Белеет полустанками дорога,
И поднимает плечи к синеве,
Где облака идут неспешно к Богу
По непримятой голубой траве.
Босые ноги, не найдя ступеней,
Впервые обретают высоту,
И только дождь ещё хранит их тени,
И только ветер мерит их версту.
Смерть жизнь целует в ямку под ключицей,
И в глиняную косточку виска,
Сквозь намертво уснувшие ресницы,
Из света в свет уходят облака.
Под безголосием в лесу,
Где снегопад восходит к звёздам,
Сжимают губы бересту
На опустевших птичьих гнёздах.
Кусает ветви выдох-вздох,
Грудного подреберья ветра,
Качая сон, где дремлет Бог,
Не отводя глаза от света.
И видится ему в том сне,
Домой вернувшиеся птицы,
В тот тихий лес, куда и мне
Настанет время возвратиться.
Кто бы, когда тебя слушал,
Шут востроухих камней,
Гаер театра теней.
Разве душа, занедужив,
Вздрогнет, из храма костей
Зябко посмотрит наружу,
Сквозь жернова судных дней.
Да, онемевши, застынет,
Вдруг распознав в пелене,
Голод по всей ширине
Губ, выдыхающих иней,
В линии на пятерне,
И согревающих имя,
Имя урочное мне.
Под тонкой кожей января
В ресницах сна слепая мякоть
Стоит, в бессилии заплакать.
Звезды молочная заря,
Ягнёнком лижет тёплый снег,
На волокно отдав подшёрсток.
Лёг валенок на перекрёсток,
Носком туда, где смерти нет.
Где продевается в кольцо
Нить между яблоком и веком,
Стежком Рождественского снега
Сшивая облик с образцом —
И Бога строгое лицо,
И человека.
Видишь пар — восходящий, как прожитый день?
Тень от форточки пляшет под ветром.
Положи мне за ребра сирень,
Для пустующих глаз незаметно.
Чтоб хотелось назад в светлый сон, в светлый сад,
Он, когда-то оставленный мною,
Стал все чаще шуметь невпопад,
Невпопад с остальной тишиною.
В нём белее листва, в нём сочнее плоды,
Их молочная, тёплая мякоть,
Стала чаще глядеть из воды,
Из слёзы не дающей заплакать.
Как красная ягода вызрела в белом саду,
Слепая и страшная в каждой своей боковине,
Ребристый узор на ложбинках теней вывел иней,
Библейское имя срывается, словно в бреду,
До этой поры не звучавшее здесь и в помине.
Дремотно и тихо. Снегирь окровавленный клюв
Вонзает в зрачок, выедая прозревшую мякоть
Изнанки, с которой не выдохнуть свет, не заплакать,
Лишь слушать, как иней сплетает узоры в петлю,
Лишь чувствовать птиц, что вверх лапами спят подле ягод.
И ветер гудит в синей раме окна,
И белые ставни гуляют от ветра,
И вроде жива, но ещё неприметна.
Берёзовой кожицей зреет луна,
И тает в густых отголосках рассвета,
И вроде жива, но ещё неприметна.
Птиц белая стая, как с губ тишина,
И левая с права, где веточка — ветка…
И вроде жива, но ещё неприметна.
Как спящая в тёплых сугробах весна,
Как эхо имён сквозь седые беседы.
Как тонкая ссадина в корочке сна.
И нищий делит с Богом кров.
На покрывале голубого ситца
Покрой зари из стыков золотится
И колет шовной нитью под ребро,
Своё тепло вшивая в боль ключицы.
И нищий делит с Богом хлеб –
Ржаное оперение жар-птицы.
Соль ссадин истекает в рукавицы,
Где каждый палец из прорехи слеп
И зряч под обнажённой роговицей.
И видится, что ангела крыло —
Не оперение, а с этих глаз ресницы.
Мне отчего-то не спалось,
Глазное яблоко насквозь
Свет проходил из света в свет,
И дым десятка сигарет,
Взбирался с ветром на сосну,
В весны сквозящую десну,
Где не спалось не только мне,
Дым облаков стоял в окне,
И так же свет из света в свет
Тянулся за моим вослед.
