Три рассказа: Вы не правильно думаете о врачах, Не пишется, Погорелый

ВЫ НЕ ПРАВИЛЬНО ДУМАЕТЕ О ВРАЧАХ

Пришлось мне как-то раз стать свидетелем достаточно агрессивного диалога между крупным и опытным хирургом, заведующим отделением большой городской клиники, и так же доцентом, но технарём, заведующим кафедрой в политехническом институте. Разговор шел о проблемах, которые именно сейчас почему-то любят муссироваться, а может, действительно всерьёз заботят кого-то на телевидении и в прочих газетах. Разговор шел о персональном кладбище каждого практикующего врача и той ответственности, которую берет на себя врач, получая в работу нового пациента, начиная с диагноза и кончая счастливым выздоровлением или печальным финалом.

Разговор начинался в повышено дружеской обстановке: на рыбалке, у вечернего костра, после съеденного котелка ухи и выпитой бутылки водки. Вначале это было взаимное разделение восторгов от окружающих видов и любование отражениями солнышка в зеркале пруда. До заката было ещё далеко, и можно было на небосводе наблюдать одновременно оба наши светила: и солнце, и луну. Сто пятьдесят водочки действуют на природе волшебно-умопомрачительным образом, но совершенно не расслабляюще. И потому, в конце концов, без обсуждения какой-нибудь социально значимой проблемы обойтись было невозможно — так и тянет нас на природе поговорить об умном, о социально-значимом.
Александр Иванович, доцент политеха и мой дальний родственник по сватовству, начал утверждать, что при проектировании автомобилей, кораблей, мостов и даже самой обычной «эйфелевой башни», конструктор учитывает все риски и может повысить запас надежности конструкции на десять, двадцать или пятьдесят процентов, если появляются серьёзные сомнения.

— Вон, Крымский мост проектировали, — продолжал инженер, — мне приходилось участвовать в предварительных консультациях по некоторым вопросам. Сейсмоустойчивость рассчитывали исходя из вероятности толчков в восемь баллов, хотя там никогда такого не было и не будет, а парусность из расчета скорости ветра в двести километров в час, хотя там и ста пятидесяти не бывает. Потому и врач должен повышать надежность диагноза, проводя консультации с коллегами, делая дополнительные анализы и исследования, прежде чем выносить вердикт.

— Так можно рассуждать, — возражал ему второй мой добрый товарищ и друг, хирург Олег Константинович, — когда идет разговор о будущем проектируемом объекте и существует возможность отложить решение, а можно и не осуществлять проект, если нет уверенности в удачном его завершении. Хотя мне ответственные люди говорили, что у Королёва не было стопроцентной уверенности в удачном завершении полёта Гагарина — какой-то и довольно значительный процент вероятности печального исхода оставался. И всё же он пошел на риск, и Гагарин об этом знал и тоже пошёл, потому что только таким образом они могли двигаться дальше. А ведь у Гагарина не было никакой подушки безопасности, даже на самый крайний случай. Так что о чём вы говорите, о каких консультациях, когда часто времени на принятие решения просто нет. А иногда — его просто в обрез. Ведь Майкла Дебейко приглашали для консультаций по Ельцину потому, что времени было с запасом — можно было подумать, порассуждать, пообсуждать, а попади Борис Николаевич под машину и дежурный хирург ему ногу тупо пилил бы или селезёнку разорванную удалял. Говорили бы потом, что ногу можно было пришить, а селезёнку чужую пересадить, хотя можно и без селезёнки жить. Операция на то и операция, что требует оперативного вмешательства и оперативности. Мы, врачи, очень часто оказываемся в мирное время просто на войне, где решения надо принимать сразу и от этого зависит жизнь человека. Вы часто очень плохо думаете о врачах. Не в том смысле, что многие врачи плохие, а в том смысле, что вы неправильно о них думаете. Вы ждёте от врача невозможного. Вы зачастую в принципе не понимаете, в чем заключается смысл работы врача.

— Но я же говорю не про экстренные случаи, а про ошибки в диагностике, которые подтверждаются плохими специалистами в течение длительного времени, а когда ошибка выясняется, бывает уже поздно, — возразил Олегу мой родственник-технарь. — Вот в таком случае кто несет ответственность за гибель пациента или его последующую инвалидность? Лечащий врач? Или ректор мединститута, который выдал этому будущему врачу диплом врача, не обучив его ничему, но деньги за обучение с него получив? Наверное, рассчитывал, что тот лечить не будет, а сразу сделается министром здравоохранения в какой-нибудь небольшой республике или области! Или — кто-то ещё, например, главврач больницы, который принял на работу по просьбе дальнего родственника такого горе-специалиста? Ведь сколько согласований и подтверждений у разных надзорных структур проходит серьёзный технический проект, прежде чем его начнут финансировать, а почему такое уникальное создание, как человек, вдруг попадает в руки (даже не знаю, как назвать?) какому-то уроду, который диплом врача чуть ли не купил. Не возражай — я знаю, о чем я говорю. При мне в серьезной клинике профессор говорил врачу уже с опытом по поводу его знаний: так вы что — на лекции-то мои не ходили, что ли? Как же вы диплом-то получили?

