При всей моей ненависти к коммунистическим вождям я начну это короткое эссе цитатой из Луначарского: «…вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературой». Несмотря на ужасающую корявость фразы наркома-драматурга, не согласиться с этим невозможно – Баркова действительно стала великим русским поэтом.
В беседе Андрея Гаврилова с Иваном Толстым Гаврилов (с естественными оговорками) сравнил Баркову с Варламом Тихоновичем Шаламовым. Мне это сравнение кажется очень удачным. Прошедшая три отсидки (в 1935 – пять лет, в 1947 – десять, в 1957 – семь), нищая, лишенная возможности печататься, но не сломленная и не продавшаяся, она, как и Шаламов, стоит в первом ряду исполинов русской литературы.
Публиковать Баркову начали в начале девяностых, а в 2002 году в Москве в фонде Сергея Дубова вышла первая фундаментальная книга ее стихов и прозы «…Вечно не та».
Великая поэзия существует вне времени. Стихи Барковой, беспощадно обнажающие свинцовую сущность ее про́клятой Богом страны, кажутся написанными сегодня. И такими они будут казаться всегда.
Подробную биографию Анны Александровны Барковой и материалы о ней можно прочитать в интернете, я же предлагаю вашему вниманию небольшую подборку ее стихов.
Вадим Молодый
СТАРУХА
Нависла туча окаянная,
Что будет — град или гроза?
И вижу я старуху странную,
Древнее древности глаза.
И поступь у нее бесцельная,
В руке убогая клюка.
Больная? Может быть, похмельная?
Безумная наверняка.
— Куда ты, бабушка, направилась?
Начнется буря — не стерпеть.
— Жду панихиды. Я преставилась,
Да только некому отпеть.
Дороги все мои исхожены,
А счастья не было нигде.
В огне горела, проморожена,
В крови тонула и в воде.
Платьишко все на мне истертое,
И в гроб мне нечего надеть.
Уж я давно блуждаю мертвая,
Да только некому отпеть.
1952
* * *
Загон для человеческой скотины.
Сюда вошел — не торопись назад.
Здесь комнат нет. Убогие кабины.
На нарах бирки. На плечах — бушлат.
И воровская судорога встречи,
Случайной встречи, где-то там, в сенях.
Без слова, без любви. К чему здесь речи?
Осудит лишь скопец или монах.
На вахте есть кабина для свиданий,
С циничной шуткой ставят там кровать:
Здесь арестантке, бедному созданью,
Позволено с законным мужем спать.
Страна святого пафоса и стройки,
Возможно ли страшней и проще пасть —
Возможно ли на этой подлой койке
Растлить навек супружескую страсть!
Под хохот, улюлюканье и свисты,
По разрешенью злого подлеца…
Нет, лучше, лучше откровенный выстрел,
Так честно пробивающий сердца.
1955
* * *
Опять казарменное платье,
Казенный показной уют,
Опять казенные кровати —
Для умирающих приют.
Меня и после наказанья,
Как видно, наказанье ждет.
Поймешь ли ты мои терзанья
У неоткрывшихся ворот?
Расплющило и в грязь вдавило
Меня тупое колесо…
Сидеть бы в кабаке унылом
Алкоголичкой Пикассо.
17 сентября 1955
* * *
О, если б за мои грехи
Без вести мне пропасть!
Без похоронной чепухи
Попасть к безносой в пасть!
Как наши сгинули, как те,
Кто не пришел назад.
Как те, кто в вечной мерзлоте
Нетленными лежат.
1972
* * *
Отношусь к литературе сухо,
С ВАППом правоверным не дружу
И поддержку горестному духу
В Анатоле Франсе нахожу.
Боги жаждут… Будем терпеливо
Ждать, пока насытятся они.
Беспощадно топчут ветвь оливы
Красные до крови наши дни.
Все пройдет. Разбитое корыто
Пред собой увидим мы опять.
