Memory_of_Soul_1
Есть внутренняя музыка души.
Она, как память о полузабытом,
Она, как дальний шум.
Не заглуши
Ее с годами, буднями и бытом!Она таится в глубине, светя
Порой в случайном слове, в слабом жесте.
Ее имеют многие.
Дитя
Лишь обладает ею в совершенстве.Е.Винокуров
Привыкший к ежедневному многочасовому труду за компьютером, скрупулезной, кропотливой и педантичной работе со словом, когда тщательность, пунктуальность и доскональность превращаются в закон, к интересным и утомительным, но совершенно необходимым поискам синонимов, к ежемесячным публикациям в журналах и на интернете, он, совершенно внезапно для себя, оказался в кандалах усталости… Да, конечно же, он знал строки из песни Кикабидзе: «Где наступит старость, где придет усталость до сих пор не знаю я». Но кто же вдумывается в смысл эстрадной музыки? Иной раз, как это и оказалось с ним, подобное бездумье оборачивается просчетом.
А дело-то обстояло так. В марте на него из-за угла напала астма и рвала, душила и мяла его около девяти месяцев. И его совсем не утешало, что в мире 235 миллионов человек страдают от этой хвори. Отбиться от неё оказалось не просто. Медицина помочь ему не смогла. Оказался бесполезным и его жизненный и спортивный опыт. Как и знание методов самозащиты от вооруженного противника. Опыт ковровой борьбы ничего не значил против астмы. Она-то ведь бестелестна… Однако бесплотность не помешала ей отправить его в глубокий даун. Не в тот, где вы почти полный «идиёт», а в другой — knock-down!
В конце концов, как неожиданно напала, так она сама внезапно и исчезла. Прямо, что твое цунами: накатилось, все уничтожило, выутюжило и скрылось в океане. Вот и он — после астматической атаки похудел на 20 килограмм и остался без сил с языком на плече…. Да что там без сил — измотался вусмерть. Потому что оказался не просто в кандалах физического упадка, а в подлинных казематах дохлости.
Все бы ничего, но было ему в это время полных 89 и в голове у него вертелось, а не старость ли это? Пока что он считал, что нет. И были у него веские причины для этого. Во-первых, когда он смотрелся в зеркало, то пока не соглашался с Дарвином и на него, при его почти офицерской выправке и модном, хотя и из нафталина, пиджаке все еще посматривали женщины. Во-вторых, люди, как скрипки: когда рвется последняя струна, становишься деревом (Кармен Сильва). У него же сейчас сохранилось еще множество ярко звучащих струн: мысли, идеи, публикации, быстрая и легкая походка, оптимизм и пр. В-третьих, старость — это когда ты и весь твой менталитет направлены в прошлое, настоящее — безрадостно, а будущего вообще нет! Вот и работает Самойловское:
Я зарастаю памятью,
Как лесом зарастает пустошь.
И птицы-память по утрам поют,
И ветер-память по ночам гудит.
Деревья-память целый день лепечут.
Ну и, наконец, у него было свое определение старости. В его представлении вечер и осень жизни были у человека, ежедневно и непрерывно терявшего акции при полном штиле на бирже действительности, бытия и существования. Пока что ничего подобного у него не замечалось! А, стало быть, — думал он, —это не старость! Да, конечно, «…мы старимся. Зима недалека,» (А.Фет), но все же это не старость, а усталость после болезни! Ну, а если дело обстоит так, то с усталостью можно и побороться. Как? Да очень просто: планировать будущее, гулять, ходить, хорошо есть и …петь, петь и петь!