— Я понял, Саша, и отвечу. Про гайки, которые вы красиво нарисовали, а в продаже они такие, что их навернуть невозможно, говорить не будем. Про датчики, которые вы разработали, а техники их другим концом в космический корабль засунули, — тоже. Одну заклепку клепальщик заклепал неправильно, и каюк подводной лодке. Но что же тогда говорить про комплекс таблеток, цикл приема которых консилиум врачей разработал, а в аптеке пациенту пустышки с крахмалом продали, и от того он концы отдал? Кто виноват? Про то, как дипломы покупают, я тебе не расскажу, а вот историю, которая со мною случилась — пожалуйста.

Я вернусь к той своей мысли, что мы зачастую оказываемся на войне, и у нас, хотя и редко, бывают предательства, измены и дезертирства, за которыми часто стоит смерть.
Это случилось лет тридцать назад, я только что приехал из Алжира, где проработал несколько лет, и меня почти сразу назначили зав кафедрой анестезиологии в нашем родном меде. Кое-кто поговаривал, что я не достоин этой должности, и я решил, что мне надо в обязательном порядке завоевать авторитет среди наших городских корифеев-хирургов и как можно скорее. Меня же хорошо знали в определённых кругах за границей — мне приходилось летать на операции и в Кению, и в Париж, а вот в родном городе… Я тогда каждую неделю, а подчас и два, и три раза в неделю участвовал в операциях в качестве анестезиолога, а иногда и ассистировал во всех клиниках города, со всеми хирургами, и со стариками, которые ещё мне лекции читали, и с теми, кто делали только-только свои первые шаги в нашей профессии.

И вот, как-то раз звонит мне в клинику — а базовой для нашей кафедры была вторая градская больница, и кабинет у меня там был, — так вот, звонит мне довольно известный в те годы и довольно хороший хирург Стариков Иван, профессор уже и завотделением в ГИТО, к тому же мы одно время вместе работали и друг друга хорошо знали, и просит он меня на завтра поработать с ним на полостной операции. Назавтра была суббота, я был выходной у себя, и домашних дел особо никаких не было. А вот раз Стариков, будучи профессором, назначил операцию на субботу, когда в клинике у него будет только дежурная бригада, значит, что-то случилось экстренное. Я спросил тогда его, помнится, а кто ассистировать будет, он говорит — да подберем.

Прихожу я к ним в клинику на следующий день, как положено: за пару часов до назначенной операции, пешочком от дома прогулялся. Да, и вот что — встретил я в вестибюле у них в больнице Володю Ливанова, нашего хорошего молодого хирурга, моего ученика из моего отделения. Поинтересовался я, что он тут делает, и ответил он мне, что будем работать вместе, и пришел он ассистировать профессору Старикову. А также хочет он навестить друзей-коллег, которые сегодня дежурят. Я помнится, тогда очень порадовался, что корпоративная дружба, которой всегда славилась медицина, сохраняется у нас.

Попили мы чайку с профессором Стариковым у него в кабинете, потрепались о жизни, обсудили операцию, просмотрел я всю историю болезни нашего пациента. Чтобы не утомлять вас латинско-медицинской терминологией, скажу, что пациент, которого мы должны были оперировать, был травмирован на стройке — упал откуда-то сверху на старый деревянный штакетный забор. Он был уже прооперирован с неделю назад, что ли, и вот — начался у него перитонит, воспалительный процесс по-простому.
Это сейчас лапароскопия да всякие томографии, а в те времена: наркоз, разрезал, удалил, зашил. Честно говоря, Иван мне сознался, что грешит он на то, что, не забыли ли во время первой операции в полости у больного какую-нибудь дрянь вроде салфетки. Потому что уж очень не понятен ему весь этот возникший процесс.
В операционной поначалу нас было трое: мы с Иваном да медсестра, ассистент Володя где-то запропастился. Ну, так иногда бывает. Больной приготовлен, наркоз дан, Иван делает лапаротомию, вскрывает брюшную полость, ставит распорки, проводит ревизию, видит, что начался перитонит. Это абсцесс в брюшной полости — вот она капсула гнойника, прямо как мячик теннисный. Даже мне её, эту капсулу желтую, видно, хотя я стою чуть в стороне.

Володя, чуть задержавшись и запыхавшись, все-таки подошел. Он извиняется, переодевается, одевает хирургический халат, подходит. Я всего не вижу, я за перегородкой, только слышу сдавленный голос Ивана:

— Володя, продолжай и заканчивай, я не смогу.
Я выглядываю из-за перегородки и вижу, как Иван Стариков, профессор, хирург с мировым именем, бросив инструменты, пошатываясь, и всё же в темпе, выходит из хирургической, бросив пациента на столе.

Фактически он бросил пациента умирать на поле боя.
Нет, есть ассистент, который всегда может подменить хирурга, есть я, который сможет проассистировать, хотя полостная операция требует постоянного внимания анестезиолога.
А Володя Ливанов…

Есть на свете люди, созданные для критических ситуаций. В обычной обстановке заставь его яичницу изжарить — он сожжет, договоришься с ним у драмтеатра встретиться — он к оперному придет и будет ждать тебя час как дурак. И так далее. А вот в экстренной ситуации, когда, ну, не жизнь или смерть, а всё же что-то серьёзное решается, он всегда собран и безукоризненно точен. Это — Володя Ливанов.
Легко с Володей. Он ещё насвистывает про себя что-то весёленькое. Там и проблем-то никаких не было, прокол в капсуле сделал, гной отсосал, профилактику антибиотиками провёл, зашил, и через час мы стояли у открытого окна в коридоре и курили. Через пять дней пациент пошел на поправку. Сестричку (забыл, как её звали) я тогда послал искать этого гада, Ивана.

