Роман напечатан в журнале «Дружба народов» № 12. 2018 г.
«Роман Михаила Аранова „Баржа смерти“ — о времени слома личностей: страшных 30-х и трагических 40-х. Семейная сага, доказывающая, что все-таки можно оставаться человеком в душегубке времени. И быть счастливым».
В начале лета 1937 года в Ярославль с проверкой деятельности обкома партии прибыл член Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП (б) Н. Н. Зимин. Следом — представители ЦК: Лазарь Каганович и Георгий Маленков. Руководство Ярославля было обвинено в «недостаточной борьбе с врагами народа». Пост первого секретаря Ярославского обкома занял Николай Николаевич Зимин. Бывший первый секретарь Ярославского обкома Антон Романович Вайнов был арестован (Первый секретарь Ярославского обкома Антон Романович Вайнов расстрелян 10 сентября 1937 г.).
Начались аресты партийных работников высшего и среднего звена Ярославля. На освободившиеся места направлялись свежие кадры из провинции. В конце июля 1937 года Иван Поспелов был вызван в Ярославль для работы в обкоме партии.
Прощались торопливо. Иван был хмур и неразговорчив. Соня нервно обнимала Катю и Константина Ивановича. Шепнула на ухо Кате: «Едем как на Голгофу».
Молча выпили водки как на поминках. Глядя, как Соня опрокинула в рот рюмку, и Катя пригубила малость.
Уже в дверях Соня сказала: «Как устроимся, непременно надо свидеться. Я дам вам знать».
На фабрике «Заря социализма», в прошлом Локаловской мануфактуре, появился новый директор Колповский Алексей Петрович. С виду — вроде простоватый, неотесанный мужичок. Но когда в Ярославской газете «Северный рабочий» была напечатана статья за подписью первого секретаря Ярославского обкома Николая Николаевича Зимина, в которой одной из главных задач была провозглашена «энергичная борьба по разоблачению врагов народа», на фабрике тут же было проведено закрытое партийное собрание. Алексей Петрович на этом собрании гневно потребовал засучить рукава и провести генеральную чистку кадров. Правда, неясно, кому поручалась эта работа. Но слово было сказано.
Через пару дней после собрания директор фабрики вызвал к себе главного бухгалтера Григорьева. Долго расспрашивал Константина Ивановича, как ему работалось с Перельманом и первым директором фабрики Ляминым. Константин Иванович невзначай спросил, где нынче Лямин.
Колповский нахмурился и сухо ответил: «Где–то в Ярославле был на пенсии. Кажется, арестован по делу Вайнова». Константин Иванович не успел испугаться. Простоватое курносое лицо нового директора не внушало опасений, пока не прозвучало: «Как это Вы с левым эсером Перельманом сработались?» Константин Иванович насторожился, однако сумел сдержанно пожать плечами и ответить, что он лишь выполнял работу согласно своей должности. Ожидал с некоторой тревогой, что за этим последует.
Но ничего не последовало. Директор лишь сказал, как показалось Константину Ивановичу, со значением: «Вы свободны. Работайте».
В конце рабочего дня, выходя с фабрики, Константин Иванович увидел, как от ворот отъезжал «черный воронок».
«Это кого повезли?» — спросил он охранника.
«Главного инженера Носникова Тимофея Александровича», — испуганно озираясь, ответил охранник.
«Недолго прослужил на фабрике главный. Меньше полугода. А вот я засиделся. Не к добру это», — подумалось Константину Ивановичу. И откуда-то из тени осенних деревьев хриплым голосом Перельмана прозвучало: «Вы ещё не свели дебет с кредитом, милейший».
Как-то нервно стало на фабрике. Возникло ощущение, что все друг за другом подсматривают. Вот и начальник фабричной охраны Пётр Петрович Филатов исчез. Ведь, считай, больше десяти лет при большевиках на фабрике проработал. Ещё вчера его видели, а сегодня в будке при охране другой мужик сидит. Похоже, не местный. Из чужих. Командным тоном распекает охранников. Из фабричных кто-то видел, как баба Петра Петровича Филатова рвалась с рёвом в ворота фабрики.
Новый начальник охраны, будто, пригрозил ей, что следом за мужем и её отправят куда надо.
И Константин Иванович в своей бухгалтерии стал чувствовать себя неуверенно. Подчиненные стали вести себя излишне независимо. Вроде, как бы без прежнего почтения. Константину Ивановичу уже слышится поганенький выкрик: «Кто здесь временный? Слазь».
