Нечто сине-золотистое, вечное, тонкое, печальное пронизывало его стихи — точно лучи собственного, сокровенного солнца прободали их великолепными сияниями, рождая грусть и нежность:
В четырёх стенах темно.
Свет зажечь или не надо? …
Постучите мне в окно
кто-нибудь из Ленинграда.
…кто не пел, особенно поддав: У павильона пиво-воды…
Кто из поющих знал поэта, автора стихотворения?
Ведь коли текст уходит, оставляя поэта точно за бортом, в недра и бездны людские, значит, писавший его настолько почувствовал (пусть и в несколько ироническом контексте) душу народную, что и имя его не важно.
Тем не менее, имя важно всегда — и у Глеба Горбовского оно было: значительное имя великолепного мастера, чья жизнь шла по крутым и сложным изломам великой, страшной, величественной советской истории, чья муза пела и рвалась в напряжённых строчках, давая ритмы вечные, веские и точные.
Горела осень.
Бегал виновато
Пожарный ветер,
мокрый и лохматый.
…Вдруг,
пламенем осенним подожжён,
я сам пылаю,
в луже отражён.
Трещит моя душа.
Как перекрытья,
горят и настроенья, и событья.
От пламени жизни (и событий! и чувств!) трещит душа, и разрывы её рождают стихи, и пламя осени вечно пылает, зажатое в совершенных строчках.
Яркость и грусть, яркость и ярость…
Жизнь Глеба Горбовского была яркой: настолько, чтобы стихи его, даже рождённые внутренними бурями, могли хоть на чуть согреть чуткие к поэзии сердца.
Жизнь Глеба Горбовского, давшая целый ряд текстов для антологий, переходит в неведомые нам планы, но оставленного им на земле, достаточно, чтобы классическое словосочетание: Вечная память — не звучало формально.