Я много знаю случаев, по которым можно нашу работу сравнивать с войной. Сам я однажды заснул на операции от переутомления — трое суток без сна, столько работы было: авария страшная автомобильная была. Меня тогда посадили на скамеечку, а через пятнадцать минут я уже снова работал. А с год назад у нас в клинике у профессора случился инфаркт во время операции, упал он, а через три дня умер.

Но бросить разрезанного пациента на операционном столе…

А Иван Стариков… Оказывается, он стоял на Откосе, напротив больницы, облокотившись на чугунную ограду, и плакал. Курил и плакал. Идти к себе в кабинет он отказывался. А я с ним больше никогда не здоровался, да и он старался избегать встреч со мной, хотя никаких подлянок с его стороны не было. В то время, помнится, ни я, ни кто другой, кто про тот случай знали, не могли объяснить — что произошло с Иваном. С ума он не сошел, и с нервами у него всё в порядке! Затмение какое-то было, может.
Историю эту мы тогда старались замять, и про неё, кроме нас четверых и главврача, никто вроде поначалу и не узнал, точнее, не болтали о ней. Но потом всё равно всё растрезвонили — такое не спрячешь в нашем медицинском мире.

Так вот, как тут? Я имею в виду — про человеческий фактор мы говорили и про персональную ответственность? А знаешь, сколько хирургов в обмороки падают и от страха нести ответственность и от переутомления во время операций? Кошмар! Просто не хотелось громких фраз, что, мол, как на войне.
Олег замолчал.

Тихие закаты бывают в августе, только щука в озере изредка хвостом.

1. 7. 18.

НЕ ПИШЕТСЯ

Мало того, что не пишется, так ещё и раздражение стало накапливаться где-то внутри из-за этого. Четвертый день в пресловутом, всеми захваленном, «доме творчества», и ни странички текста — только чёртики да крестики на листочках бумаги. А ведь рассчитывал, что едет сюда работать на две недели — этого вполне достаточно, чтобы написать, давно задуманную и со всех сторон отполированную в голове, повесть о деревенском парне, неудачно женившемся на столичной штучке.
Идея и на НТВ понравилась — сразу предложили: после публикации писать сценарий для восьмисерийного телефильма. А что — такие темы сейчас востребованы, потому что смотрятся.

Вкратце: парень из глухой провинции, можно сказать из деревни, сын охотоведа, попадает служить в Семёновский полк, который занимается охраной объектов государственной важности, и служит он в Москве. Там, в столице, он знакомится и по окончании службы женится на девушке из семьи московской богемной элиты. Всё по-взрослому в ту пору: с венчанием и пышной свадьбой. Ну, или любовь случилась, или гормоны так удачно и вовремя у молодых людей выплеснулись. Папа у невесты художник, а компания у семьи этой такая, что ой-ёй-ёй: и Кобзон, и Глазунов, и Ахмадулина, и Валентин Распутин — смесь из деревенщиков и диссидентов, но они уже начали превращаться в патриотов и либералов и расползаться в разные стороны. Парня пристраивают работать заместителем командира взвода охраны Большого театра или что-то вроде этого. А девушка — невеста свободных нравов из анекдота: «У тебя сколько мужчин было?» — «Семеро». — «Так я седьмой?» — «Нет, ты — четвертый». Но, поближе к свадьбе остепенится она — надо ещё подумать об этом.

И вот у этого молодого героя, жениха, или уже и не жениха, а мужа, в далёкой деревне погибает отец — придавило в лесу деревом. Сыну сообщают об этом, и он собирается спешно ехать на похороны. А его подружка, а теперь уже молодая жена, не собирается с ним на похороны ехать, и объясняет она ему, своему законному, что они должны ехать к кому-то на дачу в Подмосковье, так как там будет очень нужная презентация, и это важнее любых похорон. И о необходимости этого загородного визита говорят все его новые родственники и пытаются объяснить ему, что на похороны отца ездить не надо. И до них не доходит — почему он их не понимает. А он не понимает их! Они говорят на разных языках.
Вот такой незамысловатый, простой сюжет.

Всё вроде разложено по полочкам. А не пишется.

Он знал — почему не пишется. Не пишется потому, что где-то во всей этой истории спряталось пусть и небольшое, но существенное враньё. Затаилась там, где-то в глубине сюжета, какая-то искусственность — её надо найти, понять и выковырнуть.

По утрам уже чувствительна прохлада сентябрьского воздуха. Он просыпается и встает в пять утра, сразу же закрывает дверь на лоджию, откуда заползает эта ночная лесная свежесть и при помощи своего допотопного электрического кипятильника готовит себе кипяток в большой кружке, чтобы потом пить крепкий, сладкий, натуральный, заранее намолотый кофе из небольшой кофейной чашечки. Так уж привык.