Может быть, случайно будем сыты,
Может быть, придется голодать.
Угостили нас пустым орешком.
Погибали мы за явный вздор.
Так оценим мудрую усмешку
И ничем не замутненный взор.
Не хочу глотать я без разбора
Цензором одобренную снедь.
Лишь великий Франс — моя опора.
Он поможет выждать и стерпеть.
13 мая 1931
НЕНАВИСТЬ К ДРУГУ
Болен всепрощающим недугом
Человеческий усталый род.
Эта книга – раскаленный уголь,
Каждый обожжется, кто прочтет
Больше чем с врагом, бороться с другом
Исторический велит закон.
Тот преступник, кто любви недугом
В наши дни чрезмерно отягчен.
Он идет запутанной дорогой
И от солнца прячется как вор.
Ведь любовь прощает слишком много:
И отступничество и позор.
Наша цель пусть будет нам дороже
Матерей и братьев и отцов.
Ведь придется выстрелить, быть может,
В самое любимое лицо.
Не легка за правый суд расплата, —
Леденеют сердце и уста
Нежности могучей и проклятой
Не обременяет тягота.
Ненависть ясна и откровенна,
Ненависть направлена к врагу,
Вот любовь – прощает все измены,
И она – мучительный недуг.
Эта книга – раскаленный уголь.
Видишь грудь отверстую мою?
Мы во имя ненавидим друга,
Мы во имя проклянем семью.
РОССИЙСКАЯ ТОСКА
Хмельная, потогонная,
Ты нам опять близка,
Широкая, бездонная,
Российская тоска.
Мы строили и рушили,
Как малое дитя.
И в карты в наши души
Сам черт играл шутя.
Нет, мы не Божьи дети,
И нас не пустят в рай,
Готовят на том свете
Для нас большой сарай.
Там нары кривобокие,
Не в лад с доской доска,
И там нас ждет широкая
Российская тоска.
13-14 декабря 1974
* * *
Такая злоба к говорящей своре,
Презрение к себе, к своей судьбе.
Такая нежность и такая горечь
К тебе.
В мир брошенную — бросят в бездну,
И это назовется вечным сном.
А если вновь вернуться? Бесполезно:
Родишься Ты во времени ином.
И я тебя не встречу, нет, не встречу,
В скитанья страшные пущусь одна.
И если это возвращенье — вечность,
Она мне не нужна.
1975
***
Я хотела бы самого, самого страшного,
Превращения крови, воды и огня,
Чтобы никто не помнил вчерашнего
И никто не ждал бы завтрашнего дня.
Чтобы люди, убеленные почтенными сединами,
Убивали и насиловали у каждых ворот,
Чтобы мерзавцы свою гнусность
поднимали, как знамя,
И с насмешливой улыбкой шли на эшафот.
***
Все вижу призрачный, и душный,
И длинный коридор
И ряд винтовок равнодушных,
Направленных в упор…
«Команда… Залп… Паденье тела.
Рассвета хмурь и муть.
Обычное простое дело,
Не страшное ничуть.
Уходят люди без вопросов
В привычный ясный мир
И разминает папиросу
Спокойный командир.
Знамена пламенную песню
Кидают вверх и вниз
А в коридоре душном плесень
И пир голодных крыс
***
Степь да небо, да ветер дикий,
Да погибель, да скудный разврат.
Да. Я вижу, о Боже великий,
Существует великий ад.
Только он не там, не за гробом,
Он вот здесь, окружает меня
Обезумевшей вьюги злоба,
Горячее смолы и огня.
* * *
Пропитаны кровью и желчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца,
Не швыряем в ближнего камень-
Пробиваем пулей сердца.
А! Об этом думать не надо?
Не надо — ну так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль.
1925
МИЛЫЙ ВРАГ
У врагов на той стороне
Мой давний друг.
О смерть, прилети ко мне
Из милых рук.
Сижу, грустя на холме,
А у них — огни.