Слава Богу, хоть дома всё идет на лад. Младшая дочь, Наденька после десятилетки год проработала медсестрой у доктора Троицкого. Доктор дал ей, конечно, по-родственному, прекрасную характеристику для поступления в мединститут. Правда, рекомендовал ей сначала поступить в медицинское училище. В институте — конкурс сумасшедший. Наденька в августе уехала в Ленинград. В сентябре родителям пришло письмо от неё: в институт не прошла по конкурсу. Поступила в медицинское училище. И ещё пришло письмо от Сони Поспеловой. Она собиралась скоро приехать в Гаврилов-Ям. Есть серьёзный разговор. Мало тревог на фабрике! Какой тут ещё серьёзный разговор?
Соня приехала в субботу вечером. Одна, без Вани.
Объяснила загадочно: «Ему лучше не слышать того, что я вам скажу». «Сонечка, а Ваня знает о цели твоего визита?» — спросил Константин Иванович. Соня утвердительно кивнула головой.
И вопрос какой-то странный задала: «Где ваши дочери?» Будто, не знала этого. «Сонечка, ты же знаешь, Вера в Ленинграде. И Надя уехала в Ленинград в августе, — с тревогой проговорила Катя, — давай сразу выкладывай. Не мучай нас загадками».
Соня тяжело вздохнула, подошла к открытому окну, выглянула на улицу. «Не возражаете? Я закрою окно и задёрну занавески», — обратилась она к хозяевам. Катя и Константин Иванович озабоченно переглянулись, согласно кивнули. «Разве вы не знаете, что творится сейчас в Ярославле? — сказала Соня,
— Вайнов расстрелян. Арестованы второй секретарь обкома партии Нефёдов, председатель облисполкома Заржицкий, директор автозавода Еленин, начальник Ярославской железной дороги Егоров, директор комбината «Красный Перекоп» Чернышев. Да что там говорить. Нет смысла перечислять дальше. Короче, вам, Катя и Костя, надо уезжать из Гаврилов-Яма. Но только не в Ярославль, а куда подальше».
— Сонечка, я же не директор какой-нибудь. Просто бухгалтер, — промямлил Константин Иванович.
— О чём ты, Костя! Ты что, лучше декана педагогического института? — сухо, без эмоций ответила Соня.
— Что, и его арестовали? — потерянно спросила Катя. Не получив ответа от Сони, оглянулась на мужа. А тот, тяжело глядя на гостью, произнес:
— Значит, на меня уже дело состряпали.
— Спущен лимит на врагов народа для нашей области. Я не должна вам об этом говорить. Но если не скажу, я буду проклинать себя всю жизнь. — Соня с трудом выговаривает слова, — с 1918 года член левоэсеровской группировки во главе с левым эсером Перельманом. Активно пропагандирует буржуазное упадническое искусство: исполняет романсы в общественных местах. Костя — это про тебя! — отчаянно выкрикнула она.
— Как, Соня! Имя Перельмана в Ярославле на памятнике жертвам белого террора начертано рядом с именами Нахимсона и Закгейма! — восклицает Константин Иванович.
— Костенька, уже несколько лет как его имени там нет. Он же при жизни был близок к Марии Спиридоновой. А по нынешним временам это уже преступление, — Соня тяжело вздохнула.
Опять подошла к окну, отдёрнула занавеску. Долго всматривалась в темноту улицы. Потом обратилась к Константину Ивановичу:
— В своё время факты, изложенные в доносах на тебя, проверялись. Не подтвердились. Но сейчас, милые мои, — в голосе Сони слышится отчаяние, — если надо, могут легко подтвердиться. И Ваня, будучи в Ярославле, не сможет повлиять на процесс. Всё будут решать местные товарищи. А они уже взяли под козырёк. Вы же статью Зимина в «Северном рабочем» наверняка читали.
В молчании выпили чаю. На ночь уложили Соню в комнате дочерей. Рано утром она засобиралась домой. На просьбы Кати побыть с ними ещё несколько часов, Соня ответила, что не может задерживаться. Ваня будет беспокоиться. Тем более что автобусы до Ярославля ходят редко. Константин Иванович и Катя попытались, было, проводить Соню до автобусной остановки. Но Соня категорически запретила им это делать. «Конспирация», — усмехнулся Константин Иванович.
— Костя, прошу ко вчерашнему разговору отнестись серьёзно. Обещай мне, — Соня обнимает Константина Ивановича. Целует Катю.
Константин Иванович долго стоит на крыльце своего дома, провожая взглядом Соню. Вот она свернула за поворот и скрылась за домами.
Невыносимая тяжесть навалилась на него. И горесть и тоска, будто, на собственных похоронах. Всё, чем жил свои пятьдесят пять лет, надо оставить, вычеркнуть и забыть. Гаврилов-Ям, где каждая улица родная. Ехать в неизвестность, в чужой холодный Ленинград. И где жить? Обе дочери живут в общежитиях. Прошло два тягостных дня. На третий день Катя пришла из школы рано и буквально в дверях заявила: «Всё. Я уволилась». Константин Иванович сам только что вернулся с фабрики, даже не успел снять ни шляпы, ни плаща. На улице моросил осенний дождь.
