Черный ветер, белый лед

Это была первая электричка из Москвы в Тверь. Вагон был пустой. Я сел у окошка, довольный тем, что народу будет немного, и поездка обойдется без коробейников, предлагающих разные товары. В вагоне, не считая меня, был только один дядька. Сначала он сидел на первом к выходу сиденье спиной ко мне, но потом встал, осмотрелся и, подойдя, уселся на параллельную моей скамейку. Я неодобрительно посмотрел на него — тоже выискался попутчик.

Поняв мое настроение, дядька пояснил:

— Еду до солнышка, боюсь проспать. А ты куда?

Узнав, что я еду в Тверь, он попросил толкнуть его под Солнечногорском, если уснет.

Был он в куртке с таким широким песцовым воротником — точно воротник этот просто по ошибке приладили не к женской, а к мужской куртке. При этом на воротнике блестели капли растаявшего снега. Блестели они и на седеющих бровях неожиданного моего попутчика, точно кто-то воткнул в них булавки с прозрачными бусинами.

Электричка тронулась, дядька не заснул, и мы мало-помалу разговорились. О том, что — вот же жизнь: встаешь — темно, и с работы приходишь — темно, о том, что погода в наших краях совсем не та, что в других, и о прочем, о чем обычно говорят незнакомые меж собой люди, вынужденные коротать время в недолгом совместном пути. Мы познакомились. Формально, конечно. Его имя прозвучало для меня пустым звуком — зачем запоминать, как зовут случайного попутчика, которого ты никогда больше не увидишь. Не стал и он запоминать мое. Когда я назвался, он в это время старательно выковыривал языком что-то застрявшее у него меж зубов. А когда выковырял-таки, сначала хотел выплюнуть на пол, но покосился на меня и постеснялся это сделать. Он переждал с минутку и, чтобы я не заметил, потихоньку вытащил изо рта и щелчком бросил под соседнее сиденье.

За разговором выяснилось, что работает он на складе под Солнечногорском. Он принялся рассказывать, какие товары есть у них на складе и даже перечислял их госты, как делал бы это беседуя с коллегой, а не со случайным попутчиком. Вероятно, ему и в голову не приходило, что кто-то может не знать или не интересоваться разными марками цемента, гипсокартона, ондулина, рубероида, лаков, красок и прочего, что есть у них на складе. Мне это было безразлично, но попутчик этого не замечал, и все говорил, говорил, говорил.

— А как, вообще, жизнь? — перебил я его.

— Как жизнь? — удивился дядька, и глаза его распахнулись.

Так у чадолюбивой мамаши, рассказывающей о каком-нибудь своем сынке, недоуменно распахиваются глаза, когда слушающий мнется, мнется, а потом вдруг отчаивается и спрашивает, а о ком, собственно, речь?

— Да, в общем, нормально все. Главное, что работа кормит. А что еще нужно? — он немного помедлил и добавил. — Правда, директор наш проходимец, каких поискать!

— Проходимец?

— Ну, да, поднялся из самых низов, прошел огонь, воду и медные трубы. Такого на вороных не объедешь. Свой-то интерес он четко блюдет, в делах прет, как танк, а мы за зарплату одну пашем.

— Ну, такое не редкость.

— И дисциплину строгую на складе держит. Но это даже и хорошо.

— Чем же это хорошо?

— А время быстро идет. Заступил, не успел оглянуться, а уж смена к концу. А если б делать было нечего, то время бы только так тянулось. У нас все пашут. И наши, и гастарбайтеры.

— Много гастарбайтеров?

— Немало. У нас ведь еще рядом со складом производственный цех, который тоже, как бы наш. Так там узбеки, таджики, другие азиаты. И даже два китайца.

— Сколько ж им платят?

— Сколько платят? — голос попутчика посерьезнел, как серьезнеет всякий голос, озвучивающий цифры нешуточные. — Да тыщ по сорок, думаю, не меньше. Они на электрокарах работают. Я считаю, для них это очень даже хорошо. Разве в Китае они заработали бы столько? Кстати, сказать, из-за китайцев тут одна история случилась…

— Что ж за история?

— Сам понимаешь, что гастарбайтеры у нас работают без всякой квоты. Начальству это выгодно — не нужно налогов за них платить. Но если нелегала застукают, то штраф — восемьсот тысяч втюхают. И тут решили проверку сделать. Ну, у директора везде связи, его предупредили о проверке, и он сказал всем гастарбайтерам пока на работу не ходить. А выходить, когда уж проверка пройдет. Однако ж надо кому-то на электрокарах работать? Вот и взяли какого-то мужичка вместо китайцев. Мужичок так себе, щуплый, никакой. Правда, я его особо и не видел — ведь я все в конторке своей сижу. Но вроде его фамилия Гонозов. Ну, день проходит, два, три. Проверки все нет, Гонозов на каре работает. А потом слышу шум, Аннатонна заверещала, ну, наша приемщица. Потом Горох ко мне заходит.

— Горох?