Тоскующую во тьме,
Мой друг, вспомяни!
Не травы ли то шелестят,
Не его ли шаги?
Нет, он не вернется назад,
Мы с ним — враги.
Сегодня я не засну…
А завтра, дружок,
На тебя я нежно взгляну
И взведу курок.
Пора тебе отдохнуть,
О, как ты устал!
Поцелует пуля в грудь,
А я — в уста.
1921
* * *
Смотрим взглядом недвижным и мертвым,
Словно сил неизвестных рабы,
Мы, изгнавшие бога и черта
Из чудовищной нашей судьбы.
И желанья и чувства на свете
Были прочны, как дедовский дом,
Оттого, словно малые дети,
Наши предки играли с огнем.
День весенний был мягок и розов,
Весь — надежда, и весь — любовь.
А от наших лихих морозов
И уста леденеют и кровь.
Красоту, закаты и право —
Все в одном схоронили гробу,
Только хлеба кусок кровавый
Разрешит мировую судьбу.
Нет ни бога, ни черта отныне
У нагих обреченных племен,
И смеемся в мертвой пустыне
Мертвым смехом библейских времен
1931
* * *
Где верность какой-то отчизне
И прочность родимых жилищ?
Вот каждый стоит перед жизнью
Могуч, беспощаден и нищ.
Вспомянем с недоброй улыбкой
Блужданья наивных отцов.
Была роковою ошибкой
Игра дорогих мертвецов.
С покорностью рабскою дружно
Мы вносим кровавый пай
Затем, чтоб построить ненужный
Железобетонный рай.
Живет за окованной дверью
Во тьме наших странных сердец
Служитель безбожных мистерий,
Великий страдалец и лжец.
1932
В БАРАКЕ
Я не сплю. Заревели бураны
С неизвестной забытой поры,
А цветные шатры Тамерлана
Там, в степях… И костры, и костры.
Возвратиться б монгольской царицей
В глубину пролетевших веков,
Привязала б к хвосту кобылицы
Я любимых своих и врагов.
Поразила бы местью дикарской
Я тебя, завоеванный мир,
Побежденным в шатре своем царском
Я устроила б варварский пир.
А потом бы в одном из сражений,
Из неслыханных оргийных сеч
В неизбежный момент пораженья
Я упала б на собственный меч.
Что, скажите, мне в этом толку,
Что я женщина и поэт?
Я взираю тоскующим волком
В глубину пролетевших лет.
И сгораю от жадности странной
И от странной, от дикой тоски.
А шатры и костры Тамерлана
От меня далеки, далеки.
Караганда, 1935
ИНКВИЗИТОР
Я помню: согбенный позором,
Снегов альпийских белей,
Склонился под огненным взором,
Под взором моим Галилей.
И взгляд я отвел в раздумье,
И руки сжал на кресте.
Ты прав, несчастный безумец,
Но гибель в твоей правоте.
Ты сейчас отречешься от мысли,
Отрекаться будешь и впредь.
Кто движенье миров исчислил,
Будет в вечном огне гореть.
Что дадите вы жалкой черни?
Мы даем ей хоть что-нибудь.
Все опасней, страшней, неверней
Будет избранный вами путь.
Вы и сами начнете к Богу
В неизбывной тоске прибегать.
Разум требует слишком много,
Но не многое может дать.
Затоскуете вы о чуде,
Прометеев огонь кляня,
И осудят вас новые судьи
Беспощадней стократ, чем я.
Ты отрекся, не выдержал боя,
Выходи из судилища вон.
Мы не раз столкнемся с тобою
В повтореньях и смуте времен.
Я огнем, крестом и любовью
Усмиряю умов полет,
Стоит двинуть мне хмурой бровью,
И тебя растерзает народ.
Но сегодня он жжет мне руки,
Этот крест. Он горяч и тяжел.
Сквозь огонь очистительной муки
Слишком многих я в рай провел.
