О сборнике стихов Никиты ИВАНОВА «ХОЧУ БРОСАТЬ СЛОВА НА ВЕТЕР».
(Москва.: Изд. «ИМЛИ РАН», – 2012, – 382с.)
Это уже шестой поэтический сборник Никиты Иванова. О предыдущем – «КОЛЛЕКЦИЯ ПУГОВИЦ», куда вошли избранные двустишия поэта, мне тоже довелось писать. Позже книга была представлена на престижный литературный конкурс Московской городской организации Союза писателей России «Золотая осень» им. С.А.Есенина, и по его итогам в номинации «Лучшая книга 2008 – 2011г.г.» Никита Иванов стал лауреатом.
***
Для заглавия этой статьи выбрана строчка одного из стихотворений нового сборника поэта, которое приведу полностью, потому что многим из нас, рождённым и выросшим в стране под названием Советский Союз, такое настроение созвучно:
В двадцать первом веке я не свой –
всё меня не радует и ранит.
Только небо яркой синевой
песенки весенние горланит.
В двадцать первом я не при делах,
я не в теме и совсем не к масти.
Только васильки цветут в полях,
и закаты душу рвут на части.
Этот век минует, как и тот,
имена и лица наши стёрши.
Я уйду, а кто-нибудь придёт,
может быть, удачливей и твёрже.
На мой взгляд, это состояние поэта – лейтмотив всего сборника, где представлены не только стихи, но и авторские комментарии, а также, по определению Никиты Иванова, – «темы с вариациями».
И на первых же страницах книги – такая тема: «Автопортрет в поэзии – это часто автошарж, где должен быть юмор, но этот юмор только ещё сильнее обнажает внутреннюю горечь и неизбывную печаль бытия».
Конечно, юмор по отношению к себе, который называется самоиронией, присущ, мягко говоря, не каждому. Но те, кому он присущ, выгодно выделяются не только среди поэтов. Дмитрий Сергеевич Лихачёв как-то заметил, что «самоирония – это украшение личности».
А такие автошаржи у Никиты Иванова встречаешь постоянно. Вот, один из них:
Не господин и не товарищ,
и даже вряд ли гражданин,
а так – один из божьих тварищ
и статистический кретин,
электората слабый голос,
источник сборов и квартплат,
чужого поля малый колос,
родной могилы кандидат,
жены любовник запоздалый,
порочной школы ученик,
а в общем тихий добрый малый,
что вам вреда не причинит.
Не правда ли, так сразу и не вспомнишь, кто из поэтов и не поэтов способен о себе рассуждать в подобной манере.
Наверное, для этого нужна не только смелость, но и высочайшая к себе требовательность, о которой можно судить, например, по такому размышлению автора: «Бог не в иконке и не в церкви. Бог в том, что ты делаешь и любишь. А если не делаешь и не любишь, то Бога нет. Моя отдельная конфессия – это поэзия». И на той же странице идут такие строчки:
Слова, приплывшие из блога,
с Всевышним трактовали связь:
допустим, что мы верим в Бога,
но что-то Бог не верит в нас.
К нему мы с горестной молитвой,
а он надменен и суров.
Исподтишка по горлу бритвой
без лишних глупостей и слов.
Пора понять нам, христиане,
извлечь положенный урок:
на столь огромном расстояньи
не может в нас поверить Бог.
Эти несколько стихотворений приведены из раздела: «Словарь печальных слов», которым открывается книга.
А завершается она разделом – десятым по счёту, – который называется «Моя бессонница», где поэт, в частности, пишет: «Некоторые сны мы видим, а некоторые сочиняем. Сочиняем то, на что не решились наяву, что ускользнуло и прошло мимо. Часто сочинённые сны нам кажутся сбывшейся реальностью. Только это было очень давно».
Как знакомо такое состояние каждому из нас, когда сочиняешь то, на что не решился наяву. И всегда, когда мучит совесть:
Мне снились те, кого когда обидел.
Они не упрекали, не кляли, –
понуро шли в печальную обитель
и становились точками вдали.