Как только чуть-чуть солнышко поднимется и начнет пригревать, сразу же хочется снова дышать свежестью соснового леса, близкого озера, слышать уже редкое чириканье лесных пичуг и всегда приятное слуху кукареканье петухов из соседней деревни, к которой прямо примыкает территория Дома творчества.

Он снова открывает дверь на лоджию и выходит, чтобы сидя в плетеном кресле выпить первую утреннюю чашку кофе и выкурить первую и самую сладкую за день сигарету. Он когда-то приучал себя к трубке, но так и не приучил: процесс курения трубки слишком отвлекал, точнее — сосредотачивал и замыкал его внимание на самом процессе. У него не получалось переключить свое внимание от трубки, пока её куришь, на нужные размышления, наблюдения или полностью отдаться текущей и содержательной беседе. С сигаретой всё проще — из тех двух-трёх десятков, что выкуриваются за день, только и удостаиваются особого внимания: первая, что с утренним кофе, та, что после обеда, и третья — на прогулке перед сном.

Номер у него хороший, точнее — привычный, он в нем уже жил не раз: и в позапрошлом году, и три года, и семь лет назад. И за эти годы ничего в нём не меняется. Две комнаты на втором этаже — первая большая, с диваном, кроватью, креслами и столом, становилась гостиной и спальной одновременно, а вторая — небольшая с письменным столом и выходом на лоджию — естественным рабочим кабинетом. Хорош номер ещё и тем, что от этого так называемого нового корпуса ведёт прямая аллея к главному, старинному, где находится администрация, кафе, библиотека, биллиардная и ещё какие-то службы. Он ходит туда три раза в день в столовую, но ещё в обход есть тропинка, по которой можно пройти прямо в лес, а там и на озеро, и в деревню — надо только пролезть в дырку в заборе, которую никто почему-то не заколачивает уже много лет.

Когда-то давным-давно, ещё совсем молодым человеком, делающим первые шаги в литературе, он впервые приехал в этот Дом творчества вдвоем с товарищем, таким же начинающим поэтом, в гости к своему условному, но бесконечно уважаемому учителю. Учитель был мэтром той большой, но куда-то сейчас (может — на время?) пропавшей, настоящей советской литературы, мастером стихотворной строки. Только вместо умных бесед, о которых можно было бы потом вспоминать или рассказывать, получилась полная бестолковости сплошная гулянка, которую ежедневно умело возглавлял модный и популярный в те годы поэт Анатолий Поперечный, прямо-таки заполнивший собой весь Дом творчества.
Толя Поперечный был поэтом-песенником, он был в зените своей короткой славы и просто купался в своих песенных деньгах.

Он приезжал с набором персональных биллиардных киёв в деревянных футлярах, сработанных по спецзаказу, и с целой упаковкой колод игральных карт: Толя был не только биллиардистом, но и заядлым преферансистом. А умело возглавлял он местную, временно сложившуюся весёлую компанию потому, что Толя умудрялся каждый день и писать тексты, и выпивать, и играть.
У молодых так не получалось — они могли или играть, или выпивать, или бессмысленно бродить по лесу. Апофеозом всей этой полной идиотизма поездки стало почти ритуальное закапывание бутылки портвейна под старой самой толстой сосной в лесу — друзья решили выпить её через год, приехав сюда снова. Конечно, через год они не приехали и, наверное, даже не вспомнили про бутылку, а вот через тридцать лет такие сентиментальные истории почему-то вспоминаются.

Он выпил две чашки кофе и выкурил несколько сигарет, прежде чем понял, что с писанием снова ничего не получится, а рисовать треугольнички и чертиков на бумажках надоело. Хотя «писать тексты» — говорить не правильно: он, как и почти вся пишущая братия, уже привык работать на компьютере — сразу можно поправить какие-то мелочи, и видна разметка страницы. А вот план будущей работы все равно лучше на листочке набросать, на котором можно потом и почеркать. Мелькнула мысль, что, может, надо сменить привычный режим: переключиться с жаворонка на сову и начать писать по ночам, а утром спать до обеда. Решив подумать об этом всерьез и посоветоваться с товарищами по ремеслу, которые в количествах будут бестолково бродить и толкаться по территории этого заповедника творчества после завтрака. Они во время прогулок придумывают какие-то совершенно невероятные гадости друг про друга и сплетничают с таким умным видом, словно обсуждают программу партии или делят бюджет страны. Хотя в вопросах творческого застоя они, безусловно, разбираются — «муки творчества» знакомы всем им.

Вот Хемингуэй сейчас бы сел на велосипед и поехал по узкой каменистой тропе вдоль берега утреннего затихшего моря в соседний поселок, что бы купить газеты. Потом сидел бы там в маленьком пустом кафе и пил бы местное холодное сухое вино, почитывая парижскую «Le Monde» и американскую «The Washington Post» с рецензиями на свой новый роман.
Паустовский, наверное, тоже бы не мучился, а взял бы корзинку в руки и пошел в свои тарусские березовые перелески собирать красноголовики и боровички, которым уже приспела пора.

