КУЛЬМИНАЦИОННЫЕ СТИХИ МИХАИЛА КУЛЬЧИЦКОГО
В узлах, в сочлененьях черна военная работа, а что тяжела и страшна — говорить не приходится, но — черна: в том числе и от пота, поэтому строки Кульчицкого:
Когда, черна от пота, вверх
скользит по пахоте пехота…
Бьют в сознание, не знакомое с войной, как в бубен, высекая из него звук понимания.
Вероятно, это стихотворение — одно из лучших, написанных о войне (о! гигантские тома всего сочинённого, где подлинные перлы приходится искать, разрывая и откидывая в стороны горы муры!), ибо плотность восприятия трагедии столь велика, что стихотворение, как будто перерастает само себя, уходя в небо, в корневища его живым укором за допущенное…
Но даже и «труд» слово более веское, чем заурядно-будничное «работа» не употребляет Кульчицкий — именно работа:
Война — совсем не фейерверк,
а просто — трудная работа…
Не велико наследие Кульчицкого, но и не могло быть иным: тяжёлая работа войны часто завершается смертью; не велико, но сущностно, значительно, многонасыщенно:
Дуют ветры дождевые
Над речной осокой.
Щорса цепи боевые
Держат фронт широкий.
Цепкий, хищный взгляд поэта чётко фиксирует действительность, не допуская ничего лишнего, избыточного; исключая рыхлость поэтической фактуры.
Много страшного — даже не горького: именно страшного в стихах Кульчицкого, но иначе — было бы не по правде, а правда его: обнажённая, бьющаяся нервом:
В привокзальном сквере лежали трупы;
Она ела веточки и цветы,
И в глазах ее, тоненьких и глупых,
Возник бродяга из темноты.
Страшного, но не безнадёжного, ибо дальше появляющийся Хлебников сжигает для девочки свой лучший том:
Но он, просвистанный, словно пулями роща,
Белыми посаженный в сумасшедший дом,
Сжигал
Свои Марсианские Очи,
Как сжег для ребенка свой лучший том.
Мощь стиха соответствует мудрости оного — как величию поступка.
И всё же, думается, лучший документ, оставленный Михаилом Кульчицким — это военные его стихи.
СЕМЁН ГУДЗЕНКО: ПОЭЗИЯ СОЛДАТСКОГО ДОЛГА
Для поэта поэзия, казалось бы, самая значительная высота, однако…
Поэт-солдат, чьи образы усложнены беспрецедентным опытом, и реальность будет воспринимать сквозь окуляр мужества, поэтому строфы Семёна Гудзенко читаются столь же закономерно, сколь…несколько презрительно к тем сочинителям, кто «пороха не нюхал»:
Быть под началом у старшин
хотя бы треть пути,
потом могу я с тех вершин
в поэзию сойти.
Поэзия Гудзенко резкая, выпуклая, вещественная: будто чувствуется краткость предстоящей жизни, и на всякие поэтические рассусоливания жалко времени; поэзия простая в сложности, ибо узнать то, что довелось узнать представителям поколений, к которым принадлежал Гудзенко — как заглянуть в бездну.
Но бездна рвётся конкретными снарядами и разлетается смертельными веерами пуль:
Я в гарнизонном клубе за Карпатами
читал об отступлении, читал
о том, как над убитыми солдатами
не ангел смерти, а комбат рыдал.
Ангел смерти — далёкий и абстрактный; а комбат — всегда комбат: в чём-то отец, в чём-то равный солдату…
И то, какою конкретикой завершается для уцелевших бой:
Бой был коротким.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь
чужую
Обжигает сознание не прикасавшихся к военному опыту.
Сух и жёсток мир Семёна Гудзенко, тяжёл космос данных им стихов, но сумма их — великолепный документ таланта и мужества: в сущности наиважнейших человеческих качеств.
НЕЖНЫЙ КОСМОС НИКОЛАЯ СТАРШИНОВА
Ночная пора… Власть мудрой ночи, тишины, из какой растут стихи, преодолевая не зримые барьеры времени, и, сами неся в себе кванты добра, вовсе не обеспокоенные наличием добра материального:
А мне теперь всего желанней
Ночная поздняя пора.
Я сплю в нетопленном чулане,
В котором не хранят добра.
