Госпожа Ла Вуазэн была арестована тринадцатого марта тысяча шестьсот семьдесят девятого года в церкви Пресвятой Богоматери Благовещения (как вам ирония? — впрочем, ёра повсеместна: «Галантный век»; впрочем, роскоши и развлечениям всегда сопутствует… скажем так, свобода). Тринадцать лет длился ее гнусный вертеп (количество убиенных на алтаре сатаны младенцев разнится в источниках около цифры две с половиной тысячи), святотатства и злодеяния превышают подвиги Жиля де Рэ (прототип Синей бороды), перворазрядного маршала, сподвижника Жанны д’Арк, друга короля Карла VII, а в последствие его врага — алхимия, умерщвление детей, пышность разврата. Все помнят, за время расследования было арестовано триста двадцать членов общества, более тридцати человек приговорены к смерти, остальные к галерам и изгнанию. Понятно, что экзекуцией облагодетельствовано случилось бы куда больше мсье и мадам, когда б не Атенаис де Монтеспан, отлично сотрудничающая с мрачной сектой и уместившаяся в элите, собственно, постели короля. Именно запах простыней предотвратил адекватные меры — во все времена: что дозволено Юпитеру…
Однако нас интересует иное. Луиза де Лавальер — и вовсе не от того, что блистательная маркиза де Монтеспан именно в конкуренции за королевское ложе с благочестивой хромоножкой, протеже Дюма (кстати, прототип виконта де Бражелон имел призрачное сходство с сыном благородного Атоса), пустилась в столь паскудное колдовство. Влечет след, связанный с сыном Луизы от Людовика четырнадцатого.
Людовик де Бурбон (1667-1683). По обыкновению, младенца поручили кормилице, мать была практически отлучена. А вот кормилица — ее рекомендовала Атенаис, очаровательная соперница, впрочем, тогда она еще не добралась до королевской кровати — мадам Вигуре являла персонаж любопытный. Притащилась она в Париж из Пикардии, с земель затухающего, хоть и входящего в состав королевского домена графства Вермандуа. Примечательно, что через два года король-солнце (1669 год), возродил область, внебрачный сын станет последним носителем титула граф де Вермандуа.
Тут две занозины. Зачат был парнишка в 1666-ом. Известно, что при чрезвычайной набожности и отчаянной любви к монарху (какой диссонанс), искренне казня себя за порочную связь, Луиза не хотела обременяться четвертым ребенком (жива осталась только Нант, будущая принцесса Конти), но уже тогда ла Вуазэн вовсю смешивала свои милые снадобья и чертила феерические и шизоидные планы. Так называемый суд «Огненной палаты» зафиксировал, что вхожая в Версаль и приближенная к Луизе де Лавальер мадам Вигуре была прямым резидентом окаянной ведьмы. Чьим молоком, получается, питался будущий адмирал Франции? Возникает версия.
Вторая вещь. Сыночек короля, он же граф Вермандуа, погиб на дуэли шестнадцати лет отроду (кстати, после этого де Лавальер окончательно ушла в монастырь). Точкой приложения ссоры случилась некая девица Катрин Кальмон д’О. Через несколько месяцев у нее родится девочка, Женевьев. Мамаша грамотно исчезнет с поля зрения, а опекунами новорожденной станут дочь казненной мадам Вигуре (какая прелесть) Соланж и ее муж Рене. И проживать троица — относительно своих детей прочерк — намеряет в… Жапризо.
—
В те годы природа избалована не была и деньки стояли исключительно ядреные — лето, значит, лето. Двенадцать облак — лет Женевьев столько же — на беглый взгляд беспорядочно, на самом деле предельно живописно расположились в отчаянной лазури. Девочка старательно приспосабливала кружевные оборки к новому платью, в которое матушка Соланж радостно намеревалась облачить дочку к праздничной мессе, она же дебют.
— Аракс, не шали, не до тебя, — беззлобно оттолкнула ногой отроковица небольшого шерстистого песика, теребившего подол повседневной юбки, подначивая тем самым подругу на бесхитростные игры.
— Женевьев, ступай обедать, — высунув мясистый нос из-за добротной дубовой двери, выразилась мадам Соланж.
Девочка послушно встала с крепкого и уютного топчана, охлопала тыл, пожаловалась:
— Сегодня, Арашка, непременно закончу. Канители не хватит, так тесьмой приберу, — развернулась и размашисто заскрипела дверью.
Навострившиеся было уши пса опали, он удрученно поник головой, безразлично понюхал почву и поплелся в тенистые закрома и без того узкого, еще и как следует захламленного дворика. В комнате, начавшейся сразу за порогом, обширной и сумрачной из-за маленьких окон — отсутствие рам, покоились выставленные у стен, сообщало им вид амбразур — и низкого потолка стоял въевшийся запах небогатой, но опрятной жизни. Стол полированного временем теса в глубоких и забитых органикой жилища трещинах и вмятинах, массивные, несомненно, недавно обитые голубым бархатом эбеновые кресла — конечно самая богатая деталь убранства; впрочем, еще весьма приличный не сразу идущий в глаза шкаф за крутой лестницей наверх с не одним десятком книг в роскошных тиснениях. Да, вычурные канделябры на столе и по стенам комнаты. Громоздкая и аляповатая печь с камином, атрибут одновременно кухни и системы теплоснабжения (печь бездействовала теперь, обед был приготовлен во дворе), в углу — корзины, мешки, свисающие с потолка гирлянды с чесноком, салом и иным съестным, стеллажи с расхожей кухонной утварью; деревянный пол, признак определенного статуса, да и расписная штукатурка, пусть и солидно щербатая, однако миленького когда-то, вероятно, розового тона. А картина вышивкой? Опушка леса и две всадницы с колчанами за спиной и притороченными к седлам трофеями, мирно, судя по всему, беседующие. Словом, нелепая смесь скромности и достатка.
За столом уже сидели двое мужчин. Папаша Рене, гладко выбритый мужчина под пятьдесят, с частыми и беспорядочными морщинами на лбу и щеках, с живым взглядом и роскошными волосами, печатью былой красоты. Месье Огюстен де Люс, местный интендант с несколько утраченными полномочиями, некогда субделегат, входивший в Палату правосудия, громоздкий человек с объемистым животом и волосатыми пальцами. Всякую попытку описания деталей лица нейтрализовал бугристый горизонтальный шрам на левой щеке, тонкой черточкой захвативший и нос. Расправившись с чечевичной похлебкой, приятели рвали дымящуюся индюшку.
— Война с Аугсбургской лигой разорительна, талья превышает все мыслимые установки, — выводил крупными мокрыми губами сборщик налогов. — Если после отмены Нантского эдикта дело обошлось шрамом, теперь я вполне способен рассчитывать на отсеченную голову. Исполнительная власть чревата.
— Нда, король сдает, — поддержал папаша Рене известную слабость де Люса судачить о политике.
— Отсутствие Кольбера еще не однажды даст о себе знать… — Буржуа с мягкой улыбкой, непривычно осветившей суровое лицо, повернулся к Женевьев. — Итак, мадмуазель, как наши музыкальные успехи?
Живо встряла только что присоединившаяся к трапезе Соланж:
— Ах, как не достает инструмента дома. Неустанно молимся на госпожу Франсуазу, она так участвует в способностях Женевьев.
— О да, щедрость Рокморелей безгранична. Стало быть, ты, дитя мое, пользуешь инструменты замка?
— Женевьев спокойно вхожа в дом господ. Мадам занимается с крошкой персонально.
— Через две недели вы сможете воочию наблюдать мои навыки, — аккуратно проглотив кусочек медовой лепешки и пригубив разбавленный сидр, с достоинством подала голос девочка.
— Аббат по просьбе господина Армана, — пояснил Рене, — все-таки согласился открыть мессу в день святого Михаила сюитой Женевьев.
— Прекрасно, — буркнул де Люс. Отдирал зубами очередную порцию, зрачки сошлись на кончике носа. Челюсть заработала, шрам синусоидально и жутковато зашевелился, глаза блаженно и невидяще ушли в некое. Нет, оказывается, остались наделены зрением: — Чудесный букет — вновь Женевьев? На все руки кудесница, право, душа блаженствует.
— Отнюдь, — твердо восстановила истину девочка, — это смастерил батюшка. Боюсь, вы его недооцениваете.
— Ах да, наш друг известен чувствительностью к изящному…
—
Замок Жапризо — мы имеем представление — в романтические времена Людовика-солнце имел бравый вид. В одном из просторных залов за чудесным двухмануальным клавесином с резными ножками и пюпитром сидела Женевьев рядом с дамой аппетитных лет в неброском платье, которое не вуалировало аристократическую осанку обладательницы. Это была Франсуаза, супруга графа Армана де Рокморель. Оба — представители знатных домов, но фактически отлученные от двора цепью обстоятельств, в том числе вследствие консигнации Кольбера: имена английских пэров, испанских грандов, дворян итальянских и французских составляли совокупную протоплазму их кровяной среды. Отсюда, разумеется, роскошные волосы женщины были туго сбиты в гладкую и выверенную прическу, длинные тонкие пальцы листали нотную тетрадь и напряженность момента подчеркивала прямая линия губ.
— Хм, ты так ловко управляешься с низкими, дитя — это примечательно и даже неожиданно, — умеренно смыкала брови мадам.
Девочка простодушно подняла лицо:
— Но здесь этого так безусловно просит кожа.
— Кожа? — брови графини уже непроизвольно вспорхнули.
— Да, госпожа. Я чувствую как в заключительной каденции, — девочка левой рукой бегло застучала по клавишам, — покалывает плечи.
Графиня нахмурилась.