А Пастернак — Пастернак бы, наверное, через дырку в заборе, тайком-тайком, оврагом, а там по узенькому мосточку через ручей и в поселок, к своей…
До завтрака было ещё часа два или три, и он решил погулять в эти ранние часы.

Он натянул светло-бежевые широкие дачные прогулочные штаны, красные мягкие кроссовки, которые с этими штанами никак не вязались, и накинул на себя поверх майки не по размеру большую полотняную куртку — так ему было уютно. Взял из угла легкую, ещё не отполированную временем, но уже заметно попользованную можжевеловую палочку, которую кто-то до него живший в этом номере, забыл или наоборот продуманно оставил — так охотники заботливо оставляют на заимке в таёжной глуши для заблудившегося путника соль и банку тушёнки.
Солнышко уже поднялось над дальней гребёнкой леса, но совсем не грело — ночная прохлада была чувствительна. Приятно пахло палой листвой, и запах этот напоминал о скорой настоящей осени. На заасфальтированных потрескавшихся дорожках пожухлые липовые и сочные красные кленовые листья гляделись выразительно, а вот на ухоженных зелёных газонах — нет, там они уже резали глаз яркими болезненными оспинами и портили их вид.

Вспомнил, что хотел выпить со второй чашкой кофе рюмку коньяку и не выпил. Сейчас эта рюмка коньяку внесла бы в кровь немного тепла, а так придется добирать его быстрой ходьбой. Но что-то спешить не хотелось — хотелось размеренно идти и думать о своей повести.

Но, подумалось почему-то не о повести, а о том, что заселяясь сюда, в Дом творчества, четыре дня назад, он обратил внимание, что за ним внимательно наблюдает весьма интересная дама где-нибудь уже под сорок, но без следов увядания на лице, с очень темными характерными глазами, похожими на вишни. Эти вишни ярко блестели и даже искрились. Он обратил внимание на её взгляд и не сразу узнал её, эту даму. А вот сейчас — вспомнил. Конечно — это была она.

Лет десять назад, а может, чуть больше, они оказались в одной делегации на большой книжной выставке во Франкфурте на Майне. Мероприятие длилось недолго — всего три дня, но все эти три дня они кокетничали, любезничали и заигрывали друг с другом, поощряя устные вольности, граничащие со скабрёзностями, пока, уже расставаясь в аэропорту, она не сказала, что жалеет кое о чем. С ехидцей и иронией она это произнесла.

— Инициатива всегда должна исходить от женщины. Я имею в виду некую подсказку, толчок. И я жалею уже сейчас, что не проявила достаточно её, своей инициативы, хотя и было всего три дня. Правда, кто его знает: быть может, мы ещё встретимся и сумеем поиграть!

Да-да, это была она. Потому она и посмотрела на него с таким любопытством или интересом. Только как её зовут? И кто она? Ну, конечно же, зовут её Ольгой — это он вспомнил. А вот кто она: журналистка, поэтесса какая-нибудь, чья-то жена? А важно ли это сейчас? Важнее понять — почему за три проведённых здесь дня, он её больше ни разу не встретил? Здесь, в этом пансионате для творческих людей, всё так компактно расположено, что не сталкиваться, не встречаться друг с другом просто невозможно. Она уехала? Или заболела? Или избегает его?

Случайности случаются редко, а если они все же происходят, то чаще всего, это — не случайности. Навстречу ему по аллее шла Ольга. Увидев его, она остановилась напротив и широко улыбнулась
— Иван Иванович, вы меня искали, или это чудо? Не верю в случайности.

— Я тоже не верю и, конечно, я думал сейчас о вас, — от неожиданности он натянуто улыбнулся, подавляя удивление.
— Так в чем же дело? Вот она я. Будет продолжение?

— Конечно. У нас с вами сегодня просто четвертый день знакомства и продолжается наша весёлая игра. Пойдемте ко мне, Оля. У меня в номере есть бутылка «Хеннеси», и коньяк чуть-чуть согреет это холодное утро.

В номере, действительно, было значительно теплее — видимо, от того, что солнышко нагревало темные шторы. И запах кофе, хорошего ароматного, который он снова умудрился приготовить всё в той же керамической кружке при помощи кипятильника, наполняя комнату, волновал.

Она уверенно, но и выжидательно забралась с ногами на диван.

Он немного суетился, разливая коньяк и кофе.

Всё у них получилось отлично, уверенно, как и должно получаться у взрослых самостоятельных людей, знакомых десять лет, а может, и больше. Ведь они познакомились очень давно, и знакомились они, если честно, на предмет разрешения этой темы. Дистанция иногда очень нужна, дистанция часто готовит правильные решения.

Потом курили, болтали.

Она уходила, поцеловав его куда-то в ухо или в щеку, улыбнувшись довольно и бросив:

— До вечера!

— Да-да, конечно, до вечера, — проговорил он с совершенно учтивой улыбкой, но как-то отстраненно. Мысли его уже переключились. Хорошо, что она не заметила.
К этому моменту он уже знал — почему не пишется, где та червоточина, которую надо выбросить. А точнее — ничего не надо выбрасывать — просто для правильного решения надо заглянуть туда, откуда проблема выросла. Нужна дистанция. Надо захватить время, и всё получится. Потом лишнее можно сократить.