— И что, Николай Семенович Петрушкин, уважаемый ваш директор не удивился, не уговаривал остаться? Не рыдал, мол, учебный год только начался, где мы найдём Вам замену? — Константин Иванович неуверенно улыбался.
— Нет. Без вопросов подписал заявление. Лишь сказал: желаю успехов на новом поприще, — Катя морщится как от зубной боли.
— Странно всё это. Будто ждал твоего увольнения, — тяжело вздохнул Константин. — Что ж. И моё время пришло собирать вещички.
На следующий день он отправился в отдел кадров фабрики. Старый кадровик, Сергей Кузьмич, удивлённо уставился на главного бухгалтера: «Костя, в чём дело? — И не дождавшись вразумительного ответа, перешел на официальный тон, — я не могу подписать Ваше заявление об увольнении. Прошу завизировать его у Калповского».
В кабинете директора фабрики Константин Иванович почувствовал себя совсем неуютно. Взглянув на заявление, директор вонзил злой прищур в своего подчиненного:
— Какой прибавки Вы хотите к своему окладу? — Услышав в ответ, что никакой, холодно произнес, — что ж. На Ваше место у меня уже есть человек.
Раздражённо, так, что едва не порвал бумагу, он поставил свою подпись со словами: «Не возражаю». Ещё раз подозрительно взглянул на Константина Ивановича, проговорил желчно: «Я говорил, что необходима чистка кадров на фабрике. Считайте, что мы начали с Вас».
В отделе кадров Константин Иванович получил справку и в ней вдруг обнаружил сведения о поощрениях и награждениях. Благодарность за организацию качественного бухгалтерского учёта и контроля. За что он премирован десятью аршинами мануфактуры. Благодарность за добросовестный труд в честь десятой годовщины Октябрьской революции. Выдана премия двадцать рублей. И уже совсем недавняя запись: «За долголетний добросовестный труд и в связи с двадцатилетием работы на фабрике объявлена благодарность и премия». Какая премия на этот раз не сказано. Да Константин Иванович и не помнит, чтоб премия ему выдавалась последнее время.
«Ну что, Костя, не помнишь, как получал десять аршин мануфактуры? — прозвучал ироничный голос кадровика Сергея Кузьмича, — да вот ещё тебе документик. О том, что ты жертва белогвардейского террора 1918 года». Константин Иванович рассматривает бумагу: «Арестован белогвардейцами, июль 1918 года, приговорён к расстрелу, освобождён отрядом Красной армии» И подпись: председатель Гаврилов-Ямского сельсовета Иван Данилович Поспелов. «Я приговорён к расстрелу, — невесело подумал Константин Иванович, — не совсем, конечно, к расстрелу. Но кто сейчас об этом помнит. Впрочем, лучше бы не вспоминали».
«Давай, Костя, провожу тебя до ворот», — говорит Сергей Кузьмич.
Они выходят за ворота фабрики. «Спасибо, Кузьмич, на добром слове», — Константин Иванович обнимает Сергея Кузьмича. «Ты вот что, бумагу Ивана Поспелова береги. Время сейчас такое. При случае может помочь», — напутствует Кузьмич. «Понимаю», — отзывается Константин Иванович, хотя не очень понимает, как эта бумага ему может помочь. «Куда? В Ленинград или в Москву?» — спрашивает Кузьмич. И Константину Ивановичу уже кажется, что не зря кадровик пытает его. «Не решил ещё. И в Москве мою тётку ещё, наверное, помнят. И в Ленинграде — дочери», — отвечает он уклончиво. «Да, твоя тётя, Марина Григорьева, это сестра твоего отца. При Дзержинском служила. Знаю, знаю», — говорит Кузьмич. Такая осведомлённость кадровика настораживает Константина Ивановича. Он вглядывается в сморщенное, как печёное яблоко, лицо Кузьмича. Тот понимающе улыбается: «Такая у меня работа, — Кузьмич тяжело вздыхает, — эх, Костя, знал бы ты, сколько за моей спиной могил. А ещё больше спасённых душ».
Ещё раз обнялись. Константин Иванович даже пожалел, что раньше не подружился с Кузьмичом. Всё было как-то недосуг: «Кузьмич — привет». «Костя, здравия желаю». И не больше.
«Вовремя, Костя, ты от нас убываешь, — Константин Иванович слышит глухой шёпот Сергея Кузьмича, — тяжёлые времена у нас настают». Холодок пробежал по спине Константина Ивановича. «Может, ещё обойдётся», — нерешительно отзывается он. «Дай Бог», — Кузьмич крепко жмёт Константину Ивановичу руку.