— Хм… Знаешь, у меня тоже кольнуло… правда, отнюдь не в плечах…
— Что скажете, графиня, — целуя перед сном плечо супруги, интересовался Рокморель, — мы удивим прево?
— Надеюсь, друг мой, — скептически произнесла женщина.
— Послушайте, дорогая, несправедливо считать Девона законченным педантом, судейские обязанности не отменяют воспитание. Вспомните ассамблею в честь короля Якова, он был так изящен. Помнится, вы скорей меня обвинили в тугом слухе, однако я искренне впечатлен музыкальными фантазиями нашей выдающейся малютки.
— Я совсем о другом.
— Очень любопытно.
Зрачки графини пристально и исподлобья метились в супруга.
— Например, вот о чем… Вы давно не задерживались в моих покоях.
—
Де Люс и Рене, мерно покачиваясь, передвигались на гривастых, с мохнатыми копытами крупных конях. Следом колыхались с десяток дюжих и равнодушных жандармов.
— Учти, прево Девон прибудет непременно и заполучить его душу мы должны неукоснительно. Этот вопрос колеблет жизнь и смерть. Все зависит от позиции графа, как замечательно, что графиня Франсуаза к нам благосклонна, — внушал интендант. — Но какая невероятная удача эта Женевьев, сколь поразительные способности.
Рене поправил перевязь, синхронно взгляд мелькнул в сторону спутника, затем глаза устремленные вперед, чуть сощурились.
— Вы правы, мессир, еще большей удачей я склонен видеть ее тягу к реализации таковых. В день Михаила многое решится.
— Ты уверен, что граф Арман окончательно согласится на новации?
— Определенно… Весь замысел здесь и состоит, граф известный либерал. Литургия для народа и затем отдельная месса для знати. Очень необычная, недаром прибудет из Вермандуа аббат д’Антраге, ему чужда ортодоксия. Тут и сыграет свою роль Женевьев — вы убедитесь, будет весьма ново… Боже, какая роскошь, — непроизвольно пробормотал он, свернув голову и поглощая взглядом исполинский одинокий дуб в поле с замысловатым комлем, узловатым стволом, завершенным крупной горящей на солнце кроной.
— Однако твой братец — надо смотреть в оба, как говорил Одиссей Циклопу.
Конь под Рене слюняво фыркнул, почуяв близость селения.
Деревня Пти-Понс в этих краях когда-то славилась крепкими парнями и сыроварней, которую держали Роллены. Сыроварня ныне представляла собой скорей руины, крепкие парни повывелись в бесчисленных войнах, теластые прежде женщины разрыхлившись в мытарствах и подстилочных службах, прерогативе маркитанток, являли жалкое зрелище. Чахлое суррогатное потомство, следствие кровного вмешательства наемников и текущей нищеты, никоим образом не способно было восстановить глаз постороннего наблюдателя.
Подле часовни сгрудилась небольшая толпа, беспорядочно стояли несколько полных повозок с впряженными, равнодушными, уткнувшимися в землю лошадьми. Кюре, сутулый, патлатый седой человек, склонив голову, отчего смуглая тонзура ядовито воскрешала яичницу, беспрестанно причитал. Несколько разнополых крестьян одинаково злобно смотрели под ноги. Трое жандармов были спешившись, окружили некого из деревенских жителей и молча выслушивали его страстный речитатив. Еще один твердыня порядка, восседая на лошади с одной ногой в стремени, другую закинув на холку лошади, коротко похохатывая, ковырялся концом шпаги в складках платья стоящей смирно девицы, что натужно улыбалась и хихикала вслед ему. Де Люс и Рене стояли в стороне от людей. Интендант, уперши руки в бока, отчего живот надменно и вместе шутовски торчал, внушал помятому, но крепкому на вид человеку со свежим кровоподтеком на лице, неотличимо похожему на Рене:
— Послушай, мой милый Роллен, так больше продолжаться не может. Мы все служим королю, усвой это как отче наш. Если он назначает талью, мы обязаны исполнять. Я надеюсь, ты не допускаешь, что в назначении ничего кроме интересов Франции не заложено. Не допускаешь?
— Я все понимаю, но господь отвернулся от нас. Невыносимый недород, нечем кормить детей.
— Иными словами, не понимаешь. Надо же, какое горе, я всегда считал тебя сообразительным малым.
Сыродел рухнул на колени, впился пальцами в щеки, захрипел:
— Богом молю… — повернулся к Рене. — Брат!
Рене с болью в глазах смотрел на мужика. Вдруг подошел к нему, ткнул подошвой в ухо, дядя повалился как статуэтка. Рене той же ногой пустился топтать голову горемыки, руки беспорядочно взмахивали, что уподобило птицу, нос обострился, глаза засверкали неистово, в углах рта появилась пена. Роллен не кричал, хрипел равномерно и исполнительно. Де Люс некоторое время наблюдал, потом отвернулся, уныло и недовольно вякнул:
— Оставь, хватит.
Рене, однако, остановился не сразу. Отошел, тяжело дыша, собрал в кулак пену, глаза мгновенно, как у курицы, потухли, оправлялся. Пострадавший зарыдал неприлично, квакая. Кат страдальчески сморщил лоб:
— Какой невыносимый амбре от Роллена, он пронизан запахом творога.
—
На день святого Михаила Жапризо выглядел нарядно, замок украшали флаги, на башнях и стенах толпились яркополосатые юноши в цветастых беретах с дудками и литаврами, самопроизвольно и бойко расходились звуки, по галереям второго этажа прогуливались родовитые гости, во дворе расположились накрытые столы, в одном углу сосредоточились бочки вина. Осеннее золото природы — двадцать девятое сентября — вносило лепту. Ворота были открыты настежь недаром, с окрестных деревень подтягивался народ в воскресных платьях, что совсем не могли скрыть изможденности, к дате было приурочено открытие капеллы, графы затеяли роскошное мероприятие. Прево Девон, почетный гость, некоторым образом родственник Рокморелей, прибыл еще вчера.
После затяжного обеда подгулявшая родовитая публика, простонародье оставили наслаждаться дармовым угощением и скоморошьими выходками, потянулась к аккуратной рощице вне замка. Здесь разбиты были два шатра, меж ними стоял небольшой столик с фруктами, орехами, сладостью и напитками, рядом топтались ладные кони — предстояла скачка и иные ристалища. Графиня де Рокморель выделялась пышной прической и величественной молчаливостью, на ее фоне граф имел едва ли не затрапезный вид — он участвовал в скачках. Прево Девон, сухой мужчина с неизменной трубкой с длинным чубуком, равнодушно попыхивал. Аббат д’Антраге крутил панагию. Здесь же слонялись несколько молодых людей, отдельный кружок составляли разновозрастные дамы. Де Люс держался позади прево.
— Свинина вышла несколько тяжеловата, вы не находите? — не глядя, обращался Девон к интенданту, — а вот сыр превосходен.
— Я с вами отошлю несколько кругов. Роллены, поставщики, имеют фамильный рецепт. Кстати, вы же знакомы с моим помощником, Рене. Жак Роллен — его родной брат.
— Возможно, я найду метод угостить короля, по возвращении буду иметь аудиенцию. Известно, сколь придирчив его вкус и я чувствую шанс угодить.
Голос подал граф:
— Уже вам угодить — честь. Однако мы лелеем надежду, что это не последний повод усладиться. Вечером нас всех ждет сюрприз — в нем колоссальное участие графини.
— Какие-то намеки я слышал. Посмотрим, сказал слепой.
Граф на скачках пришел третьим, выиграл молодой человек, шевалье Этьен де ля Мот. Графиня осторожно подошла к запыленному супругу, сказала несколько слов, он благодарно улыбнулся. Шевалье равнодушно, и даже чуть брезгливо принимал поздравления. Теперь же прибыл трезвон колоколов, служили мессу для простолюдинов, среди знати начались новые забавы.
Куща начала синеть, подступал вечер. На лице шевалье ля Мот красовалась свеженькая короткая царапина, добытая в очередном состязании, вероятно отсюда Этьен существовал с озорным блеском глаз, его юношеская спесивость сошла — это в том числе оценили женщины и наперебой кокетничали с молодым человеком.
— Мы были наслышаны и получили подтверждение — батман Этьена и верно хорош. Графиня Франсуаза отпустила по этому поводу весьма смелую шутку, — обращалась к подруге стройная дама, но так чтоб непременно слышал шевалье.
— Я вправе требовать содержание остроты, — горячо вторгался молодой человек.
— В свою очередь недурно ждать вашей сообразительности.
Такого рода пикировка сопровождала путь в замок. Когда вступили в пределы, сельчане уже исчезли, следы гулянья отсутствовали напрочь, только недвижимо с балкона по окружности свисали полотнища флагов. Мрак настойчиво густел, солнечные лучи капризно цеплялись за башни, впрочем, тени на удаленных сторонах становились все агрессивнее.
— Через полчаса прошу в храм, — распорядился граф, — убежден, мы запомним день. Месье Девон, я зайду за вами лично, если не найдете возражения.