Солнца свет сменяется мглою,
Ложь и истина — все игра.
И пребудет в веках скалою
Только Церковь Святого Петра.
1948
* * *
Ночь. И снится мне твоя рука
На безумной голове моей.
Ночь. Постель холодная жестка,
За окном свистящий снеговей.
Словно сбились ветры всей земли
В буйный и нестройный пьяный круг
И мятеж свирепый завели,
Рушат все, ломают все вокруг.
И дрожит от ужаса жилье —
Наш приют и наш казенный дом,
Одеяла наши и белье —
Все казенным мечено клеймом.
Где-то строго охраняют лист
С записью преступных наших дел,
А за окнами злорадный свист:
«Восставайте с нами все, кто смел!»
1954
БЛАГОПОЛУЧИЕ РАБА
И вот благополучие раба:
Каморочка для пасквильных писаний.
Три человека в ней. Свистит труба
Метельным астматическим дыханьем.
Чего ждет раб? Пропало все давно,
И мысль его ложится проституткой
В казенную постель. Все, все равно.
Но иногда становится так жутко…
И любит человек с двойной душой,
И ждет в свою каморку человека,
В рабочую каморку. Стол большой,
Дверь на крючке, замок-полукалека..
И каждый шаг постыдный так тяжел,
И гнусность в сердце углубляет корни.
Пережила я много всяких зол,
Но это зло всех злее и позорней.
1954
ТОСКА ТАТАРСКАЯ
Волжская тоска моя, татарская,
Давняя и древняя тоска,
Доля моя нищая и царская,
Степь, ковыль, бегущие века.
По соленой Казахстанской степи
Шла я с непокрытой головой.
Жаждущей травы предсмертный лепет,
Ветра и волков угрюмый вой.
Так идти без дум и без боязни,
Без пути, на волчьи на огни,
К торжеству, позору или казни,
Тратя силы, не считая дни.
Позади колючая преграда,
Выцветший, когда-то красный флаг,
Впереди — погибель, месть, награда,
Солнце или дикий гневный мрак.
Гневный мрак, пылающий кострами,
То горят большие города,
Захлебнувшиеся в гнойном сраме,
В муках подневольного труда.
Все сгорит, все пеплом поразвеется.
Отчего ж так больно мне дышать?
Крепко ты сроднилась с европейцами,
Темная татарская душа.
1954
* * *
Она молчит полузадушенно,
Молчит, но помнит все и ждет,
И в час, когда огни потушены,
Она тихонько подойдет,
Согнет и голову, и плечи мне,
И ненавидя, и любя,
И мне же, мною искалечена,
Мстит за меня и за себя.
50-е годы
* * *
Нет, о прошлом не надо рассказывать
Было пламя и — протекло.
А теперь игрою алмазною
Ледяное блещет окно.
Да. Я стала совсем другая,
Не узнают друзья меня.
Но мороз иногда обжигает
Жарче солнца, больнее огня.
1954
* * *
Хоть в метелях душа разметалась,
Все отпето в мертвом снегу,
Хоть и мало святынь осталось,—
Я последнюю берегу.
Пусть под бременем неудачи
И свалюсь я под чей-то смех,
Русский ветер меня оплачет
Как оплакивает нас всех.
Может быть, через пять поколений,
Через грозный разлив времен
Мир отметит эпоху смятений
И моим средь других имен.
1954
* * *
Ожидает молчание. Дышит.
И струной напрягается вновь.
И мне кажется: стены слышат,
Как в артериях бьется кровь.
От молчания тесно. И мало,
Мало места скупым словам.
Нет, нельзя, чтоб молчание ждало
И в лицо улыбалось нам.
1954
* * *
Белая ночь. Весенняя ночь.
Падает северный майский снег.
Быстро иду от опасности прочь
На арестантский убогий ночлег.
В душном бараке смутная тьма,
На сердце смута и полубред.