Да, да, петь! Почему петь? Да потому, что пение позволяло ему забывать обо всем, что мешало ему жить! Как оказалось впоследствии, в этом благостном и спасительном для него забытьи был один, но совсем не малый, а скажем так, принципиальный недостаток. Ну, да об этом потом…
Петь он любил всегда, и в молодости, и теперь. Голос, однако, у него и в юности был не Бог весть какой, ну, а уж в нынешние годы стал и вовсе аховским — слабым, ненадежным, неустойчивым. И сорваться на высокой ноте, сфальшивить и пустить петуха было теперь не случайностью, а подлинной, настоящей, что ни на есть — закономерностью! Но жил он сейчас один, пел для себя, да так тихо, как это только было возможно и необходимо, чтобы не беспокоить соседей. Впрочем, все это было малозначимо в сравнении с тем, что ему давало пение — покоем и духовным отдохновением. К счастью, он обладал хорошей музыкальной памятью и помнил все песенные мелодии, с которыми когда бы то ни было встречался в своей жизни. Песни жили в нем. А если по-пышному, то «песня» жила в нем! Верно написал когда-то С. Островой:
Ночью звезды вдаль плывут по синим рекам,
Утром звезды гаснут без следа.
Только песня остается с человеком.
Песня — верный друг твой навсегда!
А выглядело все вот как: садился он к столу, клал перед собой песенник и пропевал страницу за страницей. Но начинал он всегда с так называемых песен черной тарелки. Читатель, особенно молодой, удивится, что это за тарелка такая? Но пожилые люди помнят, что в годы войны в каждой квартире на стене висела бумажная черная коническая тарелка, из которой струились все новости, связанные с Отечественной войной. Что касается радиоприемников, то до войны они были у совсем немногих людей. И с началом войны их приказано был сдать. А если кто-то ослушивался и хранил его где-нибудь под кроватью, рано или поздно, следовал донос и приемник изымали, почти всегда, вместе с хозяином — «шпиёном». Так вот черные тарелки эти служили единственным источником информации для всего населения СССР. И прежде всего, это были новости советского информбюро, которые зачитывались незабываемым голосом Левитана, вещавшим вначале о сданных городах, а затем и о победах Советской Армии. Но кроме того, из этой мрачноватой черной тарелки, репродуктора этого, лились совершенно чудесные, незабываемые песенные мелодии. Уж не знаю почему, но оказалось, что кровавая битва вызвала к жизни поток сердечнейших и нежнейших песен, выдержавших испытание времени. Вот их-то для себя он и называл песнями черной тарелки!
Вот и сегодня, как и всегда теперь, он начал с «Темной ночи» В. Агапова и Н. Богословского:
Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…
В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь…
Песню эту он любил и пропевал от начала до конца. Также всю он пел чудесную сурковскую «В землянке»:
Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
Затем, промурлыкав лишь начальные строфы нескольких фронтовых песен, он с чувством и явным наслаждением пропел «В лесу прифронтовом», которую любил, по-человечески, и, даже, из-за первых двух строчек, уважал, как физик:
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист.
Вздыхают, жалуясь, басы,
И, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы —
Товарищи мои…
Сразу после этого он открыл страничку с, по его мнению, вершиной песенного искусства: «Соловьями» А. Фатьянова и В. Соловьева-Седого:
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат
Пусть солдаты немного поспятПришла и к нам на фронт весна
Ребятам стало не до сна
Не потому, что пушки бьют
А потому, что вновь поют
Забыв, что здесь идут бои
Поют шальные соловьи…
Эту песню он обожал и пел её каждый вечер, причем, неоднократно. Он до сих пор, спустя многие десятки лет, помнил исполнение «Соловьев» армейским ансамблем под управлением, если ему не изменяла память, Александрова. Его потрясало, когда чудесному тенору, ведущему основную мелодию:
Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат
Пусть солдаты немного поспят,
вторил низкими тонами хор:
Немного пусть поспят.
Любил он и скромный, но безусловно романтический, сентиментальный и, не по военным меркам, нежный «Случайный вальс» (Стихи Е Долматовского, музыка М.Фрадкина). Он не помнил, появился ли вальс этот в военные или ранние послевоенные времена, но обычно включал эту, трогавшую его сердце вещь, в свой домашний «репертуар».
Ночь коротка
Спят облака
И лежит у меня на ладони
Незнакомая ваша рука
После тревог
Спит городок
Я услышал мелодию вальса
И сюда заглянул на часокХоть я с вами совсем не знаком
И далеко отсюда мой дом
Я как будто бы снова
Возле дома родного…
В этом зале пустом
Мы танцуем вдвоем
Так скажите хоть слово
Сам не знаю о чем…
Пел он и многие другие военные песни, но уж «Эх, дороги» (Л.Ошанина и А.Новикова) не пропускал никогда:
Эх, дороги…
Пыль да туман,
Холода тревоги
Да степной бурьян.