Зала блистала чистотой, в свете множества свечей и масляных ламп торжественно горели витражи, свежая эмаль стен забавлялась; конструкция свода, вершина мысли зодчего, так гулко отталкивала шаги, что посетители невольно умиряли движение. Уже само мрачное очарование помещения созидало высокий настрой душ. Даже угрюмый Девон и озорной шевалье несли покладистые взгляды и умиротворенные лица. Ровное и неназойливое благоухание нужным образом осваивало обоняние. Аббат д’Антраге величественно стоял на амвоне, из-под митры озорно кучерявились светлые волосы, чудесная казула горела в обильном свете лампад, горящих в бронзовой люстре с замысловатыми подвесками, шикарная стола подчеркивала стать, тонкие пальцы, бегающие по пустому аналою, были крепки — все это странным образом содействовало миссии и преображало священника, глаза светились внутренней силой. Вознес лик, вытянул перед собой руки:
— Благословите Господа, все Ангелы Его, крепкие силою, исполняющие слово Его. Заступничеством блаженного Архангела Твоего Михаила укрепленные, смиренно Тебя, Господи, молим, дабы то, что приняли мы устами, и душою восприняли…
И только хваткое эхо внедрило грозное в благоговейных верующих «Архангела Твоего Михаила», потекла музыка. В просторном алькове за амвоном расположился неприметный из-за конструктивной тени клавесин, за ним, вследствие крошечной натуры за пюпитром тускло различалась девочка. Начав тихо, Женевьев скоро начала возвышать и уже самозабвенно лупила ноты — громогласные слова аббата утонули — странная акустика залы создавала невероятную магию. После громкой продолжительной череды звуков инструмент сник, и ноты заменил ликующий голос аббата: он будто в гипнотическом погружении не замечал музыки.
— … Днесь сражайся со блаженных ангелов воинством в битве Господней, как бился против князя гордыни Люцифера и ангелов его отступников, и не одолели, и нет им боле места на небе…
Вновь Женевьев застучала по клавишам. Мелодия изменилась, стала напористой, парадной. И опять через промежуток времени оборвалась. Подобное чередование длилось не один прием, а несколько, пока голос священника не завершился колокольными фразами:
— О, Господень Великий Архангеле Михаиле! Помоги нам грешным и избави нас от труса, потопа, огня, меча и от напрасной смерти, от великого зла, от врага льстивого, от бури поносимой, от лукавого избавь нас всегда и вовеки веков. Аминь.
Голова аббата осталась откинута назад, позой руководил экстаз. Совершилась глубокая тишина, завороженные присутствующие перестали, казалось, дышать.
Действительно, сам воздух в эти мгновения обрел твердость, насыщенность. Тяжелый свод будто стал прозрачным, за ним клубились тучи, обладающие в щелях и морщинах фосфорическим свечением, они неравномерно перемещались, составляли замысловатые узоры, целые картины волшебного мира, озаряли неземным очарованием. Но и боковые стены помещения волновались, меняли цвет, обрели живую суть. Собственно, и само безмолвие содержало необходимый, проникновенный смысл.
Однако в некий момент тишина преобразилась — этот миг отчего-то показался понятен всем и насущен — раздались звуки. То были низкие тона клавесина, всего две ноты — они равномерно и ритмично в темпе анданте меняли друг друга. И теперь же над алтарем начало возвышаться нечто, насыщенный огонь свечей, создававший местный колпак света, не дал распознать конструкцию сразу, и только когда сооружение поднялось порядочно и остановилось, различили. То состоялась женщина. И не просто особь женского пола, а конкретно графиня Франсуаза де Рокморель. Но и этого оказалось недостаточно. Окончательно поражало облачение мадам, вернее, практически отсутствие такового. На ней висело платье, но оно было почти прозрачным и доходчиво выдавало все прелести обладательницы. Наружность была совершенна и полностью исключала вожделение наблюдателей. И возьмите, графиня, или ее подобие, принялась петь — это и приводило в содрогание, ибо говорило о натурализме миража. Равного голоса, естественно, присутствующие не слышали, изумительное контральто без присутствия слов, одним чередованием тонов чарующе провозглашало мистику и волшебство искусства. Вслед ее пению пошла богатая партия клавесина, которая составила с вокалом чудесный симбиоз. Теперь музыка завладела пространством полностью, непонятно, то ли она, или невероятный пейзаж, либо общий коктейль вечера творили непостижимый эффект.
Некая экзальтированная дама свалилась в обморок, другая держалась за горло, испытывая затруднение с дыханием. Глаза горели пламенем у всех без исключения, граф Рокморель согнулся, вероятно испытывая боль и испуг. Особенно нехорошо получилось с шевалье Этьеном, молодой человек вцепился в плечо Девона и тот, не понимая как действовать, ловил ртом воздух. Вспоминая происшествие много погодя, сходились на том, что сильно необычной случилась немота, охватившая всех подряд — соучастниками не было издано ни звука.
Музыка резко оборвалась и Женевьев брякнулась без чувств со стула. Таинственное и летучее создание мгновенно растворилось. Наступила отчаянная тишина, в помещении стоял страх. Из неприметного угла скользнула тень — внимательно всмотревшись, мы смогли б различить Рене — он легко поднял девочку и исчез. Последнюю штриховку чувств совершил тот факт, что все увидели графиню, стоявшую как ни в чем не бывало рядом с супругом. Она имела отчасти невозмутимый вид: лишь несколько подрагивало веко. Собственно самым неколебимым состоялся аббат, он так и стоял неподвижно, глаза были плотно закрыты, надо понимать, он не проследил левитацию.
Минут пять длилось абсолютное безмолвие — здесь, впрочем, существуют разные мнения, кто-то назначил полчаса. Начали оживать, произошло некоторое шевеление. Первым, как и подобает, пришел в себя прево Девон:
— Вот так фокус. Право, даже не понятно, как реагировать.
Следом очнулся граф Арман:
— Черт возьми, графиня!.. — Спохватился: — Ах, простите, монсеньор — в святом месте упомянуть… Однако согласитесь, тут очутишься вне себя. Франсуаза, дорогая, отчего вы не предупредили — это некоторым образом…
Аббат прервал его, глаза были широко открыты:
— Дети мои, я проникся откровением…
Здесь вмешался очередной звук — скандал случился с красавчиком шевалье, его вырвало непосредственно перед собой. Именно здесь все торопливо, хаотично, некоторым образом паникуя, поспешили к притвору, свежий воздух, вот что требовалось каждому сию минуту.
Как на заказ, когда высыпали во двор замка, заявилась гроза. Характерно, что именно после того как предпоследний участник мессы выбрался на воздух — аббат так и остался на месте — убегали остатки ветра и отчетливо застучали крупные капли. Сразу сделалось симпатично: как раз данного природного явления требовали организмы минимум удивленных, а по сути тронутых неизъяснимыми чувствами людей. Природа не стала заставлять себя ждать, хлябь разверзлась и ахнул гром. И как не ахать, когда в концентрированном небе, испещренном громадными кляксами, непрестанно шныряли отчаянные, мрачно цветистые с господством кумача сполохи.
Словом, ливень иной раз очищает, есть у него такая функция. Точно, основательно освежившись, собрание единодушно подумало, что не мешает употребить. Очень осознала это, к примеру, графиня Франсуаза, и кто как не она способен иметь со всех точек зрения самый веский голос.
— Господа, перейдемте к светским вещам — нас ждет стол!
Хлынули простецки и даже с веселыми междометиями. Мистика мистикой, а желудок, знаете — его недаром изобрели… Штришок. Тонких и богатых материй покровы, намокнув совершенно, бесхитростно льнули к женской плоти, и это было оценено, судя по мужским взглядам. Еще вмятинка: никто и не подумал переменить платье — всех устроила конструктивная особенность текущего момента — что было недопустимо в ином интервале времени. Собственно, не иначе по расписанию в трапезной жарко пылал огромный камин, источая прекрасный запах тлеющих лоз можжевельника и водорослей, а натюрморт стола согревал окончательно. Перечислять наличие не станем, пощадим.
Лопали. Умилялись напиткам. Де Люс с полным ртом сообщал:
— Сырный соус от Роллена, вот где истина. Умаслить этим эликсиром филеину молодого бычка, откормленного пивом и ржаным хлебом — ммм! Только музыка вправе состязаться с аналогичным явлением природы… — Знаменитый шрам замысловато бегал. — Графиня, как на ваш взгляд?
Франсуаза молча пожала плечами, о чем-то размышляя (было о чем). Графа одинаково не отпускал иллюзион в храме, а пуще досада на собственное неведение:
— Приятно слушать, когда женщина молчит.
Де Люс спешил унять колкость:
— Одно не умещается в моей голове: назначить чревоугодие грехом. Но что общий процесс деторождения, как не угода чреву. Уберите же из меня этот тяжелый камень, дорогой Девон.
— Когда в вашей душе отсутствует камень — это противоречит Христу, — отвечал, переводя дух, однако не отнимая глаз от блюда, Прево.
Граф был явно не в своей тарелке:
— Я вынужден просить прощение, но скучно всякий раз опираться на Христа.
— Не будь скуки — как жить? — неожиданно произнесла графиня.
Вопреки всякому этикету Рокморель свистнул: «Подумать только».
— Нда, жить… приходится. Как говориться, кто, если не мы, — рассматривая на свет бокал с вином, соорудил тонкую максиму прево.
Шевалье де ля Мот на другом конце стола почти не ел. Его непривычно отличали бледность, утомленные глаза, наполненные нездоровым блеском; разбитая грозой прическа превратилась в волосы бесхозные и безвольные, липнувшие к плечам кончики их создавали лишние ассоциации. Это, выясняется, совершило процедуру обратную ожидаемой: женский персонал нажимал на призера пуще обыкновенного.
— Подкрепитесь же, Этьен, последуют танцы, а вы так потратились сегодня. Это, наконец, неприлично.
— Да, неприлично, — прошептал молодой человек, надолго устанавливая задумчивый взгляд перед собой.
— Ах, забудьте, — настаивала баронесса Лефаж, видно, имея в виду нечаянный демарш в церкви, — я удивлена, как выдержали иные. Чрезмерность благовоний иногда несносна.
— Мне очень понятно настроение шевалье, — поправляла непослушный завиток над ухом ее подруга, — исключительный день. Победа физического масштаба в скачках, и затем столь необычный духовный разряд. Впечатлительному человеку не просто. Я не удивлюсь, если это не конец приключениям. Ей богу, Этьен, отведайте форель — вы единственно пьете.