Я окликал их, падал на колени,
просил прощенья, смахивал слезу…
Они всё шли – неловко, как тюлени,
и исчезали медленно в лесу.
Тянулся долго сон – до третьей стражи,
а впереди зияла западня.
Никто из них не оглянулся даже,
как будто вовсе не было меня.
Сегодня особенно много мы думаем об этом. И такие мысли тоже не способствуют быстрому засыпанию и светлым снам:
Что с нами стало, что случилось!
Всё ускользает и дробится.
Быть храбрым сердце разучилось,
а лишь пытается храбриться.
Ночами замирает в страхе,
а утром распевает гимны.
С трусливым потом на рубахе
встречает засухи и ливни.
Всё износилось, измельчилось.
Жизнь тупикова, как гробница.
Но что б ни сталось, ни случилось,
а сердце терпит и храбрится.
Многие из сверстников поэта, родившегося в 40-е, да и не только они, а все, кто внутренне так и не вписался во время, которое стремительно ворвалось к нам в конце 20-го и начале 21-го века, испытывают сегодня настроение, сходное с настроением автора: «Я пещерный человек. Вся моя техническая оснащённость исчерпывается чернильной авторучкой, лезвием для бритья и старым велосипедом. Но я не горжусь этим, а смиренно играю роль отстающего, заблудшегося».
При этой внешне «смиренной игре» в душе могут происходить вовсе не «смиренные события»:
День уходит с улыбкой заката,
расписавшись лучом на окне
аккуратным пером бюрократа…
День, прощай, ты не нравишься мне.
Ты такой неудачный и нудный,
ты неловкий такой и глухой.
Утонул я в толпе многолюдной,
подавился словесной трухой.
Дай мне, день, тишину и молчанье,
опротивели бег и езда.
Сунь мне в уши коровье мычанье
и нехитрую песню дрозда.
Думаю, последние строчки близки каждому, кто чувствует насколько стремительно уходит время, и «поколение культуры», не успевает приспособиться к тому, что предлагает ему современное – заметно упрощённое в своём восприятии мира – «поколение цивилизации».
Да и многие не хотят этого, потому что их внутренние ценности, оказавшиеся здесь лишними, остаются им дороги.
А происходит это потому, что нас во многом формирует детство, оставляя след на всю жизнь. Вот и Никита Иванов в главе «Поэт в объятьях мира» вспоминает об атмосфере своего детства, в которой росли многие из его сверстников:
Я вырос среди книжных полок,
под звуки песен фронтовых.
И к синеве блатных наколок
в районной бане я привык.
Я рано оценил спиртное
как мужества суровый штрих.
Но было самое родное –
прочитанный случайно стих.
Полученный в подарок томик,
поэт, открытый наугад…
Я заходил в картонный домик,
меня манил бумажный сад…
Ну, а когда ты впитал атмосферу своей страны прошлого века, то мыслимо ли приспособиться к нынешней власти кнопок и легко добываемой информации из интернета.
Ведь это, в отличие от чтения книги, не предполагает труд души и потребность «дойти до самой сути в работе, с поисках пути, в сердечной смуте…».
И продолжая тему о взаимосвязи поэта и мира, следует привести из этой же главы такое стихотворение:
Поэт всегда в объятьях мира,
а мир в объятиях его,
хотя мала его квартира,
и сам он, кажется, того –
немного не в себе, особо,
когда по случаю запьёт,
когда сердечная зазноба
лишит его своих забот.
И поведёт себя халатно
в его постели и в быту.
Всё станет больно и неладно
и до того невмоготу,
что дрогнет мир в его объятьях,
и выпадет из мира он.
Участие найдя в собратьях
лишь в день своих же похорон.
Хотя две последних строчки «до боли верны», есть среди комментариев автора и ещё одна – не менее точная мысль: «Поэт умирает один раз, а воскресает столько, сколько перечитывают его стихи».
Однако, «объятья мира» не ограничиваются у поэта хоть и очень важными, но его личными драмами. Они вообще не имеют границ. И потому:
Прости, страна, где все воруют,
что о тебе так говорю.