Знать не можешь
Доли своей,
Может крылья сложишь
Посреди степей.Вьется пыль под сапогами,
степями,
полями,
А кругом бушует пламя,
Да пули свистят.
Эту песню он не просто любил — он её почитал!
И тут вдруг что-то произошло. Точнее, он знал, что! — Ему внезапно пришли на память строки Юлии Друниной:
Память,
Душу мне
Войной не рви.
Но был он человеком серьезным, в случайности не верил, к приметам и намекам относился внимательно, и понял: что-то не так, надо сбросить обороты и прекратить петь военные песни. Но точку все-таки поставить было нужно. И были этой самой точкой Гамзатовские «Журавли», которые считают гимном всем воинам, погибшим во время Великой Отечественной войны.
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю эту полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.Они до сей поры с времен тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?
……….
Летит, летит по небу клин усталый —
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый —
Быть может, это место для меня!Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле…
Стихи Р.Гамзатова, перевод с аварского Н.Гребнева,
Музыка Я.Френкеля, 1965 год
А надо сказать, что поэзию Гамзатова он ценил, а самого Гамзатова уважал за его мужество и юмор.
Ну, а для того, чтобы понять отношение нашего героя к поэту, расскажем Читателю немного о его переводчиках. Вот что пишет о них Еженедельник «Секрет» (История далекая и близкая № 48 (710)
http://russian-bazaar.com/ru/content/16074.htm
«А переводили его истинные мастера пера, как Илья Сельвинский и Сергей Городецкий, Семён Липкин и Юлия Нейман. Особенно плодотворно работали с ним Наум Гребнев, Яков Козловский, Яков Хелемский, Юнна Мориц, Елена Николаевская и другие. Однако подавляющее большинство произведений Расула Гамзатова на русский язык перевели Наум Исаевич Гребнев (1921 — 1988) и Яков Абрамович Козловский (1921 — 2001). Оба участники войны, оба в 1949 году (на год раньше Гамзатова) окончили Литературный институт. Однако с изданием собственных стихов, по известной причине, у обоих возникли непреодолимые трудности. Достаточно сказать, что Якову Козловскому только на 71-м году жизни удалось напечатать свои стихи в сборнике «Разноплемённая молва» (1992 год).
У нас может возникнуть вопрос: почему многие прекрасные поэты в советские времена так интенсивно занимались переводами? Известно, что в стране господствовал жёсткий общественный и литературный климат, поэтому трудно было, а подчас и невозможно напечатать произведения, не совпадающие с господствующими идеологическими установками. По этой причине поэты (в первую очередь, евреи. В.Ф.) вынуждены были заниматься переводами. Это были мастера своего дела, и в сфере переводческого творчества они оставались верны себе. Не случайно Арсений Тарковский как-то сказал: «Заткнули поэтам рты и радуются, что у нас возникла первоклассная переводческая школа!».
Так вот, однажды, в застойные и, прямо скажем, антисемитские времена Брежнева, в заполненном элитой зале московского ресторана отмечался какой-то юбилей Гамзатова. Юбиляр с рюмкой коньяка подошел к столику, за которым сидели его переводчики, и громогласно и демонстративно провозгласил тост за них, и не только за них! И начал он его со слов: «Дорогие мои евреи!»…
Об его остроумии и мужестве ходили многочисленные байки. Вот одна из них: «Во время проживания в гостинице «Москва», Гамзатов заснул с сигаретой в зубах и устроил пожар. По оному поводу его пригласили в ЦК для разъяснительной беседы. Говорят, он заявил там следующее: «Вот Наполеон, всю Москву сжег, и ничего… А тут я паршивую гостиницу поджег и уже в ЦК вызывают…»
Потом, ухмыляясь, он, молча и быстро, перелистал страниц тридцать ветхого песенника с куплетами старых и неизлечимых дебилов, образца: «Партия- наш рулевой», «Не расстанусь с комсомолом/Буду вечно молодым» и «Ленин всегда с тобой». Ну ладно, подумал он, эта макулатура была очевидной и тогда, когда она писалась, и пелась с эстрады. Но ведь есть и хорошие песни, которые, не выдерживали испытание временем. Зачем далеко ходить, возьмем классическое «Поле».