Взгляд молодого человека обострился, губы практически только артикулировали:
— Да, продолжение еще последует — не надейтесь…
Никто не заметил, как за столом очутился аббат, когда Рокморель запоздало поднял в его честь тост, священника уже плотно оккупировала молодая красивая дама и, кажется, вела себя с ним развязно. Но и действительно, д’Антраге сменил облачение — какова игра, он был один сух — и расположился в повседневной сутане, украшала по-прежнему небольшая панагия на простенькой цепочке. Собственно, он был довольно молод, кучеряв, недурен собой и очень представим цивильным комильфо.
— Вы были бесподобны, святой отец, — внимательно глядела в лицо служителя виконтесса Дюман, — я наблюдала вдохновение.
— У священников вдохновение не всегда имеет знакомый смысл.
Дама покрутила ножку стоящего бокала.
— Тем временем оно сопутствовало тому, что все находились в страшном смятении эмоций… Это иезуитское видение, оно так напугало… впрочем, нет, не напугало — схватило, заворожило. Мы выскочили в дождь. Взгляните, я влажная по сию пору. Собственно, троньте.
Аббат оглядел сидящих, они были напряжены, повернулся к собеседнице:
— Однако отчего не обратиться к графине, она, предположительно, знает ключ к шифру происшествия.
— Обращались, она ошеломлена покрепче остальных. Я ей верю.
Сановник узко улыбнулся:
— Мы верим порой, не умея найти собственные варианты.
Дюман пошевелила губами, грудь поднялась.
— Это странно слышать. И обворожительно.
Аббат наклонился.
— Хотите услышать признание? Я не совсем тот за кого себя выдаю.
— Ах, какой вечер — не совсем аббат, или совсем не д’Антраге?
— А вы напрягитесь и подумайте. Впрочем, расслабьтесь.
— Последнее совершу с большим вдохновением.
Священник затуманил глаз, возможно, намереваясь дать ход новому рассуждению, но не успел.
— Постойте, постойте! — Это спохватился на другом краю стола граф Рокморель. — А где волшебница, крошка Женевьев? Мы обязаны поднять бокалы за дарование. Кармелита!
Камеристка, наторено стоящая в сумраке, молчаливо прыснула к двери.
Тем временем прево имел озабоченный вид и наклонился к уху интенданта:
— Вот что, мой милый Люс, я бы решился увидеть… — он чуть сконфузился, — услышать эту чертовщину сызнова. Собственно, у меня есть друзья, которые любят тождественные… м-м… забавы.
Через несколько минут камеристка вернулась, за руку она вела Женевьев. Девочка шагала с достоинством, безбоязненно оглядывая сидящих. Граф выпорхнул из-за стола, точно навстречу королеве.
— Дитя, мы умеем ценить талант. Это конечно перст господа и мы честью считаем прикасаться определенным образом к его мете. Ты не голодна?
— Благодарю, господин. Матушка Соланж меня покормила.
— Вот и прекрасно. Сыграй нам, милая.
Граф повернулся.
— Господа, давайте выпьем за искусство! Я верю в миссию культуры.
Женевьев привычно устраивалась за инструмент, что стоял у стены. Положила пальцы на клавиши, повернула голову к столу, глаза имели внимательный, даже настойчивый взгляд. Возникла тишина. Отвернулась, взмахнула.
Звуки, которые понеслись в разные стороны ни на что похожи не были (их узнал бы современный житель Вселенной, именно любитель рок-н-ролла, особенно поклонник Джерри Ли Льюиса), какофония настырно колотила в уши. Несколько минут ноты рвали пространство, публика заворожёно оцепенела. Далее с присутствующими начало нечто происходить.
Особенно впечатлена оказалась графиня Франсуаза, только этим можно объяснить, что она вскочила с места, причем платье осталось там где было, таким образом графиня очутилась всецело голой. Она продолжила выход, именно подпрыгнула. И так удачно и спортивно, что тут же оказалась на столе.
— Вуаля, — изящно крутанула она руку, как делают обычно, сопровождая произнесенное слово, вдобавок элегантно перекрестила одной ногой другую.
Граф повел себя придирчиво, он наклонился к тому месту, где недавно располагалась графиня. Было очевидно, что он отыскивал пружину, либо иное приспособление, благодаря которому так чудесно взлетела супруга.
— О-ля-ля, — сделал заключение мосье, по всей видимости, найдя себя удовлетворенным проведенным изысканием.
Тем временем Женевьев колотила клавиши совсем уже неистово. И это имело эффективность: виконтесса Дюман огласила свою позицию:
— Шарман. Графиня безусловно права, здесь отчаянно жарко.
Следуя позиции, она преспокойно и натурально пустилась снимать с себя платье. Управилась весьма ловко, аккуратно повесила облачение на спинку стула и в сильно непосредственном виде села обратно обмахиваться веером в отличной близости с аббатом. Баронесса Лефаж поступила противоположно, она свое платье содрала и, скомкав, кинула в сторону. В свою очередь интендант закурил трубку, вследствие чего симпатично обволокся сизой вуалью дыма.
— Прекрасный табак, — снисходительно подпек прево.
На другом конце стола — как вы понимаете, все дамы пустились в разоблачение — нагая и толстая баронесса дю Плезир, не умея прыгать тождественно графине, угрюмо, нерасторопно и в раскорячку тоже полезла на стол, а де Люс благородно и учтиво подталкивал ее массивное и жидкое филе, при этом делая комплименты:
— Каналья. Нет, определенно каналья.
— А что вы требуете, — возмутился граф, — если политика Людовика исчерпала себя окончательно. Мы еще пожмем результаты недальновидности, нам еще продемонстрируют.
На детский манер, размахнув руки и качая из стороны в сторону головой, в два прискока на одной и меняя ноги удало скакала по зале баронесса Лефаж:
— Мы поедем к королю, ай лю-лю, ай лю-лю, всем подарим по нулю, ай лю-лю, ай лю-лю. Ах, какой прекрасный ноль, сдобный ноль, злобный ноль — вот дурак король.
Барон Лефаж, крупный, породистый мужчина, в свою очередь прохаживался по зале, обняв за плечо, разумеется, голую девушку, что плаксиво терла батистовым платком носик, и, сокровенно наклонившись, внушал:
— Поверьте долгосрочному опыту, прелесть моя, насморк не имеет никакого юридического права стать причиной расстройства. Клин должно вышибать клином, и здесь верную службу сотворит нюхательный табак. Этак закладываешь добрую понюшку и принимаешься знаменито чихать — удаляется всяческое воспаление, уверяю вас.
Некий молодой человек гонялся за откуда ни возьмись образовавшейся кошкой — та носилась кругами относительно стола — и орал как будто его резали: «Расступитесь, сделайте такую милость!» Охотник хоть и старался лавировать, все-таки сшиб де Люса, весьма довольного произведенной миссией касательно госпожи дю Плезир, отсюда кошка переменила тактику и понеслась по вертикальной каменной стене. Молодой человек, обескураженный столь непревзойденным ходом, сник и обусловленный желанием реабилитировать ее действия безусловно направился хлебать горячее вино, приправленное корицей.
На столе графиня Рокморель и баронесса дю Плезир отделывали гопак, самбу, мучонголо африканского племени педи и пляску святого Витта одновременно.
А музыка тем временем обрела в отличие от увертюры сущий минор — лилась тихая мелодия: меланхолия осени, щемящая печаль расставания, уныние не свершенного и прочее столь знакомое каждому и тем дорогое настраивалось звуками. Любопытно, что если в первой фазе концерта пламя светильников согласно камланию дружно дрыгалось и по стенам носились веселые тени, то теперь фитили съежились, свечи плакали, помещение оборудовалось красивым мраком, в высоких углах хоронилось таинство.
— Я решительно против чего-нибудь, — стоя на столе, сопровождала улыбку баронесса дю Плезир, плавно разводя руки, будто рассекая воду и посредством этого плывя, — и не просите.
Графиня, что недавно покинула пьедестал, умиротворенно выговаривала графу относительно нетщательно выбритых ушей. Он тянул рот до ушей и совершал комплимент:
— Но как вы вспотели, графиня, вам необычайно к лицу.
Квело щерился аббат и не отделывался от предыдущей прекрасной дамочки:
— Если хотите знать, я сильно исследовал Писание и нахожу множество штучек. Как вам понравиться поминовение апостола Иакова в Таинстве Литургии: «Прощение грехов святейшим». Однако святые уже имеют отпущение грехов!.. И вообще, драгоценная, грехи — продукция сопоставимая. Без покаяния церковь пуста.
В целом, судя по поступкам и облику, все оставались удовлетворены ходом вещей. Только наш обескураженный шевалье грустил. Улыбка-то присутствовала, но столь испуганная, что никоим образом не позволяла заподозрить положительный настрой тела…
Выяснилась вот какая история. Резкий переход неистового буйства темпа и нот в звуки, пронизанные печалью жизни, совершает определенную операцию над организмами. Именно, сходность чаяний. Эффект неукоснительно свершился, об этом говорит то, что впоследствии все угрюмо умалчивали нагрянувшее желание. Ибо было оно непростое. И выразила его девочка. Она коротко — смахивало на приказ — произнесла:
— Жертву.
Попало на изумительный, тонкий аккорд, который добыла Женевьев после отменной нисходящей секвенции. Все замерли. Раздалось молчание, отточенное прекрасным эхом созвучия. Длилось немало секунд, после чего ноты вновь грустно и плотоядно зашагали. И это взорвало души.
— Жертву! — раздался общий рык.
Словно по велению дирижера, улыбающаяся публика приобрела антагонистичные предыдущим облики: хищные оскалы зубов, сжатые позы, будто перед погоней, скрюченные пальцы, воинственный огонь глаз — все отличило звероподобные существа.