Чувство времени, как чувство природы — и то, и то ярко проявлены в стихах Старшинова, как например:
А мы позабыли на даче,
Что осень уже на дворе:
Как полдень июля, горячей
Была эта ночь в октябре.
И в природу вписана любовь — или она и создана ею: столь огромной, что не вместит людское миропонимание? Или любовь и есть код всеобщности, всё объясняющий? но стихотворение, продолжаясь мускулисто и лаконично, даёт представление о виртуозном владение поэтом поэтической эмоцией:
И губы с губами встречались,
И руки — твои и мои…
За окнами сосны качались,
И пели всю ночь соловьи.Но ты подняла занавески:
Деревья, земля и дома —
Всё стыло в серебряном блеске…
И сердце упало: зима.
Опалённые ленты трагедии — начало, почти начало жизни поэта: ибо война оставляет раны навсегда, хоть и заживают раны телесные, ибо военная тема будет вибрировать раскалённой нитью в сознание, в душе до конца дней.
Когда, нарушив забытье,
Орудия заголосили,
Никто не крикнул: «За Россию!..»
А шли и гибли
За нее.
Просто.
Ярко.
Без пафоса — ибо военный труд, один из самых тяжёлых, вершится без пафоса, а если он идёт с осознанием своей правоты, то и смерть становится условностью, хотя не отменяет своей конкретики.
Тайна хлеба — о! тут не просто пища, тут сила крестьянских корней и глубина землепашеского рода; вечная тайна природа — зимне-снежно-хрустальной ли, элегической осенней — разной, русской, богатой, вечное соприкосновение с ней: на рыбалке, иль просто в недрах пейзажа — многое вбирает в себя изрядное наследие Николая Старшинова: вбирает, лучась добротою и теплом, столь непопулярными в наши дни.
ДОЛЯ И ДАР ЮЛИИ ДРУНИНОЙ
…ибо концентрация военной правды и боли, соли ужаса войны и кристаллов мужества, что прирастают этой солью, может быть дана в одном четверостишие:
Я столько раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Лента военных лет — коли опалила сознанье — останется навсегда, будет томить и обвивать душу, и если участник войны — поэт, не может не выхлестнуться рваными краями лента сия в стихи.
И то, что четверостишие Юлии Друниной грандиозно, свидетельствует о великих её поэтических возможностях: четверостишие вибрирует, заставляя чувствовать то, что казалось бы, не в силах ощутить человек, на войне не бывавший.
О, конечно, Друнина прежде всего лирик:
А я для вас неуязвима,
Болезни,
Годы,
Даже смерть.
Все камни — мимо,
Пули — мимо,
Не утонуть мне,
Не сгореть.
Всё это потому,
Что рядом
Стоит и бережет меня
Твоя любовь — моя ограда,
Моя защитная броня.
Лирик с трепетом тонких строк, чья поступь — точно движения кошки; и вместе лирик, считающий возможным в стихотворение о любви упомянуть броню (отблеск войны), каковое слово вроде бы совсем не подходит к теме…
«Царица бала» и «Царевна», «Шторм» и «Я курила не долго» — нити стихов соплетаются в общий свод, творимого Друниной, — иногда тяжело, иногда с лёгкостью бабочки; кристаллы строк вспыхивают на солнце времени, а соль их остаётся белой, как бы ни пытались прыскать грязью нелепые года нашей современности; и Юлия Друнина созидала, живя стихом, до тех пор, пока нечто не перекрыло питающий канал, погрузив её в тьму самой страшной трагедии для поэта: творчество теряет смысл.
Только не теряют оного стихи — оставаясь мерцать живущим искрами и полосками света, изъятыми из сердца поэта.
ЗОЛОТЫЕ КАПЛИ АЛЕКСЕЯ НЕДОГОНОВА
Весьма интересно в стихотворение «Камень» Алексей Недогонов концентрирует капли мудрости эзотерического толка, едва ли популярной в Советском Союзе, верным сыном которого он был; тут в сгустке камня, точно в призме — мерно мерцают блёстки тайнознания:
Водою горной камень точится,
потом в пылинку превращается;
ему лететь, как прежде, хочется;
он снова к звездам возвращается.
Он старца-астронома радует
несмелой искрой появления
и снова метеором падает,
след оставляя на мгновение.
И падение может быть светлым — прочертить яркий след, заиграть приглушённым смыслом.
В котором, при ближайшем рассмотрение, и окажется суть.