Поле, русское поле…
Светит луна или падает снег —
Счастьем и болью связан с тобою,
Нет, не забыть тебя сердцу вовек!
Русское поле, русское поле…
Сколько дорог прошагать мне пришлось!
Ты моя юность, ты моя воля,
То, что сбылось, то, что в жизни сбылось…
То самое, «Русское поле», о котором было так много шуток и иронических замечаний. И действительно, «Слова Инны Гофф, музыка Яна Френкеля, исполняет Иосиф Кобзон» определенно контрастировали с названием и содержанием песни. Он обожал эту песню, точнее музыку Яна Френкеля. Но слова… Это было ясно и при первых ее исполнениях. Чем, собственно, русское поле отличается, скажем, от французского, украинского или того же канадского? Теперь, в эмиграции длиной в 25 лет, ему трудно было петь о Русском поле и добавлять: «Я твой тонкий колосок». Поэтому, он слегка переиначил ее и теперь ему пелось легко:
Поле, Господа поле…
Светит луна или падает снег —
Счастьем и болью связан с тобою,
Нет, не забыть тебя сердцу вовек!
Господа поле, Господа поле…
Сколько дорог прошагать мне пришлось!
Ты моя юность, ты моя воля,
То, что сбылось, то, что в жизни сбылось…
Проблемы с текстом были и в некоторых других песнях. Например, музыка В.Баснера в «Березовом соке» совершенно замечательная, но слова… Слова, особенно сегодня, вызывают улыбку:
Как часто пьянея
Средь ясного дня
Я брел наугад
По весенним протокам
И Родина щедро
Поила меня
Березовым соком
Березовым соком
Хочешь-не хочешь, а думаешь: Однако, не густо… Не густо… Одним березовым соком сыт не будешь…
Он любил песни, не несущие политического подтекста, например «Беловежская пуща» Н. Добронравова и А. Пахмутовой:
Заповедный напев, заповедная даль
Свет хрустальной зари, свет, над миром встающий
Мне понятна твоя вековая печаль
Беловежская пуща, Беловежская пуща…
Он всегда помнил уникальное и, наверное, неповторимое её исполнение «Песнярами» и не упускал случая пропеть или промурлыкать ее. Любил он и абсолютно «космополитическую» «Тишину» В. Орлова и Э. Колмановского:
Ночью за окном метель, метель,
Белый беспокойный снег.
Ты живешь за тридевять земель,
Ты не вспоминаешь обо мне.
Знаю я, ни строчки не придет,
Память больше не нужна.
По большому городу бредет
Тишина…
Его поражал удивительный и одушевленный образ «тишины», бредущей по городу, звенящей и поющей за окном, ждущей «тебя со мною». Более того:
Знала бы, как ночи напролет
Летом и зимой без сна
Здесь тебя со мною рядом ждет
Тишина…
Его трогала душевная, нежная, а пожалуй, если можно так сказать, и задумчивая мелодия.
Он встал из-за обеденного стола с песенником и перешел к рабочему с компьютером, включенным заранее. Зачем? — Он хотел вспомнить пару песен на французском, которого он вообще не знал, и на английском. Он щелкнул мышкой и на него «полился» приятный хрипловатый, глубоко интимный баритон, периодически сменявшийся полушепотом — это был неповторимый Джо Дассен:
Здравствуй, это вновь я.
Здравствуй, как здоровье?
Долги на чужбине дни.
Часто вспоминал о тебе вдали
«Привет».
Перевод: Осипов Владимир Васильевич,
Москва.