Как один дружно устремили взгляды на клавесинистку. Она окончательно прекратила играть и, продолжая сидеть, глядела на присутствующих. Взгляд был спокоен и самоуверен. То же самое можно отнести к последующему жесту. Девочка вытянула руку с указующим перстом и громко произнесла:
— Графиня, вот кто жертва! Вызубрите это раз и навсегда!
Можете верить или не можете, но граф начал реализовать намек первым. Он стремительно рванул. Самое удивительное, что графиня подготовилась к ситуации: она несильно подпрыгнула и, приземлившись, дала старт. Вся орава, беснуясь и блажа, бросилась вдогонку.
Это было чумовое состязание. Графиня взлетела на стол и понеслась по нему, большинство преследователей бежали вдоль сооружения, лишь граф и молодой человек, знакомый по кошке, резво вскочили на мебель подобно графине и топча блюда делали преследование. Между тем графиня прыгнула на стену и на четвереньках как заправский человек-паук побежала по ней, разумеется, боком. Народ несся вдоль стены и подпрыгивал, норовя сшибить объект. Отметим, что вопли усилились.
Вдруг все остановились. И вот отчего. Женевьев стояла подле инструмента и хохотала во все легкие. Люди замерли в недоумении. Раздались слова девочки:
— Индюки и варвары, до вас не доходят элементарные вещи. Я вас обдурила. Конечно, жертва я — ну посмотрите внимательно, — малютка пошла вертеться, принимая позы непристойные до крайности.
И все бы ничего, народ был готов согласиться, однако графиня нимало не намеревалась отдавать первенство.
— Ах так! А такая вольта вас не прельщает?
Графиня изобразила телом бесподобное паскудство.
Все стояли разбитые недоумением и тяжелым выбором решения. Прево первым нашел в себе самообладание и ступил в направление к графине, имея мотив не оставить эту выходку без должного вознаграждения. Однако Женевьев не собиралась уступать позиции:
— Болваны, а болваны. Ну посмотрите внимательно, какая из госпожи Франсуазы жертва. Она и в опереточную артистку не годиться. Смелее ко мне, я — ваша цель.
Все сию же минуту сообразили, что активирована издевательская игра. Посетило негодование, оставлять эту проказу на произвол судьбы не годилось, это было очевидно. По наитию, что посетило участников одновременно, масса разделилась на две равные группы и вновь предприняла охоту. Не тут-то было, отщепенки очень ловко увиливали от рук разъяренных и мобильных ловцов. Катавасия возникла невообразимая.
Вдруг случилась очередная перипетия, на столе стоял шевалье ля Мот, лицо было искажено ничем иным как горем. Он молил:
— Господа, вы введены в заблуждение. Я и только я. Это мое призвание, отныне таковое прочувствовано мной во всю тектонику. Претендую на исполнении собственной роли в текущем событии и настаиваю.
— Так, чего доброго, все подадутся в жертвы, — огорчился Девон. — Это исключено всем историческим правилом и давайте соблюдать в конце концов выражение лица. Что за ребяческое отношение… А не передохнуть ли нам?
— Мы все передохнем, — согласился молодой преследователь кошек и шагнул к столу.
Предложение пришлось по душе, все расселись по местам. И тут приключилось необыкновенное. Друзья стали обращать внимание друг на друга. Дю Плезир, узрев по соседству голую Лефаж, пришла в крупное изумление, которое кончилось тем, что дама взглянула на себя и наблюдение уже завершилось ужасом. Приблизительно такое же стало происходить со всеми, оглядев соседей и себя, они пустились издавать отчаянные междометия и прикрывать руками самые компрометирующие области натур. Здесь их снисходительно выручила Женевьев, ударила по клавишам. В тот же миг все открыли обратно свои прелести и начали общую пляску, которую даже очень африканское племя педи не сумело бы воспроизвести. Дамы закидывали ноги выше разнообразных голов, мужчины делали кульбиты и прочие антраша. Всем было неоспоримо знатно. Внезапно танец перешел в рукоприкладство.
Де Люс вломил графу в нос, тот весело сковырнулся с ног и кричал:
— Ну и ну, вот так беспрецедентный ход! Я вас поздравляю, вы на правильном пути!
Девон периодически кусал локоть Люса, а тот восторженно комментировал:
— Ух ты, эк перспективно. Ну и шельма.
Дамы вцеплялись друг другу в волосы и визжали разъяренными и высоченными звуками. Дю Плезир лупила веером Лефаж и разговаривала:
— Никогда, вы слышите? Никогда народ Франции не откажется от мясной гастрономии! Не те ребята. Если хотите знать, не для того родились.
— Имею сомнение, — имела сомнение Лефаж, приятельски хлеща физиономию подруги букетом цветов. — Вы не способны отрицать дурной тон, когда мясом чавкают.
Аббат ритмично бил коленом под зад своей постоянной собеседницы и причитал:
— Отличный прием, дитя, право, я бы многое отдал.
— Вы так нахальны, отче, и бесподобны очень, тогда не возражайте, а лучше продолжайте, — крякала виконтесса согласно периодике священника.
Между тем на Женевьев непонятным методом очутился новый фасон — ну, сущая королева. Отменные шелка, изысканный крой, пылающие драгоценности. Однако самым нарядным очутилось лицо. Нос был зеленым, с проколовшим перегородку кольцом, которое ровно окружало рот, отчего имелось сходство с клоуном, что усиливалось наличием бегущих от носа по лицу разноцветных лучей. Прическа была невообразимая, волосы торчали в разные стороны и содержали весь спектр света. Согласно гардеробу Женевьев взлетела на клавиши ногами и принялась отплясывать, нагромождая жуткую непристойность. Со всеми случилось окончательно худое — неистовство. Рассматривать детально нет сил, поскольку именно безобразиям, что имели случиться (совокупление — это мизер в сравнении с прочей деятельностью), предназначено слово «неописуемо». Отметим для сохранения темпа, что графиня, скажем, ударилась в итоге в падучую. Виконт гонялся за Женевьев с кинжалом, но та ловко увертывалась, а граф хохотал. Увидев тщетность поползновений, молодой человек обрушился причитать:
— Богиня, не будьте черствой, не оставьте милостью. Я раскусил. Приобщите, ваш навеки.
В общем, время провели изумительно.
—
Воспоминания о празднестве поначалу будут весьма туманны и понятное дело неохотны, однако со временем размножатся и приобретут немыслимые изгибы. По утверждению, к примеру, де Люса прево затеял разговаривать на тарабарском языке, и странным образом был доходчив. Виконтесса Дюман будет настаивать, что картинка в панагии у аббата меняла изображение. Лефаж станет внушать, что крупная родинка на груди дю Плезир регулярно и нахально переползала с одной вершины на другую. Словом, подробностей наступит много и весьма чудесных. А как без чудес, когда, скажем, Этьен де ля Мот, измученный скитанием неразделенных чувств, навсегда потеряет рассудок, здесь же в замке ему отведут келью — родственники согласятся, увидев рвение и приверженность месту — где он будет проводить время в молитвах, а вскоре блаженно отойдет в мир настоящий. Любопытно, что диверсанты, семейка Рене, никуда не денутся — будут преспокойно и насижено поживать и вести под покровительством Рокморелей образ существования какой им вздумается. Все эти разночтения и спорные обстоятельства приведут к одному всеобщему настроению: не грех повторить мероприятие, если хотите, сугубо с научной точки зрения.
***
Небо случилось лысым, фарфоровым, дорога равномерно текла под колеса, мерседес сдержанно урчал. Мари сидела рядом с Антуаном, но на этот раз справа, Тащилин и Люси расположились сзади, одинаково и отчужденно прислонились висками к окнам. Не отставало серебристое вольво, здесь разместились рулевой Виктор Леже, его супруга Николь и Соловьев. Перемещались на юг, в Байонну, роскошные панорамы жадно осваивали взгляды.
— Обратите внимание, на женщин запахи, собственно, консистенция вещества не действовала, это неоспоримо. Да вы хоть собачку Жулика возьмите на ферме — завзятый кобелек, и как странно он себя вел, конечно, нанюхавшись в хавире Герасима.
Разговаривали по-русски, Николь, привычно, кажется, с равномерным блеском глаз смотрела в окно, без сомнения не понимая.
— Все это так, хоть и достаточно зыбко, — мрачно отвечал Леже. Замолчал, обгоняя вялый автомобиль. — И ваше изыскание относительно того, что Марсель Аллен уходит генеалогическими корнями в Пикардию ни о чем не говорит. Пусть, надобно признать, версия щекотлива. Герасим, его выкрутасы — вот узел. Он воплощает центробежную силу, если не стремительную.
— Но отчего вы так игнорируете историю предков Мари. Петр Васильевич был красочен и убедителен, повествуя раскопки Люси.
— Я понимаю вашу настоятельность на причастности Аллена и, значит, Фантомаса к Жапризо. Но Франция вся соткана из истории, мы относимся к подобным совпадениям щепетильно… Наши-то изыскания начались от вещей, скажем так, биологического порядка. Бычья составляющая — скажете, не загвоздка?
— Библейские приправы вас конечно не устраивают. Уж то, что история первой черной мессы в Жапризо пришлась на день Святого Михаила, ниспровергателя Сатаны.
— Лично меня — нет. Современная цивилизация, как известно — роскошь, потребление, свобода отношений — и есть дьяволиада в определенной степени.
— Ну да, Шпенглер — однако мистика цифр.