Прошло совсем не немного времени, и вот они опять на улице Ярославля.
Повод печальный. Были на похоронах близкого друга.
— Всё очень грустно, — проговорила Катя, — что-то мне тревожно за Поспеловых. Я им писала, когда приехали в Ленинград. Ты же знаешь, не получили мы ответа. Вот адрес, взгляни-ка. Это где-то рядом. Мне Соня его дала, когда последний раз навестила нас в Гаврилов-Яме.
Константин Иванович останавливается под фонарём, надевает очки. С трудом читает записку с адресом.
Катя смотрит на мужа. И мучительная жалость к нему вдруг охватывает её. «Боже, как он постарел за этот год».
— Их квартира, разумеется, не в этом забытом Богом месте. Где-то в центре. Идти далековато, — Константин Иванович достаёт свои часы, — сейчас семь. Может, к восьми поспеем, если какой транспорт нас подвезёт, — говорит он каким-то глухим, надтреснутым голосом. И опять горькое и печальное заполняет душу Кати: «Где ты, мой певец, где твои завораживающие романсы».
Катя будто не замечает, как муж берёт её под руку, уверенно ведёт мрачными переулками. Вот они выходят на ярко освещенный, широкий проспект. И вдалеке слышен звон трамвая. Трамвай полупустой. Рабочий Ярославль уже дома пьет вечерний чай. Две остановки, вот он дом, где живут Поспеловы. Сталинская пятиэтажка. Дом престижный, не для простого люда. Поднимаются по ярко освещенной чистой лестнице на второй этаж. Долгий звонок в дверь. И вот в дверном проёме стоит Соня, испуганно смотрит на гостей.
— Не ждали? — пытается улыбаться Катя, но под тяжёлым взглядом Сони её улыбка гаснет.
Точно опомнившись, Соня заталкивает супругов Григорьевых в квартиру. Выбегает на лестничную площадку, оглядывает лестницу. Не поздоровавшись, тревожно спрашивает: «За вами никто не входил в подъезд?» «Вроде не заметили», — удивлённо отвечает Константин Иванович. Соня тяжело опускается на стул, стоящий у входной двери. Закрывает лицо руками. Катя склоняется над Соней, обнимает её: «Сонечка, Соня! Что-нибудь с Ваней?» Оглядывается на звук шагов. В коридоре стоит Иван.
— Проходите, друзья, — говорит он. Но в голосе его нет прежнего дружелюбия.
Гости молча проходят в комнату. Присаживаются на диван. Следом входит заплаканная Соня.
— Ребята, что у вас случилось? — с тревогой спрашивает Катя, но в ответ слышит лишь всхлипывания Сони.
Глаза Ивана заблестели, будто от набежавших слез. «Простите, друзья. Не вовремя вы явились к нам, — проговорил он с горечью. — Повидались и не задерживайтесь у нас».
Соня испуганно взглянула на мужа. Но тот уже жёстко говорит:
— Пока я вам ничего не могу сказать. Может, позже сами узнаете. Самое большее, что могу сейчас сделать — обнять вас.
Лицо его странно перекосилось, будто от сдержанного крика. Он подошёл к супругам Григорьевым. Катя и Константин Иванович приподнялись с дивана. Иван порывисто обнимает их обоих. И отвернув лицо, как показалось Кате, чтоб они не видели его слёз, стремительно уходит в соседнюю комнату.
Катя и Константин Иванович некоторое время неподвижно сидят. Под их ногами от растаявшего снега образовалась лужа. И от этого неловкость ситуации ещё больше возрастает. Катя встает с дивана, слегка толкнув в бок мужа. Нерешительно, будто ожидая, что их остановят, идут к входной двери. Следом за ними молча идёт Соня.
Вместо прощальных слов Константин Иванович бормочет что-то невнятное:
— Да, да. Конечно. Не вовремя мы. Раз такое дело…
— Какое дело, Костя? — срывается на крик Соня.
Константин Иванович не успевает сообразить, что ответить Соне, как дверь за ними захлопывается.
Идут молча. Очевидно одно: все слова сейчас бессмысленны. Катя слышит какой-то отрешённый голос мужа:
— С Иваном случилось то, от чего он нас в своё время спас.
— Тише, ради Бога, — шепчет Катя.
Машинально оба взглянули на дом, откуда только что вышли. Увидели бегущую к ним Соню.
Соня жарко обняла Катю. Сжала руки Константина Ивановича. Испуганно оглядываясь, произнесла шепотом: «Вы же знаете, Николай Николаевич Зимин расстрелян». «Так что?» — почти хором воскликнули супруги Григорьевы.