На обед он не пошел. Компьютер поглотил его…

Труба
(повесть)

Страшное, кошмарное выдалось лето 72-го в средней полосе. Сто с лишним дней, и ни капли дождя, а кое-где и дольше. Горели леса и торфяники, деревни и города. От дыма было не продохнуть, люди ходили в масках. Птицы на лету вспыхивали и падали горящими шарами на землю. Маленькие речки пересохли, а в крупных вода так нагрелась, что рыбы сварились и плыли, варёные, вниз по течению, белея своими мёртвыми брюхами. Звери посходили с ума и бегали обгорелые по центральным улицам городов: и медведи, и кабаны, и рыси. Дым стоял такой, что самолёты перестали летать, для поездов новые маршруты выдумали. В лакуны выгоревших торфяников проваливались и автомобили и трактора. Да что там: дома и целые деревни проваливались. Ухнет гулко, и нет ни трактора, ни дома, только сноп искр, и поминай как звали.
Шатура, Балахна, Керженец стали столицами мировых событий в то лето, а не Рим, Париж и Лондон. Каждый житель страны знал в те дни, где находятся эти русские поселения и как там идут дела.

А когда пошли дожди, не помогли они — только дыма поменьше стало. А когда выпал снег, только страшнее стали смотреться эти сотни тысяч выгоревших гектаров когда-то красивого русского леса, мёртво стоящего вдоль наезженных трасс.
А снег всё валил и валил, а из-под него — дым горящих торфяников всё полз и полз.
Следующий год стал годом борьбы с погорельниками: и Политбюро собиралось, и умные люди, академики советовались, и народ как-то сам по себе так же решил.
По весне пожарники бросились заливать недогоревшие торфяники, а страна… Сотни тысяч солдат, студентов, инженеров и служащих, разбитые на бригады отправлялись на уже подготовленные фронты работ: выпиливать, выкорчёвывать, расчищать остатки погибшего товарного леса, и засаживать его миллионами новых посадок елочек и сосёнок.
Удачный повод выдался и для орготделов партийных структур различных уровней — поменять нерадивых и засидевшихся руководителей, ликвидировать ненужные подразделения, создать новые леспромхозы, построить новые дороги, новые узкоколейки, новые зоны отдыха, новые заповедники да заказники…
Он увидел Ольгу только через два дня.
Она садилась в такси. Точнее, водитель такси в форменной фуражке очень старательно и обстоятельно укладывал её чемоданы в багажник машины. Оля стояла чуть в стороне с какой-то дамой, и он даже засомневался — стоит ли подходить, чтобы попрощаться. Но Оля сама, заметив его, спешно бросила свою даму, чмокнув её, и обратилась к нему:
— Где же вы были два дня? Даже в столовой вас не было. Я уже начала волноваться и подумывала — не зайти ли к вам. Но в столе справок мне сказали, что вы работаете и просили вас по пустякам не беспокоить.
— Да-да, Оля. У меня хорошо работается. Поразительно, Оля — как-то сразу всё с места сдвинулось. Пишется, Оля. И всё благодаря вам.