Разным насыщены стихи Недогонова — иногда их исполняет чистое лирическое дыхание: так, будто поэт и не особенно участвует в сочинение:
Осыпаются клены.
— Анна!
К синю морю ушли дожди;
ты меня на рассвете рано
обязательно разбуди.
Я уйду.
И под небом белым
буду тихо бродить, дрожать;
только б сердцем, глазами, телом
осень желтую ощущать…
Порою они слишком конкретны, и будто бы не поэтичны, оставаясь, разумеется, в пределах смысловых границ и поэтического мастерства:
От зари и до зари
через сотни синих рек,
сквозь чужие пустыри
едет, едет человек
Тишина оглушена,
бьют копыта в тишине:
едет, едет старшина
по Европе на коне.
Но всегда их вектор — устремление к высоте, которая такой блестящей серебряной пылью просыпалась в стихотворение «Камень».
СЛОВО О СТЕПАНЕ ЩИПАЧЁВЕ
По-разному пишется осень — и тем более, встречается, но если речь о трудах военных дней, и восприятие её, осени, будет специфическим:
Кончен с августом расчет,
и дожди не ждут указок.
Серая вода течет
струйками с зеленых касок.
Вода осенняя, серая, скучная; период быта и жизни в блиндаже: слишком не похожий на обыденную: ту, которой должны жить люди; весомая конкретика стиха:
Под ветвями мокнут танки
на исходном рубеже,
и вода в консервной банке
плещется на блиндаже.Степан Щипачёв, знаменитый строчками:
Любовь не вздохи на скамейке,
И не прогулки при луне…
Был поэтом жёсткой формальной графики, сухого мастерства, и точных определений, даже в процитированном стихотворение финал настроен на афористическую волну:
Любовь с хорошей песней схожа,
а песню не легко сложить.
Нелегко сложить, да ещё и сложить так, чтобы пелась другими; нелегко и свой мир представить стихами: выпукло, объёмно, отчасти фундаментально.
Работа поэта — больше, чем работа: она есть перекладывание своей жизни на поэтические ленты, то есть жизнь сия идёт сразу на нескольких линиях, причём основная, связанная с поэзией, отбирает столько сил…
Когда-то это понималось.
Потом — поэзия стала равносильна филателии, или разведению кактусов.
…стихи Щипачёва пронизаны сквозным, сплошным ощущением жизни: нету ей конца, не может быть:
Мне кажется порой, что я
вот так и буду жить и жить на свете!
Как тронет смерть, когда кругом — друзья,
когда трава, и облака, и ветер —
все до пылинки — это жизнь моя?
Разумеется, он не был религиозен, но в подобных стихах есть прикосновение к тайне всеобщности, той, о которой так сложно и поэтично писал старый русский философ Фёдоров, назвав её «философией общего дела»; поэзия Щипачёва пропитано тем, что сильнее смерти: светом поэтического настроя жизни, в которой и смех детей и смерть отцов стакнуты в общей гаммы духа.
ПОЭТИЧЕСКОЕ ПОЛЕ СЕРГЕЯ ПОДЕЛКОВА
Жёсткое, почему-то хочется сказать византийское мастерство: иконописцев, мастеров эмали — присуще каждому словесному изделию Поделкова, и свидетельством тому может быть любая строчка: всякая гарантирует крепость высказывания и точность глазомера:
Солнцестояние! Метель бежит.
Песцы позёмки — белое виденье.
Капель. Лучи сквозь кровь. Изюбр трубит
от нарастающего возбужденья.
Всё соединено и славными логичными связями, и великолепным касанием не зримых клавиш, издающих полнозвучное звучание.
Строчки бегут по проводам реальности, достигая цели стихотворением; строчки следуют нервами силы и смысла:
Гудит земля. Стремительно вращенье.
То свет, то тьма… Идёт круговорот.
О! это не круговорот реальности, столь известный нам — но: круговорот духа: то вращение, что и обеспечивает разнообразие жизни и её устойчивость.
И лик Пантократора вечно взирает на ткущуюся жизнь, на молодых, поющих ей гимн каждым действием своим, каждым днём:
Лик Пантократора
На старом древке
был строг, безумен, темён
— и под ним,
смеясь, пахали парни,
пряли девки
и без оглядки пели жизнь,
как гимн.
Александр Балтин