— Ваня был протеже Николая Николаевича. Завтра Ваню исключают из партии. После этого домой не возвращаются, — отчаянно проговорила Соня, — больше не пишите нам. Я сама дам знать, если… — Замотала головой, — каждый день, прожитый с Ваней, считаю за счастье.
Отвернулась. Устало пошла к своему дому.
Когда Соня вернулась, Иван что-то печатал на пишущей машинке. Увидев жену, предложил ей сесть в кресло и не волноваться. Стал говорить с какой-то пронзительной обречённостью:
— Милая моя, Сонечка, на завтрашнем партсобрании меня исключат из партии. Ты это знаешь. А дальше увидимся ли мы…
Соня не даёт ему закончить фразу:
— Ваня, что? Арестуют? Должно быть какое-то следствие! — отчаянно выкрикивает она.
— Обвинение уже готово. Я не знаю, когда мы теперь увидимся. И увидимся ли вообще, — голос Ивана еле слышен, — вот подпиши.
Иван протягивает ей лист печатного текста. Соня читает вслух: «Я, Софья Наумовна Поспелова… года рождения, как истинно советская женщина, гневно осуждаю враждебную деятельность Ивана Даниловича Поспелова, с которым до сего дня находилась в браке…
— Что значит до сего дня? А дальше?! Ваня, что это такое?
Соня с отчаяньем рвёт лист, бросает его на пол.
— Это значит, что ты должна отказаться от меня, как от мужа. — Иван пытается не смотреть на жену.
— Никогда! Никогда, Ваня! — рыданья перехватывают крик Сони.
Иван кусает губы. Из губ сочится струйка крови. Он опускается на колени перед женой, обнимает её ноги.
— Сонечка, ты не знаешь, что такое Алжир*. Это ужас! Подпиши, ради всего святого. Я за тебя хочу быть спокоен. Это моя последняя к тебе просьба.
Иван берёт со стола другой лист бумаги.
— Я знал, что ты разорвёшь. Вот второй экземпляр, — Иван усаживает жену за стол, — вот здесь твоя подпись.
Соня безвольно подписывает текст. Прочитать его полностью уже не было сил.
Рано утром, когда Соня проснулась, Ивана дома уже не было. На столе записка: «Я люблю тебя, дорогая. Всё что у меня было и есть — это только ты».
Больше она мужа не видела.
В Ярославских газетах появилась маленькая заметка о том, что прошёл закрытый судебный процесс по делу «приспешников врага народа Н. Н. Зимина, старого немецкого шпиона, диверсанта и двурушника». Далее перечисление фамилий «приспешников». И среди них фамилия Ивана Поспелова. Статья заканчивалась: «Все эти предатели получили по заслугам. И пусть каждый, ещё не разоблачённый враг народа, помнит, что от справедливого суда народа он не уйдёт».
Через неделю Соня получила по почте повестку в районный отдел НКВД. Видимо, Ваня бросил в почтовый ящик Сонино отказное письмо.
Сотрудник НКВД долго молча рассматривает Соню. Пальцы его выстукивают по столу какую-то нервную дробь. Потом он раскрывает чёрную папку, и Соня видит лист бумаги со своей подписью. Текст был напечатан на пишущей машинке. В тот злополучный вечер Соня, подписывая отказную бумагу, не обратила внимания, что подписывает печатный текст.
— Это Вы печатали? — слышит она голос чекиста.
Соня кивает головой. И ей становится страшно. Ведь это печатал Ваня. Но тут же она берёт себя в руки: на столе Вани стоит машинка «Ундервуд». И все партийные доклады Соня печатала под диктовку Вани. Всё-таки она учитель — гарантия, что в тексте не будет грамматических ошибок.
— На какой машинке печатался текст? — слышит она бесцветный голос.
— Ундервуд, — произносит Соня мёртвым голосом.
— А ну, попробуйте напечатать что-нибудь.
Соня бросает взгляд, куда указывает чекист. В углу комнаты на отдельном столе стоит пишущая машинка.
— Эта марка машинки мне не знакома, потому…
— Понимаю, — прерывает её чекист, — всё равно пробуйте.
Соня садится перед машинкой. Сначала неуверенно, а потом всё быстрей печатает: «У лукоморья дуб зелёный; златая цепь на дубе том: и днём и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом».
— Не надо кругом. Пожалуйста, прямо, — насмешливо говорит чекист. — Печатайте: я София Наумовна…
Соня оглядывается на чекиста:
— Простите, не София, а Софья.
— Как прикажете, — усмехается тот. — Пожалуй, здесь недоработка советской орфографии. Впрочем, оба варианта возможны.