На экране бежали русские титры и он пытался следовать им. Получалось у него это из рук вон плохо, что не смущало его — ведь он ни на что не претендовал. Но мелодию он знал давно и даже жалкое копирование ее было ему несказанно приятно…
Затем, здесь же, он вывел на экран компьютера Глорию Гейнор с ее знаменитым «Я буду жить». Этот хит всегда приводил его в восторг:
Вначале я боялась, цепенела от ужаса,
Все думала, что не смогу жить без тебя.
А потом я провела так много ночей, думая, как плохо ты со мною поступил,
И я стала сильной, И я поняла, как надо вести себя.И вот ты вернулся откуда-то из космоса,
Я вхожу и вижу тебя с таким грустным выражением лица,
Я бы поменяла этот дурацкий замок. Я бы забрала у тебя ключ,
Если бы я хоть на секунду предположила, что ты вернешься мешать мне жить.А теперь уходи, закрой за сбой дверь.
Разворачивайся, потому что тебя здесь больше не рады видеть,
Разве это не ты пытался сломить меня прощанием?
А ты думал, я развалюсь на части? А ты думал, я просто лягу и умру?О нет, не я, я выживу,
Ведь, пока я умею любить, я знаю, я буду жить.
У меня вся жизнь, впереди
Мне нужно дать столько любвиЯ выживу, я буду жить
Эй эй…
https://text-pesni.com/pesnya/pokazat/565655063/gloria-gaynor/tekst-perevod-pesni-i-will-survive/
Его не смущало, что песня эта, иногда, признается гимном женской эмансипации. Он видел в ней подлинную, не поддельную жовиальность, человеческую стойкость, мощные чувства и совершенно очаровательную мелодию, наполненную удивительной динамикой и экспрессией.
И тут, вдруг, в его памяти всплыла строфа Евтушенко из «Остановись»:
Остановись на пол-дороги,
Доверься небу, как судье.
Подумай если не о Боге,
Хотя бы просто о себе.
И он понял, что пора кончать свой импровизированный «концерт». — Где-то и Кому-то он Надоел. Все свои музыкальные солянки, как правило, он завершал замечательным «Раем» А. Волхонского, А. Хвостенко и Франческо да Милано. «Раем», который он боготворил:
Над небом голубым
Есть город золотой
С прозрачными воротами
И с яркою стеной
А в городе том сад
Все травы да цветы
Гуляют там животные
Невиданной красы
Одно как рыжий огнегривый лев
Другое вол, преисполненный очей
Третье золотой орел небесный,
Чей так светел взор незабываемый…
Только он допел последнюю строчку, как произошло нечто, с чем он в свои-то годы не встречался и чего не ожидал… Его голос, — слабый, ненадежный, неустойчивый, — преобразился, окреп и совсем по-молодому, птицей, стремительно и неудержимо, взмыл ввысь и повел совершенно неизвестную, неведомую ему мелодию. Мощные горловые звуки рвались из него, помимо его воли и вне всяких известных ему мотивов и напевов.
Это не была ни песня, ни блюз, ни рефрен, ни джаз… Нет, нет, это была сильная и довольно сложная композиция, с традиционными еврейскими вариациями, на фоне которой звучали выстрелы, взрывались звуки боли, стоны, рыдания. Эта независящая от него музыкальная партия была воплощением непереносимых страданий. В неё, как будто, были вмонтированы: ох! ой! м-м-м! а-а-а! Горловые рыдания, хрипы, отзвуки мучений, издающиеся при истязаниях и пытках! Треск насильственно ломаемых костей, и разрываемых сухожилий!
Это продолжалось не более полутора — двух минут и оборвалось так же неожиданно, как началось. Он устало откинулся на спинку кресла и пытался понять, что произошло… Спустя пять минут, он осознал случившееся … Своим песенным, многонациональным марафоном он утомил, точнее, грубо говоря, «достал» собственную еврейскую душу, малую часть мировой еврейской Души… «Достал», и она напомнила ему: «Пой песни любых стран, но не забывай о страданиях своего собственного Народа, длившихся несколько трагических тысячелетий!
Viktor Finkel. Registration Certificate. The Writers Guild of America, EAST Inc.
12/18 /2019