Такую не найдёшь вторую,
благоволящую ворью.
Прости, страна, где убивают
и пьют за здравие до дна,
где боль и страх не убывают,
а множатся день ото дня.
Прости, что жулик и вельможа
втоптали в грязь твою струну.
Но кажется, ещё возможно
спасти тебя, мою страну.
Продолжая рассказ о том, как он относится к «объятьям» сегодняшнего мира, автор пишет:
Не предам авторучку с чернилами
ради всей интернет-мишуры.
Не расстанусь с вещичками милыми
докомпьютерной доброй поры.
Запускать буду змея бумажного
и играть на полянке в лапту.
Заверну матюга трёхэтажного
в этих глаз, этих душ пустоту.
Не резон мне с прогресса гориллами
умиляться своей либертэ.
Лучше я напишу им чернилами
панегирик на белой плите.
***
Мы уже знаем о самоиронии Никиты Иванова. Но даже зная это, нередко попадаешь впросак, встречая его стихи на, казалось бы, тему, не предвещающую этого. Например, в разделе «И всё-таки она была» читаем:
Я где-то жил и ночевал,
захваченный потоком шаловливым.
Двух-трёх я женщин разочаровал,
двух-трёх неосторожно осчастливил.
Мне не хватало в жизни чётких схем
при монотонной перекличке чисел.
Двух-трёх всего оставил я ни с чем,
двух-трёх всего нечаянно возвысил.
В итоге плюс на минус будет ноль,
с ноля не богатеют, не жиреют,
а разбавляют утешеньем боль:
две-три меня клянут, две-три жалеют.
Но, конечно, хоть и очень сдержанно – по-мужски, а точнее, в присущем поэту стиле, об этих счастливых моментах здесь тоже немало:
Я никогда не процветал,
по жизни широко шагая.
Но я так часто расцветал,
тебя в объятиях сжимая.
Я не искал престижных мест,
в приятных сферах не вращался,
а отдыхал тебя окрест,
твоей прохладой наслаждался.
Я не играл во власть и долг,
а в поддавки в твоей кровати.
И из меня не вышел толк,
зато хватило благодати.
***
В главе «Дети малые – художники» есть у Никиты Иванова такая фраза: «Поэт – это не тот, кто пишет стихи, а тот, кто ничего другого не умеет и ничего за это не просит».
Вот так просто и точно о «людях без кожи», кто рождён поэтом или в более широком смысле – художником. Об этом же и в стихотворении:
Как дети малые – художники,
хлебнув для куража мадерки,
воссели на свои треножники,
раздвинули свои мольберты.
Свои томительные кисти
зажали меж артритных пальцев.
И трудятся не для корысти,
а с простодушьем землепашцев.
На их полотнах маки алые
и пересушенная вобла…
Художники как дети малые –
обидеть так легко…и подло!
И поскольку они «ничего другого не умеют и ничего за это не просят», а мы без них не можем, потому что «не хлебом единым» – истина, то и не нужно от них требовать размеренной и практичной жизни. Они в ней задохнутся. Их природа иная, и потому :
Простите слабых, терпите слабых –
грустящих, пьющих, всё промотавших.
Терпите невезучих самых,
простите не за грош пропавших.
Нелепых, неумелых, грешных,
нерасторопных и нестойких,
необязательных, небрежных,
но не преступных, не жестоких.
Не полюбивших крови запах,
грязь денег, власти и успеха…
Простите всех никчемных, слабых –
никчемность жизни не помеха.
В том же разделе поэт пишет: «Люди вовсе не делятся на богатых и бедных. Они делятся на тех, кто относится к богатству с бедной душой накопителей и стяжателей, и на тех, кто относится к нему с презрением и широтой истинных богачей».
***
От этой мысли можно плавно перейти к главе под названием «Путешествия сидя», где у Никиты Иванова есть такая «вариация» на тему: «Много путешествует обычно тот, кто не способен видеть вокруг себя, а главное – в себе. Пестрота впечатлений заменяет ему цельность видения». И дальше идёт стихотворение:
Отшельник я, а не турист.