Соня слышит булькающий хохоток. И потом жёсткий голос:
— Софья Наумовна Поспелова, в девичестве Иоффе, года рождения… сообщаю…
— Что я сообщаю? — Соня испуганно оглядывается на чекиста.
— Как что?! Отказываетесь от своего мужа Поспелова Ивана, как от врага народа, — зловеще шепчет ей на ухо чекист, стоя за её спиной.
Соня вскакивает со стула, отталкивая склонившегося над ней мужчину.
— Я уже об том писала. Сколько можно! — выкрикивает она отчаянно.
— Столько, сколько нужно, — слышит она ядовитый голос. — Не хотите писать. Значит, муж Вас заставил написать?
Соня вдруг видит перед собой лицо Вани и слышит его голос: «Мужайся».
В ней вспыхивает отчаянная ненависть к своему мучителю. Этому сотруднику НКВД. И она печатает фразу: «отказываюсь как от врага народа».
— Вот это уже дело, — чекист, почти дружелюбно смотрит на Соню, — взгляните: это ваша подпись?
Перед Соней лист с её подписью. Она бессильно кивает головой.
— Вот и чудненько, — слышится елейный голос. Соня удивлённо смотрит на чекиста.
— У меня больше нет вопросов, — говорит он, — а сейчас пройдите в соседнюю комнату. Там Вас ждут.
Соня встала, направилась к двери. И уже на выходе слышит опять голос чекиста:
— Софья Наумовна, Вы и своим близким пишете письма на машинке?
Соня останавливается, собравшись с духом и мельком взглянув на чекиста, отвечает:
— Вы же понимаете, НКВД не мог входить в круг моих близких.
И опять булькающий смешок за спиной, и опять елейный голос:
— С сегодняшнего дня Вам придётся смириться с фактом, что в кругу Ваших близких появился Народный комиссариат внутренних дел.
Соня чувствует, как холодная испарина покрывает всё её тело. И жуткая, убийственная мысль поражает её: «Они хотят меня сделать своим агентом».
В соседней комнате опять человек с таким же смазанным лицом. Поразительно, как они все на одно лицо. И такой же невыразительный голос:
— Софья Наумовна, Вы получите новый паспорт, где будет отсутствовать свидетельство о браке. Вы останетесь на своей прежней фамилии, или Вас записать под девичьей, Иоффе?
— Оставьте — Поспелова, — Соня со страхом ждёт ответа чекиста. Но слышит почти дружелюбное:
— Разумно, всё-таки русская фамилия.
Соне хочется крикнуть: «Вы — антисемит». Гневно, откуда силы взялись, взглянула на чекиста. И вдруг встречает умный, почти сочувствующий взгляд. И звучит его спокойный голос:
— С прежней фамилией Вас легче контролировать, — и, почти шёпотом, — я бы Вам рекомендовал, как можно скорее покинуть Ярославль, — и уже громко и отчётливо, — за паспортом — в следующий понедельник. Подпишите эту бумагу с Вашими новыми паспортными данными. Кстати, на всякий случай запомните моё имя: Свистунов Семён Аркадьевич, старший майор государственной безопасности.
Окинул фигуру Сони омерзительно похотливым взглядом. Будто раздел её. Соня бросила на него презрительный взгляд. И встретила вдруг опять добрую, благожелательную улыбку. «Как они умеют менять своё лицо. Как бы мне не попасться на их удочку. Страшно, какую ещё наживку они мне предложат», — эта трезвая мысль была мгновенно смята, будто ударом молотка по черепу. Вопрос, который всё время звучал у неё в голове. Но именно сейчас, здесь, в помещении НКВД, мгновенно привёл её в ужас: «Ваня расстрелян?» И решение: она пойдёт на всё, лишь бы узнать, что с Ваней?
Из школы, где она работала, пришло письмо. Директор школы вежливо напоминал, что время её отпуска, взятого за свой счёт, заканчивается. Просил зайти до окончания отпуска.
Тут же собралась. Благо школа рядом. Уроки уже закончились, так что учеников она не встретит. В школе, конечно, уже известно всё про Ваню. Так что косых взглядов не избежать. Особенно больно видеть враждебные взгляды школьников. Ещё недавно — любимая учительница. Впрочем, насколько это было искренне. Как-то случайно услышала разговор о себе двух учителей: «Вон красавица наша, Сонька Поспелова опять на доске почета. Ещё бы. Муж-то её нынче, какой партийный бонза».
А когда Николай Николаевич Зимин был расстрелян, опять подленький слушок пополз среди учителей школы: «Скоро и до Поспелова доберутся». Всё это докладывала на ухо Соне её лучшая подруга Настя Романова. «Долго ли Настя будет лучшей подругой?» — тогда ещё подумала Соня.