Спутано все здесь: весна и зима,
Спутано «да» с замирающим «нет»,
1954
* * *
Люблю со злобой, со страданьем,
С тяжелым сдавленным дыханьем,
С мгновеньем радости летучей,
С нависшею над сердцем тучей,
С улыбкой дикого смущенья,
С мольбой о ласке и прощенье.
1954
* * *
Такая тоска навяжется,
Что днем выходить нет мочи.
Все вокруг незнакомым кажется
Глазам близоруким ночью.
Выйду после заката,
Брожу по коротким дорогам,
Никуда не ведущим, проклятым,
Отнявшим жизни так много.
В низком небе светлые пятна,
Крутит ветер их в беспорядке,
И все кругом непонятно,
И видятся всюду загадки.
Какие-то белые стены
Каких-то тихих строений.
И в сердце странные смены
Капризных ночных настроений.
1955
* * *
Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьется в глубине канавы.
В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.
1955
* * *
Ты опять стоишь на перепутье,
Мой пророческий, печальный дух,
Перед чем-то с новой властной жутью
Напрягаешь зрение и слух.
Не родилось, но оно родится,
Не пришло, но с торжеством придет.
Ожиданье непрерывно длится,
Ожиданье длится и растет.
И последняя минута грянет,
Полыхнет ее последний миг,
И земля смятенная восстанет,
Изменяя свой звериный лик.
50-е годы
НАДРЫВНЫЙ РОМАНС
Бродим тихо по снежной дороге,
По вечерней, чуть-чуть голубой,
Дышит все нашим прошлым убогим,
Арестантскою нашей судьбой.
И судьбы этой ход нам не ясен,
Мы давно не считаем утрат.
Белый снег. И оранжево-красен
Сиротливый тоскливый закат.
И закату здесь так одиноко,
Ничего, кроме плоских болот,
Как мы все, осужден он без срока,
Как мы все, никуда не уйдет.
Мы с тобой влюблены и несчастны,
Счастье наше за сотней преград.
Перед нами оранжево-красный
Сиротливый холодный закат.
1955
* * *
Десять часов. И тучи
За коротким широким окном,
Быть может, самое лучшее—
Забыться глубоким сном.
Взвизги нудной гармошки,
И редкий отрывистый гром,
И мелкие злые мошки
Звенят, звенят за окном.
А тучи проходят низко,
Над проволокой висят,
А там у тебя так близко
Тополя и огромный сад.
* * *
Чужих людей прикосновенья
Скучны, досадны, не нужны.
И в серой жизни нет мгновенья
Без ощущения вины.
И слов невысказанных тяжесть
Быть может, худшая вина,
И никогда того не скажешь,
Чем вся навеки сожжена.
1955
***
Восемь лет, как один годочек,
Исправлялась я, мой дружочек,
А теперь гадать бесполезно,
Что во мгле — подъем или бездна.
Улыбаюсь навстречу бедам,
Напеваю что-то нескладно,
Только вместе, ни рядом, ни следом,
Не пойдешь ты, друг ненаглядный.
1955
* * *
Мы должны до вечерней поры
Заходить на чужие дворы,
Чтобы сбросить мешок наш с плеч,
Чтобы где-то раздеться и лечь.
Может быть, в неопрятном углу
Мы в чужую упрячемся мглу
И вздохнем, может быть, тяжело.
Нет, не греет чужое тепло,
И чужой плохо светит свет,
И на воле нам счастья нет.
1955
* * *
Не сосчитать бесчисленных утрат,
Но лишь одну хочу вернуть назад
Утраты на закате наших дней
Тем горше, чем поздней.
И улыбается мое перо:
Как это больно все и как старо.
Какою древностью живут сердца.
И нашим чувствам ветхим нет конца.
1955
* * *
Бульдожьи складки. Под глазами мешки.
Скитаний печать угрюмая,
Пройдены версты. Остались вершки.
Доживу, ни о чем не думая.
Старость, Сгибаются плечи,
И тело дрожит от холода.