Бледные пальцы холодного ветра
Волны сплетают в петлю,
Зимнее солнце в закате рассвета
В жадный распахнутый клюв
Плачется горлом. Занозой к запястью
Голос промёрзлых полос —
Будто бы был ко всему сопричастен,
И ничего не сбылось.
Только бескрайнее белое взморье,
Да в заметённых следах,
Эхо неспешных седых разговоров
Под белорыбицей льда.
Горчит озябшее жнивьё,
Врастая в соль земельных дёсен,
Ветров туман русоголосый,
Стоит под синей полыньёй,
Глядит в распахнутые звёзды,
Перебивая тишиной
Луны осколок востроносый.
Не так ли выглядит покой,
Как дремлющие лапы сосен,
Как морок зимний над рекой,
Как отголосок глаз раскосых,
Над белой треснувшей губой?
Тишина сегодня высока,
Словно Богу предоставив слово,
Замолчала исповедь живого,
И в своём молчание кротка,
Коротка, беззвёздна и вишнёва
Ночь, длиной всего в одно лишь слово.
Щерит ладони к коже ветра холодный вой,
Волны застыли в ножнах кромки береговой.
Щурят шаги ступени ласковой ширины
В стиснутые колени северной стороны,
В долгие разговоры берестяного льда.
Синее-синее море — только вода. Вода.
Колются рукавицы жёсткой, как снег травой.
Господу плохо спится к северу головой.
В придорожном кафе, на салфетке —
Карандашный набросок зимы,
Снег — оттенка берёзовой ветки,
Гомонья воробьёв — горемык.
Не идёт, не летит, не ложится,
Заключённый в графитовом сне,
С ним уже ничего не случится,
Ни сейчас, ни потом по весне.
Как же страшно, как, Господи, страшно —
Белый листик на весь окоём,
И как в зеркале — в снеге бумажном —
Отражение видеть своё.
Щурилось заглавными небо горбоносое,
За семью дубравами целовалось с соснами,
Вышивало, плакало, пело колыбельную,
Распускалась мягкая ниточка кудельная.
Ниточка кудельная — тоненькая линия,
За которой отчество приставляют к имени.
Пришла. Молчит. Глядит через порог.
Что ей сказать? Она не за словами.
Снег в небо упирается локтями,
Белея за молочными плечами,
И колокольный свет течёт в зрачок
Глазницы, наблюдающей за нами.
В её руках косы нет, нет мешка,
Простоволосье капюшон не прячет,
Мне в мыслях она виделась иначе,
Но её спутник – окрылённый мальчик,
Один в один кудрявостью виска,
Похож на тех, что на иконах плачут,
И на картинах кружат в облаках.
И были их движения легки,
Что воздух не заметил колебаний,
На их рубахах ворот тонкотканный
Земное не тревожило дыхание,
Любым земным законам вопреки.
Чтоб не нарушить строгого молчания,
Я и своё в себе загнал в тиски.
К рассвету дом покинули втроём.
И с той поры мне часто стали сниться —
Слепой зрачок разверзнутой глазницы,
У ног моих лежащая синица,
Позвавшая гостей в мой сонный дом.
И женщина, целующая птицу,
В предплечье под безжизненным крылом.
Был необычен нынешний рассвет,
Таким его я ранее не видел,
Он вышивал по небу тонкой нитью
Мой силуэт.
И оказавшись с небом наравне,
Я облака впускал в себя сквозь пальцы,
Слепых ветров берестяные пяльцы
Шли в руки мне.
Свет пел в груди, но не было груди,
Ни рук, ни ног, я сам рассвет и небо,
И крутолобых гор молочный гребень,
И плеск воды.
Я видел, как плыл город подо мной,
Берёзы кверху поднимали лица,
Знакомый голос плакал, и молился,
И звал домой.
Туда, где светлый ветер целовал
Заплаканные буквы в каждом слове,
Теней, собравшихся у изголовья,
Где кто-то спал.
Сон в дом сошёл с надлобья у щегла,
Которого не видят зеркала,
Но тебе снится, что его дыхание
Целует снег на корочке стекла,
И дырочка из света в свет кругла,
И говорлива ласковым молчанием.
И видишь ты в ней сам себя извне,
И примеряешь к светлой тишине,
И тень свою, и слово, и мерцание
Дрожащей нити на веретене,
А поутру находишь на окне
Узор морозный с птичьим очертанием.