— Ну, так-то он Горохов, но мы его Горохом зовем. Менеджер наш. Ну, не совсем менеджер, а так… Короче, неважно. И говорит, что застукал, как новый карщик Гонозов стал к его Аннетонне клеиться. А тут надо сказать, что у Гороха есть, конечно, жена, но она мегера. И вот Горох давно уже с Аннойтонной шуры-муры водил. Даже, может, и женился бы Горох на Аннетонне… Но все ж таки не хотел.

— Что ж не хотел? — поинтересовался я.

— Горох правильно все понимает. Он говорит, дескать, мне уж за полтос. У меня все есть: и дом есть, и дачу я хорошую построил, детям и внукам достанется. А если уйду к Аннетонне, то опять все придется сызнова. И дачу, и все прочее. А силы уж не те. Да и зачем? Аннатонна недавно участок взяла и хотела его разрабатывать… А мне оно нужно? — говорит Горох. Ну, вот и не женился никак на Аннетонне, а отношения с ней имеет. Вернее — имел. А тут новый карщик к ней стал клеиться. Ну, Горох, мужик здоровый, тряхнул он этого Гонозова пару раз, чтоб не клеился, да и делов-то. Но вот в обед ко мне в конторку приходит уже сам Гонозов. Сел в уголочке, молчит. Ну, дело понятное: думаю, неловко себя человек чувствует. Я тогда еще не понял, что он покойник…

-Кто покойник?

— Ну, Гонозов, электрокарщик.

— Покойник?

— Ну, да.

— Это Горох его так тряхнул, что он помер?

— Не, Горох тут ни причем. Этот Гонозов давно уж был покойником.

Я посмотрел на попутчика с таким изумлением, что тому пришлось сказать:

— Не, ты не думай, я не сумасшедший, и с водкой уж лет как пять завязал. Здоровье не позволяет.

— О чем же тогда речь? Как к тебе мог прийти покойник?

— Да я и сам не знаю, — мой попутчик, точно отведал чего-то кислого, опустил углы губ вниз и пожал плечами. — Но как-то мне очень скоро стало понятно, что он… ну… короче, давно уже мертвый… Понимаешь, он мне все рассказал… И как умер, и почему…

— Ну, и что ж он рассказал? — поинтересовался я, вглядываясь в лицо попутчика и выискивая в нем признаки безумия.

— Ну, вообще-то дело темное… Короче говоря, он, этот Гонозов, полюбил одну бабу. Ну, вернее, не бабу, а барышню какую-то, потому что это давно уже было, когда баб не бабами звали, а барышнями. Ну, короче, пошли они в театр… Ну, или в оперу, я не знаю… Гонозов говорил, да я запамятовал, тем более что далек от всех этих дел. Для меня, что опера, что балет. Ну, смотрели они эту оперу, а Гонозов так расчувствовался, что заплакал. Ну, как я подозреваю, что он, конечно, не из-за оперы расчувствовался, а из любви к бабе, то есть — к барышне своей. А ей все по барабану было, как я понял, и опера, и любовь Гонозова. Может, кто другой у нее был кроме Гонозова. Она его засмеяла, короче… Ну, он ушел из театра один… манишка вся мокрая от слез, а на улице мороз был. Короче, он простудился и умер. А шинель, говорит, тонкая у него была.

— Шинель тонкая? — я едва сдержал смех. — Да этот Гонозов тебе просто лапшу на уши вешал. А ты — мне!

Рассказчик посмотрел на меня с укором, какой можно увидеть в глазах верного пса, которого хозяин ругает за безобразия, которых этот пес на самом деле не совершал.

— Не, не вешал, — убежденно сказал он. — Хотя по здравому рассуждению, такого быть не может, конечно, но только это было правдой. Он был мертвецом. Он, когда мне все это рассказывал, руку свою даже оторвал. Так волновался.

— Руку оторвал? Как это?

— Ну, дернул, кисть у него и оторвалась. Но, правда, он ее сразу же на место приладил.

— Сразу же?

— Быстро.

— А какая ж была эта кисть?

— Ну, как тебе сказать? С виду как бы протез. Но только не протез. Протез, он основательный, настоящий, блестит, а то была сухая кисть, вся иссохшаяся. И цвету непонятного — сероватого. Сразу видно, что рука, но только рука неживого человека. Ну, я Гонозову говорю: может, ты поешь, успокоишься? Я как раз тогда обедал… Я обычно прямо в конторке своей обедаю. Можно, конечно, в поселок в кафе ходить, и недалеко и, в общем недорого, не больше двухсот рублей там бизнес-ланч. Но мы туда редко ходим — некогда, работы всегда много. Да и двести рублей — тоже деньги. Каждый день в кафе-то не находишься.

— Двести рублей?

— Не меньше, но не о том речь. Так вот — я Гонозову говорю, съешь, хоть бутерброд, а он только горько так улыбнулся. И в самом деле, как он может есть? Я предложил ему покурить… Вообще-то на складе курить нельзя, нужно выходить в курилку, там у нас специальное место для этого отведено… Все-таки, — лаки, краски, много пожароопасного. Но, если директора нет, то я у себя в конторке курю…

— И что ж, закурил Гонозов?

