История не в том, что мы носили,
в том, как нас пускали нагишом.
Борис Пастернак
В сетчатке памяти двоятся и троятся
названья улиц, лица, имена,
тарелка радио, базарные паяцы,
земшар в цепях, Кремлёвская стена,
страшилки детские, таинственность развалин,
и слёзы мамы, когда умер Сталин,
и вечное – ах, только б не война,
бесслёзье в ожидании напрасном,
пустых надежд густая пелена,
и ржавый бронепоезд на запасном
пути, где торжествует белена,
и вера в чёрт-те что, и дух бравады,
и на костях торжественны парады,
и молодость, сама собой пьяна.
………………………………………………..
Шагал в строю и, сквозь него шагая,
на нечет ставил, выбирая чёт,
и, вот, пришёл … Душа стоит нагая
и бога ждёт. А он всё не идёт.
***
Две вороны за окном гоняют белку.
Голос памяти то чёток, то невнятен.
Скоро снег начнёт усердную побелку,
чтобы к ночи не осталось чёрных пятен,
чтобы утром ослепить, как озаренье,
тишиною оглушить прозрачно-звонкой
и повесить над землёю сновиденье
зимней радуги с серебряной бахромкой.
Расправляются души затёкшей фибры.
Алый лист на белоснежном блюде.
И играют в свои гибельные игры
воробьи, вороны, белки, люди.
6 декабря
Тени снимают нагар со свечи.
Мечется пламя печальное встречи.
Не говори – посиди , помолчи.
Глупости – все поминальные речи.
Стопка под хлебом. Шуршащая тишь.
Как ни забрасывай памяти сети
в прошлое, прошлого не возвратишь,
если на этом ты всё ещё свете.
Ну, а догонишь на свете на том:
«Батя, привет!»,
«Застегнул бы рубашку», –
он проворчит, помолчит, а потом:
«Не молодеешь. Хочешь рюмашку?»
«Что ж не хотеть? – ты ответишь, – Давай».
Он захлопочет, на стол собирая.
А где-то внизу простирается рай.
Да не сбежишь из небесного рая.
***
И кудесник уже ничего не подскажет.
Надежда Мальцева
На пергамент лица оседает пыльца
золотистым последним загаром,
и читает волшебную сказку с конца
злой волшебник, дыша перегаром.
То ли быль, то ли бред, то ли сон наяву,
то ль слепого наитья прозренье.
Опускается ночь, приминая траву,
принимая конец за спасенье.
Заливает загар непроглядная тушь,
над мышиной вознёй ухнул филин,
и вжимается в тьму неприкаянность душ,
и рассудок в стараньи бессилен.
Под бурлацкую песню бессонных цикад
время тянется против теченья,
и небесный, сияющий звёздами град
жмётся к дну у мечты в заточеньи.
Мотылёк на огонь и в огонь Колобок,
Горбунок в поводу и Сезам на запоре.
А кудесники что? Им платок на роток –
тоже мне петухи на заборе.
***
Сухая ветка тычется в лицо,
как пёс, истосковавшийся по ласке.
Дорожка упирается в крыльцо,
а дверь забита. Окна без замазки
рассохлись. Нос к стеклу, ладонь ко лбу.
Вглядишься и услышишь – кто-то дышит.
Прислушайся – увидишь свет в гробу:
шального светлячка не съели мыши
летучие. От страха не дрожи
и всуе не шепчи: «О, Боже, Боже!».
Смотри, как нарезают виражи
ежи по дому, на богов похожи.
Ползёт по стенам плесенная сыпь.
Чахоточная ночь в крови заката.
«А ну-ка, мать, нам щец ещё подсыпь» –
чей голос через время глуховато
доносится? Ничей. Здесь нет живых –
их только память в полубреде нежит,
а здесь минувшей жизни жухлый жмых
забвения дожёвывает нежить.
Но снова голос: «Уходи. Скорей.
Иди. Не стой. Да что ж это такое?!».
И ты шагнёшь, проснувшись, от дверей.
И мать с отцом с крыльца махнут рукою.
***
Всё было так, как не было, когда
на самом деле было. В непонятки
играла память. Мысль играла в прятки
сама с собою. Пузырясь, вода
с земли лилась слезами в небеса.
Со щёк мы собирали соль горстями.
Мы были здесь случайными гостями
до окончанья дней за полчаса.
Ночная мошкара в огонь плыла
и вспыхивала искорками звука.
В дрожащей глуби звёздного тузлука
двух рыб висели смутные тела.
Гудели на ветру колокола,
роняя с нервов сорванные била,
и холод жёг, и от огня знобило,
и тени рвались к свету из угла.
Жизнь ставила сама себя на кон.
Смерть сальную колоду тасовала.
Немая тьма беззвучно танцевала
в пустых глазницах выбитых окон.
Стекали стрелки со стенных часов,
металось время в поисках начала,
звук музыка плела, но не звучала,
лишь на ветру позвякивал засов.
Душа слетала ласточкой с лица
испуганно и снова жалась к телу.
А жалость отзываться не хотела.
И ночи этой не было конца.
***
И какой бы октябрь ни пылал на дворе
в заплутавшей навеки отчизне,
эта муха во льду и жучок в янтаре –
как в слезе отражение жизни,
словно я по господней небритой щеке
вместе с шаром земным утекаю,
в нём лежу без забот, без сует, налегке,
душу в небе свою окликая.
Cобирает пыльцу ледяную пчела
и не надо уже ни двора, ни кола,
чтобы в них, хлопоча, раствориться.
Лишь гудят растревоженно колокола
и бездонная сфера кромешно светла,
и – заплакать – и снова родиться.
***
… Так идут державным шагом
Александр Блок
вот так-то мой хороший человек
не любящий в строю или оравой
командует чиновный чебурек
лоснится на два такта левой правой
читать от сих до сих и понимать
как велено а ну бегом по строчке
глазами влево вправо не стрелять
от сих до сих от точки и до точки
вот так-то мой хороший мысли прочь
тогда последним сможешь посмеяться
аптека улица фонарь глухая ночь
ещё фонарь ещё ещё двенадцать
апостолов качаются венец
луны над ними на колу мочало
ты думал мой хороший что конец
а это старой песенки начало
***
За окном — то война, то разруха,
То стихии небесной бои,
Леонид Латынин
За окном начинается вечность
в суете ошалевших сует,
и снуёт между ними беспечность –
отражённый от вечности свет.
Стынет стрелка часов на вокзале,
курит в тамбуре сонный стрелец –
беспечальный кудесник печали,
невесёлый веселья гонец.
Стонут плечи под тяжестью свода,
прорезаются крылья из плеч,
и отходят небесные воды,
первым криком заходится речь.
За окном то разрухи, то войны,
круговерть или круговорот,
но перо летописца спокойно
слово к слову по букве кладёт.
И неспешно вершится движенье
от рожденья к рожденью, пока
мир глядится в своё отраженье,
словно в замысел Божий – строка.