— Отлично. А как вам Герасим? Согласитесь, странная комбинация — близнецы предположительно среднего пола, если из сбивчивых признаний Марии Боковой доступно совершить такой вывод. И полистайте-ка повнимательней факсимиле первой рукописи о Фантомасе, добытой Тащилиным, вспомните фразы о сюзерене-вассале в одном лице. У вас не возникает идея о новом биологическом виде, который отменит гендер и множество разногласий, и тем самым несет радикально новое. Собственно, начальная цель войн была матримониальна — добыча наложниц и средств для покупки жен.
— Да, но единство и борьба противоположностей!
— Именно — противоположностей. Обратите внимание, речь идет не просто о гермафродитах, а о парных особях. Вот вам и дуализм. Фантомас, если вдуматься, и предпринимал усилия в этом направлении. Маска — это некий символ.
— Я уже теряюсь. В конце концов, вам должно быть известно, чем занималась таинственная лаборатория. Не отсюда ли ваши предположения?
— Андрей Павлович, пощадите — господь свидетель, мои сведения куцы, — раздраженно говорил Виктор. — Мы напали на след ее случайно, благодаря этому отношение к так называемому Фантомасу достаточно серьезное. Кто, вернее что, за этим кроется, до сих пор покрыто мраком. Я знаю, что там были опыты по гетерогенным гаметам — это половые клетки, из слияния которых получается яйцеклетка. Так вот гонады, железы, производящие гаметы, добывали у быков. Цель и результаты опытов мне неизвестны, можно только догадываться. Есть теория, по которой некая дегенерация гонохоризма, то есть системы, при которой различные гонады принадлежат разным особям, приводит к гермафродитизму.
Андрей Павлович молчал, строго глядя перед собой. Леже смягчил:
— Вы не находите, что мы склоняемся к Другому, как выражался Левинас: вы — к французским событиям, я — к российским эпизодам? Это естественно, возможно как раз поэтому гипотеза Тащилина представляется неудобной.
— По-моему, вы чересчур усложняете.
Виктор улыбнулся:
— А что может быть проще… — Убрал улыбку. — Теперь я бы сосредоточился на быкообразующих, именно тут существует совмещение. Собственно, посмотрим — признателен, что вы подыграли побудить Петра Васильевича на эксперимент…
—
Байонна испокон века славилась и пороком и богобоязненностью: город поставлял и проституток и священнослужителей. Мощеные кривые улочки, узорчатые фасады старинных домов и крепостей, равномерные контрасты с современной архитектурой, столь же идущие старине повседневные облачения жителей, множество цветов. Если для русских здесь было внове, особенно Соловьеву, то французы вели себя как дома.
Поместились в скромной на вид, однако фешенебельной гостинице в Малом Байонне, Мари чудом, русские провозгласили затею поздно, забронировала места — традиционный наплыв туристов и доморощенных отчаянных голов. Командовала она же, Жиро совершенно скуксился в последнее время, в общем наиболее оживленными выглядели женщины. Русские выторговали экскурсии, которые планировали осуществить завтра, а еще на другой день падала сама коррида. Оставшийся теперь вечер обедали в ресторане «Где-то», разумеется, отлично знакомом Мари, в Биаррице, пригороде Байонна.
Впрямь, вкус у женщины отнять невозможно. Открытую площадку мерно освежал легкий бриз, море от садящегося солнца пылало ровно так, чтоб смотреть было на грани боли и влечения. Незлобиво роптали шикарные лиственные, изощренные контуры делали пейзаж сказочным. Обед состоялся столь великолепен и церемониально и по естеству, что скованный, подглядывающий поначалу за другими Соловьев сдался через час и смело шнырял взглядом по ареалу. Гийом, хозяин заведения, безукоризненно одетый поживший гасконец, часто подходил, наблюдая за работой официантов, с достоинством и учтивостью осведомлялся о самочувствии.
Тащилин в последнее время нарастил объем своего представительства в компании предельно. Лениво развалился на стуле, глаза были чуть открыты, говорил буднично, не заботясь о смыслах:
— Тянет романтикой, свободой, Испанией, если хотите, кровью. Я во власти предстоящей корриды?.. Нет, нет, Кармен нигде не могла появиться кроме Испании. Антуан, вы не находите?
Жиро откровенно дулся, ответил пасмурно, имея в виду предыдущие дебаты, где в ходу оказался «феминизм».
— Мое обоняние раздражено тем, что чует четкие миазмы матриархата. Вот чем завершится феминизм.
Петр умерял как мог:
— Однако мы очутились в соблазнах общества потребления, кто как не женщины наиболее здесь расторопны, инициативны и заразительны. Таким образом, черты матриархата неизбежны.
Втерлась Николь с параллельным поползновением:
— Мне чужда Кармен. В покорности есть своя сила — Эсмеральда.
— Вы заурядный патриот, — снисходительно поощрил Тащилин.
Задумчиво произнес Соловьев:
— Хм, сила слабости. Весьма существенный оксюморон… Впрочем все мы халдеи. Как говорится, гордость официанта — цифра чая.
Николь мягко возразила:
— Но любовь.
Жиро не избежал:
— Любовь с точки зрения медицины — невроз.
Мари подъела:
— Ну так ты влюблен — поздравляю.
Петр улыбнулся:
— Нет, я не зря почувствовал кровь. Условимся переждать день.
— У меня присутствует свежее предложение, — задорно запустила Николь. — Танцевать. Антуан, я вас вызываю.
— Охотно, — неохотно молвил он.
Вполне разошелся, парочка мило заворачивала некий суррогат, где симпатично присутствовали потуги на пасодобль. Соловьев тем временем столь основательно налег на бланманже, что Мари с улыбкой подтолкнула свою порцию. Она была деятельна, на месте не сидела, применяла на этот раз вульгарноватые позы и развинченную походку. Некий дядя, судя по всему, богатый араб (он аттестовался афисьонадо, ревностным любителем корриды и особенно эньсерро с пятнадцатилетним стажем), пригласил ее на танец и был умерщвлен: глаза горели, изобиловали знаки внимания, хоть и не всегда приличные — цокал, делал воздушные поцелуи, приговаривая: «Сильфида», — но в сущности безобидные. Русские под аккомпанемент достойного квинтета, где тон задавал аккордеон, исполнили «Подмосковные вечера» и сорвали овации. Гийом канючил назначить хотя бы еще одно посещение, на которое должно забронировать столик — принято перемещаться. Повеселились душевно, в номера попали в пять утра.
На другой день по сговору должны были собраться на завтрак к часу, но к столу заявились лишь Жиро с Мари и Соловьев. Андрей на вопрос женщины относительно Тащилина буркнул что-то о плохом самочувствии, Жиро пожал плечами: до Леже не достучался, это ему показалось странным. «Хм, и Люси капризничает, отговорилась завтракать», — благовестила Мари. Пошли прогуляться, Соловьев чувствовал себя зажато, но Мари просунула под его локоть руку, тараторила, и мужчина разгладился.
Собственно без того запланированной экскурсии в знаменитый ботанический сад не получилось бы, народу наехало слишком. Мари потянула смотреть пелоту, пращура сквоша, но сытый желудок умерил впечатление. По мосту Сент-Эспри топали через Адур, сонм суденышек занимал акваторию и берега. Площадь Республики кишела, облики у людей были боевые, основательную суету вносили местные, торговавшие с рук не только аксессуарами фестиваля — белые рубашки, красные шарфики (их звали пояски), газеты — но и самыми невообразимыми вещами. Выкрики сливались в гомон. «Красавица, попробуй фирменные бриоши. Вот ветчина». Захватническая, аляповатая реклама на бульваре Д’Алсе Лоран и множество флагов скользили мимо глаз. Вернулись на левый берег, путались в узких и извилистых улочках, любовались странными сочетаниями фахверковых домов и крепости Вобана. Удачно вышли на улочки специальные, тут и там местные участники клубов в униформе примерялись к барьерам, перегораживающим перекрестки и обеспечивающим прогон быков из коралля, подле них неизменно группировались зеваки и решительно настроенные туристы. Добросердечная и настоянная атмосфера, иными словами, не способствовала отдыху, наши праздные интенсивно слонялись, угощались своеобразным сорбетом. Мари была в широкополой шляпе, время от времени прижимала поля к плечам, сознавая, должно быть, как ей это к лицу.
Не стоит сомневаться, что на променаде встретились ее знакомые — ах, как тесна Европа. Троица холеных англичан, двое мужчин и женщина, присоединились. Миссис Джексон, несимпатичная, но с глубокими серыми глазами бальзаковской поры леди поглядывала на Соловьева и, когда уселись на очередную заправку, с тщанием учила, как заедать луковый суп хлебом и чем запивать.
В седьмом часу ветер затеял сумасбродствовать, драть пространства, Мари не умея совладать со шляпой, скомкала ее и сунула в сумку, волосы вставали дыбом, что докучало ей и веселило остальных — словом, вернулись в отель. И верно, небеса засочились косым дождичком, гораздый воздух, насыщенный корпускулами тусклого, интимного света, елозил по лицам и, вообще говоря, было честь по чести.
Весь состав собрался только на вечернее гуляние, пасео. Присоединились англичане, сложился десяток. Тащилин был оживлен и, чтоб избежать вопросов о здоровье, атаковал: «Как пошатались?» Люси поначалу держалась рассеянной, молчаливой и хорошенькой, однако через час сохранила лишь последнее. Неумолчная музыка — там и сям демонстрировали искусство группки музыкантов — сливалась в не докучающий трезвон. Горели края облаков, дышалось весьма, флюиды фиксировались практически визуально.