И вот сейчас она идёт по коридору школы. Видит, как сторонятся её бывшие товарищи по работе. Лёгкий кивок, и тут же отводят глаза. А то и вовсе не замечают. Вот толпа школьников высыпала из класса. Верно, с продлёнки. Увидев её, замерли. Никто не сказал: «Здравствуйте Софья Наумовна». Когда она прошла мимо, загалдели. И Соня слышит за спиной: «Предательница». Вот, наконец, и кабинет директора. Дальше идти, просто не было сил. В кабинете школьный народ. Директор привстал со своего стула. Улыбнулся Соне так, что её чуть не стошнило. Присутствующие в кабинете учителя как-то бесшумно растворились. Ни один не поздоровался с ней. Вышли из кабинета, в упор не видя Соню. А за их спинами шмыгнула и лучшая подруга, Настя Романова. Однако успела пожать руку Соне, но так чтобы никто не видел.
«Присядьте», — слышит Соня сухой голос директора. Натянутая улыбка не сходит с директорского лица.
— Мне звонили оттуда, — продолжает директор, — в связи с изменившейся ситуацией, просили. Нет. Предложили создать Вам благоприятную обстановку для Вашей дальнейшей работы в нашей школе. Звонил товарищ Свистунов Семён Аркадьевич. Ваш знакомый?
Соня слегка кивнула головой.
— Вот и отлично, — директор улыбается. Но глаза его холодные и злые. Но понимаете, создать благоприятную обстановку, как предлагает Ваш знакомый, — мерзкая улыбочка исказила интеллигентное лицо директора, — будет трудно осуществить. Сами понимаете, ситуация вышла из-под контроля. Может, Вам лучше перейти в другую школу. Тем более, в связи с Вашим отсутствием, часть Ваших учебных часов я передал Настасье Кузьминичне Романовой.
— И Романова не возражала? — спросила Соня. На душе безнадёжно горько. Вот она — лучшая подруга. Впрочем, с какой стати она должна возражать? Каждый хочет заработать лишний рубль.
Директор надевает очки, что-то рассматривает среди своих бумаг. Соня понимает, что разговор окончен. Она встает.
— Насчёт перехода в другую школу я подумаю. А пока продлите мой отпуск за свой счёт еще на пару недель, — говорит Соня.
— Да, да. Конечно, — в голосе директора очевидное облегчение. С этой Поспеловой всегда были проблемы. И когда муж её был в верхах. Не дай Бог, Софье Наумовне перечить. И сейчас, когда этот муж, страшно сказать, изменник Родины — морока в оба бока.
— А товарищ Свистунов — не мой знакомый, как вы, Иван Иванович, изволили двусмысленно выразиться, — слышит директор голос Сони Поспеловой. И в её голосе явно звучат какие-то жёсткие ноты. Иван Иванович настороженно вглядывается в Сонино лицо.
За всё время разговора Соня первый раз назвала директора по имени-отчеству. Вот трудно было ей почему-то произносить его имя.
— Товарищ Свистунов — старший майор государственной безопасности, — продолжает Соня, — может и Вам придётся с ним познакомиться.
От этих слов Ивану Ивановичу стало нехорошо. Он испуганно вскинул глаза на Соню. Что-то странное произошло с его молодой сотрудницей. Перед ним стояла уже не та потухшая и загнанная женщина, что была в начале беседы. А воительница, ну прямо Жанна д’Арк.
Директор хочет что-то сказать в своё оправдание. Даже готов предложить остаться в школе. Раз товарищ Свистунов рекомендовал, он всё сделает, чтоб коллектив школы относился с положенным уважением к Софье Наумовне. Но слова как-то не складываются. Он даже встал со своего стула. Но дверь его кабинета уже закрылась за Соней Поспеловой.
Дома Соня упала на диван. Стон и рыдания, похожие на вой одинокой ночной волчицы, разрывал её грудь: «Ванечка, милый мой! Что же мне делать! Как мне без тебя?! Помоги мне. Помоги!»
Пролежала с раскрытыми глазами почти всю ночь. Не заметила, как заснула. Проснулась, оттого что солнце било в глаза сквозь морозные узоры на стекле. Ополоснула лицо холодной водой. Есть не хотелось. Да и не было ничего на кухне, кроме сырой картошки и подсолнечного масла. Выпила крепкого чая с куском чёрного хлеба. Взглянула на себя в зеркало: измученное лицо с тёмными подглазинами. А вот бёдра и грудь непозволительно откровенны. Горько усмехнулась: надо идти за паспортом, а там этот кобель, товарищ Свистунов. Не думая, мазнула губы ярко-красной помадой. Ещё раз взглянула в зеркало: «Парижская шлюха». Почему парижская? Ни разу не была в Париже. Помнит только: «Пуанкаре — война». А этого достаточно, чтоб шлюха была французской.