20. 8. 18. Асташиха

ПОГОРЕЛЫЙ

— Скажи мне, только честно — ты видела его всего?
— Что значит — всего?
— Ну, ты говорила, что он весь обгоревший, что ему кожу пересаживали по всей спине и на ногах.
— Ну, и что?
— Ничего! Так ты видела его всего?
— Мамуль, ты что — мы же супруги, мы — муж и жена. Как же я его не видела? Я его каждый день вижу.
— Нет, я не то имела в виду. Вот мы с тобой сейчас по телефону говорим, и тебе стесняться нечего. К тому же, я — твоя мама.
— Так я и не стесняюсь.
— Ну, и что — это страшно?
— Нет — не страшно, но и ничего красивого тоже нет.
— Ну, а как он себя ведёт? Нюша, мы с папкой так волнуемся. Ты, пожалуйста, его за руль не пускай. Помнишь, он тебе ещё из госпиталя писал, что у него иногда зрение пропадает? Ну, и что он иногда слепнет как бы!
— Мамуля, у нас всё хорошо, я сама за рулём сидела, когда мы сюда ехали, в деревню.
— А сейчас он где?
— На речку пошёл.
— И вообще, я тут разговаривала со знающими людьми — так говорят, что после такой передряги, в которой побывал твой, в смысле — после войны, люди часто ну, не то, что бы с ума сходят, но подолгу не могут в себя прийти. В Америке такое уже было, когда ребята ихние из Вьетнама вернулись, и называлось это — вьетнамский синдром. И у нас после афганской войны было много случаев, когда мальчишки с ума сходили — ну, так говорят, я точно не знаю. Только ты имей в виду, что все эти мальчишки-солдаты, они там такого насмотрятся ужаса, что становятся часто не адекватными. Так вот, расскажи мне: зачем вы в эту деревню поехали, а не поехали к нам сюда, в Болгарию, на море?
— Мамуля, как ты не поймёшь — он должен был встретиться с мамой Николая, который погиб, спасая его. А ты хочешь, что бы мы туда к вам, в Болгарию, приехали на солнышке калиться? Ему, Серёже вообще нельзя на солнце подставлять эту новую пересаженную кожу. Поняла?
— Да, я понимаю. Только всё равно. И расскажи мне подробно: что за Николай? Как он погиб? Я должна знать, а то — вы приедете, а я ничего не знаю! Я думала, что твой просто не хочет с нами общаться, что он гордый такой. Или, может, он знает, что мы с папкой не очень рады такому зятю?
— Я думаю, что не знает, но догадывается. Хотя, что это меняет? Ничего!
— Так я тебе ещё раз — что за Николай, и как он погиб?
— Николай родом из этой деревни, где мы сейчас. Он служил с моим Серёжей, и в Чечню, в командировку, они поехали вместе. А, когда те страшные бои в Грозном были в марте, их БТР подбили в центре города, прямо на площади Минутка. Все выскочили из машины и разбежались, и спрятались кто — куда, в укрытия. А моего Серёжу подстрелил какой-то снайпер в обе ноги. Лежит Серёжа посреди площади, а комбинезон и штаны, видно в бензине или в масле были и горят они прямо на нем.
— Эти снайперши там, я слышала, из Прибалтики были. Говорят, это — бывшие биатлонистки.
— Не знаю, мамуля. Так вот: бросить раненного или даже погибшего на войне нельзя! Сначала один лейтенант пополз за моим Серёжей — его снайпер убил. Второго убил. Третьего ранил. И только вот этот Николай Затёкин, к маме которого мы приехали, вытащил раненого моего Серёжу с открытого места. Но его этот снайпер или снайперша тут же и застрелила. А пока он умирал на руках у товарищей, он попросил Серёжу съездить к его маме в деревню. Так что никаких тут секретов нет. Просто мой Серёжа почти полгода в госпитале лежал в Ростове на Дону: ранение в ноги не страшное было, а вот обгорел сильно. А выписался, приехал ко мне, мы расписались по быстренькому в загсе, и поехали вместе в эту деревню. Или село это — Покров называется.
— Так, а большое село-то?
— Нет, домов сто или двести. Но, церковь восстановлена и почта, и магазинчик есть.
— А, зачем он, Серёжа твой, на речку-то пошёл?
— Не знаю, говорит — на бережку посижу, на воду погляжу.
— А кто он у тебя по гороскопу, Серёжа твой?
— Огненный он, лев. Мы день рождения ему будем справлять у вас, передай папке и ждите.
— А вы маму этого Николая-то уже видели?
— Видели — сразу, как приехали, с утра. Зовут её, как и меня — Аня, Анна Васильевна. Она хорошо нас встретила, ласково и не плакала — выплакалась уже, говорит. Это она заставила нас до завтрашнего дня остаться. Говорит вечером родня придет, надо выпить, помянуть. Ну, мы с Серёжей согласились. И, мамуля, знаешь, что интересно: здесь про то, что Николай погиб, спасая Серёжу, все знают, и то, что он горел, тоже все знают, и зовут Серёжу тут про между себя «погорелый».

— 2 –

Утка с кряканьем из травы свой выводок выпустила и потянула его караванчиком через речку на другой берег. Утята уже большие, через неделю-другую на крыло встанут, поднимутся. Ни ветеринки — гладь на речке зеркальная, хоть бы где рыбина плеснула какая, что покрупнее. Только среди листьев кувшинок видно, как окуни мальков гоняют. Душновато — раздеться бы да купнуться, но придется потерпеть: врачи не разрешили на солнышко новую кожу вывешивать год, ни спину, ни ноги.
Интересно — когда в прошлый раз с Николаем приезжал сюда навестить его родных да на рыбалку, деревня эта показалась ему такой живой: и дети на велосипедах, и мужики с удочками сидят, и бабы из магазина кучкой идут. А сегодня — непонятки сплошные: на улице ни души, на речке ни лодки, ни рыбачка, ни отдыхающих. Может, все сенокосят!
Пришла собака местная, большая. Села рядом, язык высунула, тяжело дышит, жарко. Потом легла. Тишина.
И вдруг, как гроза или молния — девчонка прибежала, лет семи-восьми, босоногая, растрёпанная:
— Погорелый, а погорелый, бежим скорее в деревню — там дом горит, а там, в дому, Ванька мой, братик мой маленький. А в деревне нет никого.
Быстро вскочил да бегом побежал, а в голове сумбур: как так — дом горит, а в деревне нет никого!
До деревни два шага. Девчушка, хоть и босая, бежит быстро. Минута, и вот уже около избы стоят.
— Ну, и где твоя изба, — спрашивает Сергей.
— А вот — моя изба, — отвечает девчонка.
— Ну, и где она у тебя горит? И где твой братик Ванька?
— Не горит она вовсе, а Ванька там, в избе, спит он.
— Так зачем же ты меня сдернула?
— Знаешь, Погорелый, в деревне говорят, что у тебя ноги простреленные, и что ты, не то, что бегать, а и ходишь-то плохо. А ещё говорят, что зря Коля тебя горящего вытащил на себе — лучше бы ты сгорел, а он бы вернулся.
— Не знаю — может быть и лучше. Только вот обманула ты меня напрасно.
— Почему? Я проверила, как ты бегаешь.
— Ну, вот ты проверила, а теперь, случись что — ты за мной прибежишь, а я не поверю тебе и никуда не побегу и не пойду даже.
— А, если что-то случится, я за тобой не побегу — я попрошу кого-нибудь за тобой сбегать.
— Так, а я ни с кем не пойду, если за мной прибежит кто-то из твоей деревни.
— Что это?
— А то, что я думаю, что в твоей деревне все такие же вруши, как ты.
— А как же Коля?
— А Коля, может, и был один такой у вас, что честный.
— А я не из этой деревни, а из города. Я к бабушке сюда в гости жить приезжаю.
— Ну, вот это — слава Богу. А то я подумал, что ошибся адресом.
— Это как — ошибся адресом? Ты же к мамке Колиной приехал.
— Ну, да! А Коля никогда не врал, и мама его тоже не врала мне, а вот ты… Я и подумал, что ошибся и не в ту деревню приехал, раз здесь ты живёшь и врешь.
— Нет, я не здесь живу, я живу в городе, а в городе у нас все, ну почти все врут.
— А ты ведь опять мне неправду говоришь: я знаю, что тебя зовут Настей, и братик у тебя есть Ваня, и маму я твою знаю, видел я её сегодня утром. И живешь ты здесь, в Покрове. Так зачем ты мне врёшь?
— Я хочу, что бы ты уехал и никогда-никогда к нам сюда не приезжал.
— Почему же так?
— А потому, что из-за тебя Колю убили, а я его любила и замуж за него хотела выйти, когда вырасту. А за кого я теперь вот пойду?
— Ну-у, когда ты вырастешь, и мальчишки какие-нибудь хорошие тоже вырастут. Ты им наврёшь чего-нибудь, а потом и замуж за которого-нибудь да и выйдешь.
— Наврать — я им всем навру, а замуж не пойду.
— Что же так-то?
— А я только Колю любила. Кого любят — тому не врут.
— Я не верю тебе, что ты Колю любила.
— Любила.
— Не верю. Ты же мне всё врешь, и про то, что Колю любила, тоже врёшь.
— Нет, про Колю не вру, потому, что я его любила. А ты всё равно уезжай отсюда поскорее. Прямо сегодня уезжай со своей этой женой. Глаза б мои тебя не видели.