Ночь одолела внезапно, интенсивные огни освещали гладкие и ставшие близкими лица, в глазах горели потенциалы. Плотно и разговорчиво обедали. Понятным образом англичане увлеклись русскими, и опытный Тащилин отдал на откуп Соловьева, тем более что по телевизору в заведении показывали чеченскую заварушку. Муж леди, опять же Джексон, ни к селу, ни к городу козырял Хаджи-Муратом, чем существенно понизил Андрея, ибо тот и в Толстом силен не оказался и в национальных отношениях. Выручили вызывающе синеволосые девицы безоговорочного толка перед барной стойкой, к ним грубо приставал пьяный кутила, размахивая купюрами. Девицы сперва щетинились, несомненно, набивая цену, затем принялись смело хихикать и, недолго размыслив, порочно с точки зрения механистичности события покинули засаду, увлекая бонвивана. Их места мгновенно заняли деятельницы того же формата.
Не удержался Жиро, которого с некоторых пор одолевала философия:
— «Хлеба и зрелищ» во всей красе.
Джексон мужского пола, не избегая национальной чопорности, нашел, что деньги оценивают человеческое достоинство двояко: и того, кому платят, и того, кто платит. Антуан незамедлительно развил идею:
— Основной изъян человека тот, что он не умеет оценивать, отсюда склонен считать себя ничтожеством — вот отчего выиграло протестантство, оно первым стало делать из ничтожества нечто — значит, должен иметь бога. Знания, умножившие скорбь, сделали бессмысленным все. И богом стали деньги.
Пролетарски поступил обрадовавшийся с разных сторон теме Соловьев:
— Та что слева, была мила.
Мари тоже проявила благосклонность:
— Всяк промысел — божий.
Жиро оставил последнее слово за собой:
— Проституция, по большому счету — реализация.
Николь манекенно улыбалась, Леже обволокся дымом и пил.
Потащились на площадь — гремели петарды, небо вспыхивало красочными огнями, в интервалах фейерверка грозно и величественно тлели тронутые Луной контуры громадных облаков. Повсеместно и кустарно танцевали большие группы веселых людей, звуки являли рваный и слоистый массив, употребляемый очень даже славно. «Кабальеро, кабальеро!» — по-детски заскакала Николь, тыча пальцем. Действительно, вдалеке на андалузских красавцах гарцевали пара всадников в старинных одеждах. Впрочем, маскарадно одетых людей было без того порядочно. Вокруг сверкали брызги, в ходу были водяные пистолеты, обливаться — традиция. Мари заранее учила, что предпочтительно ходить в баскском — белое с красным — иностранцев обольют в первую очередь, и иметь побольше смен: обливают и пивом, и бог знает чем, одежда на выброс. Не ошиблась — досталось.
Раскололись. Тащилин, Люси и чета Леже исчезли с поля зрения первые, параллельно Эстер Джексон, напирая движениями, имитирующими танец, и грудью, пошла оттирать от оставшихся Соловьева — скрылись в водовороте. Предводительствующая Мари — между прочим, была оснащена черными очками и ничуть не безграмотно: пространство опалялось весьма интенсивно — держала потерянного душевно Жиро за кисть, демонстрируя тем самым, что он пригодится, оставшиеся англичане смиренно и цепко держались подле. Судьба периодически сводила отщепенцев вместе, чтоб через некоторое время вновь разрознить. Джексон Эстер домогалась тщательно, Андрей ловчил и наконец не сдюжил, поинтересовался утвердительно и хмуро:
— Мужчин любите.
— Да, — жеманно атаковала та.
— Какая досада, я женщин…
Заметим, что это была предвариловка, официальная фиеста начиналась завтра.
Поутру вновь состав был выставлен не весь, притом что как раз совершалось первое энсьерро, прогон быков через город в загоны арены, где вечером будет проходить коррида. Мари, конечно, и русские присутствовали, супруги Леже также. Жиро хандрил в номере, англичане почивали принципиально, готовя себя к вечеру.
Был зафрахтован балкон второго этажа — особый шик — длинный, вместительный. Заполнен плотно. Благодаря Мари протолкались к самым перилам. Тащилин вел себя нервозно, суетился, растирал в кулаке один из цветков, сидящих в лотках, прикрепленных к внешним сторонам ограждения, но Соловьев выглядел снулым. Николь хихикала и шутила в том роде, что балкон непременно рухнет или кто-нибудь свалится прямо на рога чудовищ.
Вот хлопнула недалеко ракета, «чупиназо», толпа взвыла, смельчаки в прогонах пружинисто задвигались. Дальше крики, бело-красно, несущаяся толпа, канонада копыт быстро приближалась. От стен домов отделялись отважные, азартно суетились, точно ожидая палочку эстафеты. Показался с десяток разъяренных животных, впереди бежали ловкачи. Кто-то, запыхавшись, сгибал к стенам и ловко хлопал свернутой газетой, сбивая ярость животных, некоторые форсили гибкостью, притормаживая и поджидая взбешенных крикливой толпой зверей, скривленные хвосты которых с ветвистыми концами сверху выглядели особенно устрашающе.
Мари кричала, потеряв облик, Тащилин, предельно расширив глаза и стиснув зубы, сильно перегнулся через перила.
— Бесподобно! Божественно! — весело выкрикивала Николь.
Все это длилось секунды, сзади неслась за растянутой метров на пятьдесят бычьей кавалькадой орущая орава и быстро поглотила событие. Компания отчего-то сразу затолпилась у выхода с балкона, хотя смотреть было больше нечего.
— Непременно нужно выпить крепкого, — выбравшись на улицу, отрезала Мари.
Во время корриды, вечером Тащилин опять вел себя своеобразно: кусал кончик ворота рубахи, постоянно причесывался гребешком, вглядывался в небо и умолял:
— Только бы не разразился дождь.
Мари скомкано — она была столь увлечена, что забывала договорить фразы — повествовала тонкости, однако уяснить детали не хватало настроения, к тому же мешал комковатый ор. На дилетантскую душу все выглядело примитивным убийством. Особенно жалким и недоуменным выглядел третий бык, после второго укола, который в терции смерти произвел грациозный но, надо понимать, непопулярный матадор-неофит — публика поддерживала быка, рвано крича «Торо» — жертва упала на колени и несимпатично и лениво уткнулась мордой в песок. Размахивание мулетой и прочие выкрутасы соперника эффекта не давали, ощетиненное бандерильями животное вяло уткнулось перед собой и застыло будто манекен, только бока ходили вздохами, создавая признаки жизни. Затем шатко поднялось, сознавая, конечно, что миссия ублажать публику не доведена до конца, и потащилось прочь от недруга. Арена возмущенно вопила, бык исполнительно остановился, свернул голову и стоял некоторое время неподвижно. Решение созрело, парень развернулся и помчался на маэстро в треуголке. Третий укол, надо сказать, выглядел грациозно, но и на этот раз шпага проскочила сердце. Это возмутило рогатое существо, оно разозлилось уже нешуточно и принялось носиться за нерасторопным убийцей. Дело с точки зрения тореро, похоже, выглядело плохо, он совершенно неподобающе махал мулетой и, потеряв остатки грации, увертывался. Дело дошло до того, что выскочили пикадоры, пытаясь отвлечь обиженное существо — бычара высказывал ноль внимания, фунт презрения. Публика освистывала манеры киллеров неистово. Взять себя в руки главенствующему наемнику все-таки хватило то ли смелости, то ли наоборот, в очередном набеге он вонзил орудие и на этот раз угодил ровно в цель. Бык теперь благодарно остановился, недолго поразмышлял и свалился боком, некрасиво взбрыкнув ногами. Молодой человек делал положенные движения победителя, но гримаса была деревянной. Народ удрученно выл.
В лице Тащилина странным образом читалось удовлетворение от увиденного.
—
Соловьев и Леже сидели за столиком, тут же немая и с неизменной улыбкой присутствовала Николь.
— А пение стада на ферме? Куда прикажете его, извините, засунуть. Это же ни в какие ворота, — азартно доказывал Андрей Павлович.
— Вот-вот, я предчувствую, что здесь расположен ключ. Действие того коварного опиума каким-то образом спутано со звуковыми иллюзиями, Семенова пробрало отчетливо.
— Соглашусь, дело запутанное.
— Это в корень, жизнь — путаник еще тот. Впрочем, все… м-м… слишком призрачно.
— Однако существует истинная запись.
— Ну и ну, вы никак не привыкнете к фабрикациям. Потом, она ни о чем не говорит, почему бы Семенову не запеть?
— Прелесть какая фабрикация — дитя Боковой.
— Выпьемте, таинство этого акта разгадывать куда веселей — разве нет?
Николь интуитивно, русский язык, как упоминалось, она не понимала, взмахнула бокалом. Соловьев поднял свой:
— Пожалуй — истина, что ни говорите, в вине.
— Тем более что мы с вами ни в чем не виноваты.
— Так выпьем за… толкайте — ваше предложение.
— Мое? Как у вас принято — не чаять друг у друга души.
Закусили.
— Когда это случится? — спросил Леже.
— Быка, которого Тащилин выбрал, выпустят завтра.
—
Должно было произойти на энсьерро, Тащилин провел тщательную рекогносцировку и собрал таки с утра весь состав. Суетился, выглядел нескладным, выяснилось, что не напрасно — быки, окруженные одержимой толпой, как и в первый день равнодушно пронеслись мимо. В полдень Тащилин был замечен в пределах арены, озабоченно прогуливался с коренастым тореадором, обладавшим рожей глубоко побитой оспой, деловито что-то втолковывал.
Состоялось на третий день во время корриды. Тащилин заранее, употребив весь дипломатический арсенал, уговорил в этот день удержаться от спиртного — особенно горестно восприняла Николь. Перед представлением слонялись по городу, что было затеяно, предположительно, ради как раз соблюдения дисциплины. Ни у кого затея положительных эмоций не вызывала. Даже Мари несколько куксилась, Жиро окончательно опустился в философию.