Вот она сидит в кабинете старшего майора государственной безопасности Свистунова. Семён Аркадьевич долго роется в своём столе. И Соне кажется, что он умышленно тянет время. Наконец, перед ней лежит паспорт.
— Проверьте, всё ли правильно написано, — говорит старший майор.
Соня листает паспорт. «Всё правильно», — произносит неуверенно Соня.
— Что-нибудь ещё? А? — Свистунов сидит с открытым ртом. И лицо его кажется совсем глупым.
— Суд над моим мужем уже был. Я читала в газетах. Но я не получила никакого документа о судебном приговоре. Я не знаю, что с ним, — еле слышно произнесла Соня.
— А причем здесь Вы? Поспелов Вам никто. Взгляните на Ваш паспорт. Вас никто не заставлял отказываться от мужа. Почему мы должны Вам чего-то сообщать о нём? А? — Свистунов склонил голову набок. Сдвинул свою левую щеку, так что открылась половина рта. И ещё прищурил левый глаз.
— Я же должна знать, что с ним. Может, его расстреляли? — Соня не слышит своего голоса.
— Может, — старший майор пожимает плечами. И что-то, похожее на скорбную мину, появилось на его лице.
— Умоляю Вас, что с ним! — отчаянно выкрикивает Соня.
— Я, конечно, могу пойти на нарушение внутреннего распорядка. И представить Вам судебное решение, — некоторое время Свистунов молчит. Рассматривает Соню с торгашеским пристрастием. Потом Соня слышит его голос, вдруг ставший приторно-сладким:
— Вы ж понимаете. Я рискую. А что Вы мне предложите?
— Я? А что я могу? — Соня старается унять дрожь во всём теле. Её будто окатили ледяной водой. А потом нестерпимый жар. Она чувствует, как пот покрывает всё её тело.
— Вам плохо? — участливо спрашивает старший майор.
— Нет, нет. Всё нормально, — Соня глубоко вздыхает, — сколько Вы хотите денег?
Видит, как лицо чекиста расплылось в широкой улыбке.
— А что же Вы хотите? — потерянно произносит Соня, уже зная ответ Свистунова.
— Вас, моя милая, — шепчет старший майор. Встает из-за стола. Обнимает за плечи Соню. Соня вскакивает. Сбрасывает руки старшего майора со своих плеч.
— Ну, не надо же так. Я же вижу, что мы договорились, — Свистунов улыбается, — так что в пятницу я Вас жду. И документ о судебном решении будет у Вас.
Соня выходит в коридор. Её всю трясёт как в лихорадке. И мысль, как мучительная головная боль, от которой можно сойти с ума: «Только бы Ваня был жив. Будь прокляты все, все. Только бы Ваня был жив».
И настала это проклятая пятница. И вот она стоит перед зеркалом. Сурьмит брови и ресницы. Красит губы кроваво-красной помадой. Юбка, обтягивающая бёдра.
Зимнее пальто. Чернобурка на плечах. Что-то попалось под руку. Швырнула на пол. Разбито карманное зеркало. Жизнь разбита. Блестящие осколки под ногами.
Вот они идут по заснеженной улице Ярославля. Свистунов пытается взять её под руку.
— Нет, нет, — Соня отталкивает его.
В комнате полумрак. На столе вино, фрукты. Свистунов вынимает из кожаного планшета бумагу.
— Это приговор суда, — говорит он.
Соня впивается глазами в текст. «Ради Бога, включите яркий свет! — кричит она.
Над головой вспыхивает хрустальная люстра.
«Десять лет без права переписки», — читает Соня. «Жив», — проговорила она. А дальше — как в тумане. Безвольно проследовала за Свистуновым в спальню. Лежала, ничего не чувствуя. Только ощущение брезгливости. Потом ночное такси до дома.
Перед этим шальной шепот старшего майора: «Будь со мной навсегда». Бумажку с номером телефона он сунул ей в карман. И опять: «Я буду ждать твоего звонка».
Утром она получила письмо от матери из Ленинграда. Мать просила приехать. Отец тяжело болен. Решение пришло сразу. И она уже в кабинете у директора школы. Пишет заявление об увольнении. «Да что Вы? — восклицает Иван Иванович, — как можно!» Но скрыть радость он не в состоянии.
Ленинград встретил слякотью. С серого неба сыпал мокрый снег. Народ, одетый убого и серо, куда-то озабоченно торопился…
__________________________
*Акмолинский лагерь жен изменников Родины.
Желающие прочитать полностью роман могут обратиться по адресам:
Knigo Gid Баржа смерти Михаил Аранов
Knig.de Баржа смерти Михаил Аранов
ЛитРес Баржа смерти Михаил Аранов