Не путешественник – затворник.
Передо мной газетный лист
столетней давности – за вторник.
Да хоть бы даже за четверг
и давности пятигодичной…
Чем изменился человек
с его похлёбкой чечевичной!
Чем изменился этот мир –
стал от туристов пёстр и шумен.
Но он для всех остался мил,
будь ты плейбой или игумен.
Продолжая размышлять о любителях путешествовать лишь во вне, поэт замечает: «Разнообразие и обилие путешествий делает человека невосприимчивым к тонкостям и изюминкам, потребителем-профессионалом, механистическим коллекционером, загребающим в своё собрание всё без разбору, без усладительного гурманского отбора и шика».
Тут невольно приходят на память слова знаменитого соотечественника о том, что поэзию необязательно искать в небе, её можно найти и в траве – нужно только уметь нагнуться.
Может быть, поэтому художник, не отвергая внешние путешествия, особенно в молодые годы, предпочитает им «путешествия» в своём внутреннем мире, где ему постоянно есть на чём задержать мысль.
И об этом – о собственном «невыходе вовне» – Никита Иванов с присущей ему, как мы уже знаем, самоиронией рассказал так:
Не думая о прелести и выгоде
чужбины, благодатной стороны,
я дал себе подписку о невыезде
из нашей замороченной страны.
По лени ли, по глупому обычаю
заморский край отмёл и осмеял,
но устремился к новому обличию,
мир необъятный жадно не объял.
Жил – не тужил: куда кривая выведет
по общей и по собственной вине.
Я дал себе подписку о невыезде
и даже о невыходе вовне.
***
Могу, конечно, ошибаться, но мне показалось, что о самом главном для себя поэт сказал в разделе «Прощальные тосты». Например, в этом стихотворении:
Дай не богатств, а ровно столько средств,
чтоб делать не спеша свою работу,
чтоб было чем снимать печаль и стресс,
о крове и еде забыть заботу.
Дай не роскошных вилл и белых яхт,
не банковских счетов во всех столицах.
А чтоб без унижений и без клятв
после трудов беспечно веселиться.
Дай, Боже, человеческий удел –
полезным быть своим растущим детям.
Сверх этого я в жизни не хотел,
хотя в сей мир пришёл я не за этим.
Когда прочитал последнюю строчку, подумал, что невольный ответ – зачем он пришёл в «сей мир» – можно найти у поэта в одном из следующих стихотворений того же цикла:
Я жил подобно прочему народу.
Не грыз гранит и лямку не тянул.
Я в воду заходил, не зная броду,
плыл наугад и наобум тонул.
Случайно выплывал не там, где надо,
отплёвываясь тиной и песком.
Мучительно порой вливался в стадо,
старался быть степенным рысаком.
Но оставался ишаком упрямым,
паршивою овцой преклонных лет.
А кто-то шёл стремительно и прямо,
теряя в колее особый след.
И хотя он об этом не говорит, но, конечно же, знает – чувствует, что нашёл свою «колею» и в ней свой «особый след». И именно за этим пришёл «в сей мир». Потому что когда-то в другой своей книге сказал:
Не родине, не женщине, не долгу
я верен был как раб, как истукан.
Исписывал бумагу втихомолку,
чернилами как кровью истекал…
……………………………………………………….
Я верен графоманскому запою,
не раз всему другому изменяя.
Когда я дверь захлопну за собою,
блокнотик мой доскажет за меня.
***
Думаю, даже небольшая часть произвольно взятых и приведённых здесь стихотворений и авторских комментариев нового – очень ёмкого сборника поэта свидетельствуют о том, что стихотворчество дано этому человеку природой.
Можно ещё долго говорить о стихах и «темах с вариациями», цитируя много других строчек этой книги, но я предлагаю любителям поэзии взять и прочитать её полностью.
Мне кажется, в неторопливом чтении каждый найдёт в ней что-то для себя важное и по-своему ощутит дарование поэта.