— Реклама ввела ложь как официальную религию, — тоскливо рассуждал он, печально рассматривая баннер со слабо одетой девицей, вооруженной склянкой крема.
Все сидели в плетеных креслах небольшого кафе, Антуан один шатался меж столиков. Мари тускло смотрела на Петра.
— Ну, сознавайтесь, что вы замыслили на этот раз.
— Ничего особенного.
— А я чувствую, должно что-то произойти.
Петр хило улыбнулся:
— Вас не обманешь… Я сам не знаю толком. Посмотрим.
Как раз подошел Жиро, щелкал, прикуривая, взятой со стола зажигалкой — не преминул:
— Женщин трудно обмануть — они не думают.
Мари, сощурившись, посмотрела снизу, покладисто заметила:
— Ты бросаешь на меня тень.
Вставил слово Соловьев:
— Странная вещь, я уже привык к определенному образу жизни и теперь чувствую себя несвободно.
Жиро не отступал:
— Свобода — звук. Как душа — сказка.
— Сядь, душа моя, — посоветовала Мари, — в ногах отсутствует правда.
Жиро послушно и задумчиво, сраженный сентенцией подруги, сел. В общем соблюдался общий невроз.
На корриде разместились в первом ряду, Тащилин каким-то образом умудрился спроворить зону, отлично различался пот на тореро и как волнуется воздух над недавно пропитанным водой песком арены. Конечно, уже доходили нюансы, характеры и стиль спортсменов-живодеров и даже быков, действие добралось до нужных эмоций. Известная охотница острых ощущений Мари заразительно прыгала, звучала, жестикулировала. Николь самым наглядным методом кусала ногти. Люси, что в первый день болезненно морщила носик и даже пыталась отговориться на второй, после тщательной обработки неугомонным и напористым Тащилиным имела расширенный овал глаз. Словом, компания довольно скоро забыла, что Петр устраивает таинственную заварушку, и вела себя в лад толпе.
Произошло во второй терции. Трое бандерильеро заводили быка. Ласаро Мендес, оспяной тореро, присутствовал здесь же, но давал возможность предъявить красу всей квадрилье. Помощники артистично действовали капоте, орудовали бандерильями — уже под десяток украшали холку животного — бык «развеселился» всерьез. Может от этого он вдруг начал крутиться, как делают собаки, норовя поймать собственный хвост, такие упражнения совсем не характерны для свирепых туров. Зрители ответно повели себя растерянно: шутливые и ядовитые выкрики, хохот слились в рваный негативный гул. Черный, оскорбительно прекрасный бык — в первой терции он запорол пару лошадей — совершенно не обращал внимание на приближенных двуногих и уж тем более на толпу. Он был не на шутку озабочен.
Вдруг встал на дыбы, уподобившись лошади, так приличные быки поступают редко, продолжительно и грозно произнес замысловатую и таинственную фразу — было совершенно очевидно, что с существом что-то не то. Арена замерла в напряженном недоумении. Оскорбленные тореро бесились рядом, ругаясь очень понятно. Зверь обратно упал на переднее копыта и замер… И вдруг взял старт. Один из бандерильеро, оказавшийся по заблуждению ровно перед ним, не стал долго думать, врубил форсаж и понесся от осатаневшего сеньора; занимательно, что скоро рогач отвернул от курса полюбившего жить человека, выяснилось, что голубчик ему глубоко безразличен — тот, понятно, разучившись оборачиваться, о подобных настроениях животного не знал и продолжал чесать во все лопатки — и стремился бык вполне безумно, то есть бесцельно, прямиком на барьер, ограждающий зрителей от арены. Удар, который предприняла неспокойная туша характеризуют иногда словом великолепный, доски были пробиты насквозь, щепки летели удало и травмирующее в отношении нечаянных человеческих преград. Несчастного — наоборот, конечно — беглеца человеческого рода оставим, он уже многажды перекрестился.
А теперь внимание, ровно над тем местом, куда целился бык, и располагалась наша компания.
В связи с этим животное аккуратно и виртуозно вынуло рог из не особенно широкой вновь образованной дыры, отступило несколько шагов. Подняло голову, круто ходили бока, тягучая слюна симпатично отпала, красные глаза чудовища начали медленно шарить по ближайшему населению сектора. Над ареной воцарилась относительная тишина, так продолжалось не менее двух минут. С верхних рядов волнообразно начал опускаться ропот, поблизости стали раздаваться реплики. Поведение быка не имело ничего общего с корридой.
— Клянусь, он смотрит на Люси, — взволнованно и тихо выдавил Андрей.
— Шш, — яростно зашипел Тащилин, и схватил, усиливая приказ, руку Соловьева.
Тем временем шум усиливался, а бык стоял недвижимо и, казалось, выбирал… Николь вдруг встала и пересела подальше от Люси — они соседствовали. Леже озабоченно поглядел на Соловьева:
— Как вы?
Андрей мутно улыбнулся углом рта:
— Комси-комса… — Принципиально понес галиматью: — Бык незавидный, рога худые, у меня поветвистей, пожалуй.
— Цыц, — сообщил Тащилин.
— Сам цыц, — повествовал Андрей и назло тронулся говорить — однако сбивчиво, принужденно.
И тут обратили внимание на Мари. Такой бледной за все время наблюдений она замечена не была.
Бык тем временем стал разворачиваться. И поразительно — не мог, ему будто что-то мешало. Завершилось совсем нехорошо, упал на колени и начал рыть мордой песок. Изумленная арена намертво замолчала, затем раздался одинокий, но злой крик и начало твориться невообразимое. Все повскакали с мест, запрыгали, заходили ходуном — общее помутнение, иначе это никак не называлось.
—
Николь, Леже. Насупившийся Соловьев бурчал:
— Он смеется.
— Над кем?! И кто, по-вашему? — Виктор.
— Над всей историей человечества… Имени я произносить не стану. И вам не советую… Собственно, если вы требуете — наш милый Фантик.
Леже с надрывом взмолился:
— Да он же фантом, эфемерия!
— И что?! В России есть знаменитая песня, и там слова: «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь». Отличный мотив, между прочим… Человек — курьез, а он — феномен, если хотите, аутодафе, костер инквизиции. Человек ничтожен и в принципе бессмыслен. Вспомните Сартра: история любой жизни есть история поражения. И человек становится все хуже.
— Причем тут… Человек становится плохим, оттого что появились хорошие деньги. Господи, зачем я вообще ввязался в эту переделку!
Андрей обиделся:
— Вот-вот — господи. Между тем Христос — ложный бог, сбежавший на небеса замаливать грехи, рассмотрев, что он сотворил в виде человека.
— Ага, песни древних гностиков — ай как мило!
— Я вас прекрасно понимаю, религиозные измышления составляют несуразный калейдоскоп. А походили бы в бычьем состоянии, послушал бы я ваши рапсодии.
— Ей-ей, так и неверие в бога утратишь.
— Вот и верьте себе на здоровье. Сей модус замечателен тем, что всякому доступен. Как любовь, между прочим.
— Выпьемте.
Приняли, погрустили. Леже поднял голову, окунул взгляд в бесконечность. Смиренно сделал вывод:
— Любовь измеряется количеством боли. Пожилые люди, заметьте, не любят, ибо здоровы психически. Старикам, если угодно, хорошо.
— Старость, к несчастью, равно молодости, проходит…
— Вообще трудно примириться с мыслью, что счастье присутствует. Я, пожалуй, еще налью.
—
Мари захворала. Она так и не вернула цвет лица, имела неровное дыхание, а периодически серьезно задыхалась. Исчезла внятная речь, выбирались какие-то фразы, однако членораздельность отсутствовала. Поставить диагноз врачи не могли как ни старались, симптомы не соответствовали никаким описаниям — от греха подальше увезли в госпиталь Сент-Леон… Кажется, Соловьев посоветовал Жиро обратиться к ветеринару. Тот оскорбился сперва, однако, когда Андрей начал увещевать, что допустимо поговорить с фельдшером пока теоретически, Антуан пустился хлопать глазами и озабоченно морщить лоб.
Действительно, все разрешилось, однако, как водится, несколько замысловато. Идею Соловьева поддержал Тащилин, он и обратился к Ласаро Мендесу — судя по всему с оным был налажен крепкий контакт — для того чтоб тот свел со специфическим медиком. Выяснилось, что тореро сам учился в этом наклоне и, уяснив ход недомогания, потребовал аудиенции. Таковая состоялась — имя Мендеса было в почете и считать его шарлатаном квалифицированные медики не решились — буквально через три часа Мари имела порозовевшее лицо, общее оживление и достаточно связную речь. Уже Тащилин напросился на тет-а-тет, однако по нему различить степень удовлетворенности результатом было невозможно. Собственно, достоверно известно одно — что произошло с Мари на арене в злополучном эпизоде, женщина намертво не помнила. В общем, врачи разводили руки и предпочли еще подержать потерпевшую в больнице.
Братия проводила время в основном по-прежнему, благо карнавал еще не кончился. Тащилина часто видели с Мендесом, он ударился в изучение жвачных млекопитающих из семейства полорогих и завел знакомства с поставщиками зверья. Супруги Леже исправно посещали брань, аналогично Соловьев — ему кружила голову завзятая любительница острых ощущений Эстер Джексон, ее чопорный муж с другом англичанином тем временем самозабвенно вникал в тонкости баскской кухни. Антуан, понятно, не отходил от Мари, теперь, когда прелестница пошла на поправку, они ужасно сблизились и ворковали. Люси пропадала неизвестно где. Впрочем, была дважды замечена в соборе Святой Марии. Ну да сами знаете, собор роскошный, тринадцатый век, есть мнение, что именно от него начался готический стиль в архитектуре.
(Продолжение следует)