— Да у него ж только кости — он и курить не может.

Когда попутчик сказал про кости, мне почему-то вспомнилось где-то прочитанное утверждение, что бирюза образуется из костей людей, умерших от любви. А потому украшения из нее хорошо носить влюбленным — бирюза убережет их в опасностях, поможет сохранить чувства.

— Конечно, по здравому рассуждению, такого и быть не может, чтоб покойники из земли выходили… — продолжал попутчик. — Но кто его знает — такая теперь жизнь пошла… Вон тарелки летают.

— А ты сам их видел, эти летающие тарелки? — спросил я с надеждой.

— Нет, не видел. — попутчик, поняв, что я продолжаю считать его сумасшедшим, посмотрел на меня с укором. — Никаких тарелок я не видел. Это все врут, думаю, про тарелки. Но вот же нашли недавно мамонта, который жил сто тыщ лет назад, взяли его ДНК, и теперь японцы хотят из этой ДНК целого мамонта воссоздать, со слонихой скрестить что ли. Короче, сейчас чудес полно, не то, что раньше. Раньше, конечно, такого быть не могло, а теперь я ни за что уж не поручусь. Ведь я сам видел, чувствовал даже, что Гонозов не живой. Может, у него любовь была такой силы, что не дала ему совсем умереть? Ведь если с помощью какой-то ДНК можно мамонта через тыщу лет воскресить, то уж любовь… Я и сам испытывал это чувство. Первый раз, когда еще старшеклассником был… И потом еще раз… Ну, может, я и не любил, только влюбленность чувствовал… А этот Гонозов, может, по-настоящему ту барышню любил… Ну, вот и… Хотя я, как здравый человек этому все-таки не верю. Не верю, а сам видел. Вот ведь как бывает!

— А ты рассказывал кому об этом?

— Рассказывал.

— И что?

— Не очень-то верят. Как и ты. Оно и понятно, я и сам не поверил бы.

— А директор-то знает?

— Не, если б я ему рассказал, то он бы этого Гонозова в кунсткамеру какую продал. Да и быстро все это произошло. На следующий день уж проверка была, китайцы на кары вышли. А Гонозов пропал, будто его и не было у нас.

— А где ж он жил, этот покойник Гонозов, когда у вас работал?

— Я вот и сам об этом думал, — попутчик быстро глянул на меня. — Если б он в могиле лежал, то одежда его была бы грязная, и как бы он в таком случае на работу ходил? Значит, он в каком-то другом месте жил. Ну, наверное, правильнее сказать, — обитал. Как покойник может жить? Но где-то все равно он должен был находиться, где-то же он должен ночевать? Сам ума не приложу.

-Ну, и как теперь эта ваша Антонина? Она-то хоть поняла, что это был не электрокарщик, а покойник? — спросил я с усмешкой.

— Не Антонина, а Анна Антонна, — поправил меня попутчик. — Не знаю, что она поняла и не поняла, но забрал ее к себе этот Гонозов. Через день слегла Аннатонна в больницу с воспалением легких, и уж не вышла. Быстренько ее там скрутило — говорят, за несколько дней. А ведь совсем недавно только на пенсию вышла, мы отмечали. Электрический самовар ей еще подарили. Как я понял, Гонозов принял ее за ту свою бабу, ну, за возлюбленную, которая в театре его обсмеяла. И с собой забрал. Вот ведь, как получается: один ради женщины палец о палец не ударит, как Горох, а другой от любви и из гроба поднимется. Вот ведь какая разница бывает… Хотя на мой вкус, Аннатонна так себе была…

— Слушай, ты вот все мне это рассказываешь — а как же ты едешь на работу? — спросил я. — Не боишься, что там опять окажется этот Гонозов и тебя тоже заберет?

— Нет, не боюсь. Во-первых, я ему ни к чему, я не Аннатонна. А потом… как без работы? На новое место идти — не возьмут. Возраст у меня уже не тот. Мне через три года на пенсию. Да и что пенсия… И дальше придется работать, иначе — зубы на полку.

Пришли контролеры, проверили билеты.

— Ну вот, за разговором так и не уснул, — сказал мой попутчик. — Через десять минут — солнышко. Всегда на этом месте билеты проверяют. Да ты не думай, я не сумасшедший. Да и рассказывать про это я не хотел. Так уж вышло.

Он вышел на Подсолнечной, электричка полетела дальше. За окошком вагона стояла непроницаемая мгла, только иногда в ней неожиданно мелькали огоньки. Вот проехали Клин, Завидово. И опять за окном, сколько в него ни вглядывайся, сплошная мгла. Но я знал, что уже лечу по железной ниточке посредине Московского моря. И что в этой черной мгле над черной бездной воды бредут рыбаки. По тонкому белому льду Московского моря.