Почему же на старости в зимний вечер
Незаконная дикая молодость?
1955
* * *
Ты, дождь, перестанешь ли такать?
Так… так… А быть может, не так?
В такую вот чертову слякоть
Пойти бы в какой-то кабак.
Потом над собой рассмеяться,
Щербатую рюмку разбить;
И здесь не могу я остаться,
И негде мне, кажется, жить.
1956
* * *
Отрицание. Утверждение.
Утверждение. Отрицание.
Споры истины с заблуждением
Звезд насмешливое мерцание.
Ложь вчерашняя станет истиной,
Ложью истина станет вчерашняя.
Все зачеркнуто, все записано,
И осмеяно, и украшено.
В тяжком приступе отвращения
Наконец ты захочешь молчания,
Ты захочешь времен прекращения,
И наступит твое окончание.
В мертвом теле окостенение,
Это мертвым прилично и свойственно,
В мертвом взгляде все то же сомнение
И насильственное спокойствие.
ЛАКОНИЧНО
Лаконично, прошу — лаконично.
У читателя времени нет.
Солнце, звезды, деревья отлично
Всем знакомы с далеких лет.
Всем известно, что очень тяжко
Жить с друзьями и с жизнью врозь.
Все исписано на бумажках,
Все исчувствовано насквозь,
Всем известно, что юность — благо,
Но и старость полезна подчас,
Почему же скупая влага
Вдруг закапала едко из глаз?
1965
ЧЕРНАЯ СИНЕВА
Сумерки холодные. Тоска.
Горько мне от чайного глотка.
Думы об одном и об одном,
И синеет что-то за окном.
Тишина жива и не пуста.
Дышат книг сомкнутые уста,
Только дышат. Замерли слова,
За окном темнеет синева.
Лампа очень яркая сильна,
Синева вползает из окна.
Думы об одном и об одном.
Синева мрачнеет за окном.
Я густое золото люблю,
В солнце и во сне его ловлю,
Только свет густой и золотой
Будет залит мертвой синевой.
Прошлого нельзя мне возвратить,
Настоящим не умею жить.
У меня белеет голова,
За окном чернеет синева.
1973
ОТРЕЧЕНИЕ
От веры или от неверия
Отречься, право, все равно.
Вздохнем мы с тихим лицемерием
Что делать? Видно, суждено.
Все для того, чтобы потомство
Текло в грядущее рекой,
С таким же кротким вероломством
С продажной нищенской рукой.
Мы окровавленного бога
Прославим рабским языком,
Заткнем мы пасть свою убогую
Господским брошенным куском.
И надо отрекаться, надо
Во имя лишних дней, минут.
Во имя стад мы входим в стадо,
Целуем на коленях кнут.
1971
* * *
Жил в чулане, в избушке, без печки,
В Иудее и Древней Греции.
«Мне б немного тепла овечьего,
Серной спичкой могу согреться».
Он смотрел на звездную россыпь,
В нищете своей жизнь прославил.
Кто сгубил жизнелюба Осю,
А меня на земле оставил?
Проклинаю я жизнь такую,
Но и смерть ненавижу истово,
Неизвестно, чего взыскую,
Неизвестно, зачем воинствую.
И, наверно, в суде последнем
Посмеюсь про себя ядовито,
Что несут серафимы бредни
И что арфы у них разбиты.
И что мог бы Господь до Процесса
Все доносы и дрязги взвесить.
Что я вижу? Главного беса
На прокурорском месте.
1976
* * *
Помилуй, боже, ночные души.
Не помню чье
Прости мою ночную душу
И пожалей.
Кругом всё тише, и всё глуше,
И всё темней.
Я отойду в страну удушья,
В хмарь ноября.
Прости мою ночную душу,
Любовь моя.
Спи. Сон твой хочу подслушать,
Тревог полна.
Прости мою ночную душу
В глубинах сна.
21/1 1976 г.