— 3 —

Что-то и на речку больше не захотелось идти. Вот так — вдруг, да и поймешь, что и воевал напрасно, и приказы выполнял зря, и кровь проливал ни за что, а уж о благодарности людской теперь и мечтать нечего. Да, что об этом, если даже дети это понимают. Нерадостный возвращался Сергей к затёкинскому дому.
Солнце в самой вершинке — палит, разливается.
А тут и Анюта навстречу:

— Анечка, ты куда?
— В магазин — посмотрю, что у них тут продают. Может и прикуплюсь — вечером же кто-то в гости придет, а что — мы всё на Анну Васильевну навалим?
— Ничего мы на Анну Васильевну не навалим, мы же и так с гостинцами да с подарками приехали, — обнял он её, свою и погладил, — мы домой сейчас поедем, а не завтра. И дожидаться Анну Васильевну не будем.

— Что случилось, Серёженька?
— А ничего. Просто девочка семилетняя мне объяснила, какие мы дураки, то есть какой я дурак. Объяснила, как на ладошке поднесла.
— Почему мы — дураки? Что она тебе поднесла?
— А то — я же виновник смерти Колькиной. Я же причина его гибели, он погиб меня спасая. Если бы меня не было там или, если бы меня не в ноги подстрелили, а наглухо бы там грохнули — он бы, может, сейчас был бы живой. Ловил бы окуней в своей речке или бы в лугах косил. А так…
— Что так?
— Ну, навестили мы мать его, как я Кольке обещал, и поедем домой. Давай выгрузим все гостинцы, напишем записку и поедем. Не хочу я всех этих поминальных обедов. Что — праздник что ли — мы приехали? Долг я свой выполнил — привет от покойного передал, а водку пить — повод слабоват, по крайней мере, для меня. А местные, деревенские — пусть пьют.
— Серёженька, нехорошо как-то!

— Мне тоже нехорошо, а вечером будет ещё хуже. Знаешь, что будет вечером? Какие-нибудь пьяные братья двоюродные да дядья Колькины троюродные будут расспрашивать: откуда в Кольку стреляли, да куда попали, и что он перед смертью сказал? А потом попросят, чтобы я показал им, как я обгорел. А ведь всё это лукавство: тот, кто воевал, про такие вещи не спрашивает, а тот, кто там не был, им на всё это насрать! Запомни Анечка: солдат никогда не расскажет тебе правду о войне. А тебе вообще ничего про войну знать не надо — женщине, которая собирается рожать детишек, о войне думать нельзя. Поехали домой.
— Ну, поехали. Только, давай окрошки пред дорогой поедим — Анна Васильевна тут нам наготовила, всё своё свежее, с огорода и сметана своя, и квас свой в подполе, ядрёный, с изюмом. Я уже попробовала.
— Окрошки — давай, поедим. Только потом я за руль сяду, хорошо?
— Хорошо. Но с условием!
— Каким таким условием?
— Моим папке с мамкой не говори, что за рулем сидел. Хорошо?
— Договорились.

31. 3. 18