Дед и миньоны и Сикулка — два рассказа

Дед и миньоны

Его дом известен в городе.

Городе, который борется с непогодой, дымом от шин, дымом от сожжённых в крематориях людей. От запахов уличной еды, смешивающихся с горклостью горящих торфяников и пригородного леса. Это ещё вонь от тайных схронов в реке и озере не вылезла – там рыбы доедают человеческие останки. Никакое определение ДНК не может помочь отыскать тайное и страшное, почти мгновенное превращение человеков в понадусистов.

В таком городе-стране и стоит дом с миньонами из шин. Как в сказке домик Баб-Яги, огороженный частоколом из деревях остроконечных, с насаженными черепами человеческими и конскими. Ужасные и беспринципные миньоны мультяшные могут быть и добрыми, смешными, и до ужаса ужасного злыми и бесчеловечными. Это уж, какой хозяин-создатель попадётся. То ли гадкий, то ли… Своих мозгов у них, пожалуй, нет. Сделано в Америке – миньоннораспространённое. А там, как индейцев проирокезили давным-давно, так и пользуются чужими мозгами, понаехавшими. Порой попадаются – мозги высшего уровня. Но быстро засыхают. Для настоящих мозгов необходима подпитка Родины. А как быть, если мозги считают её нерОдной? Ох, еда-беда. Огорчение.

Хуже нет, когда мать родная – мачеха озверевшая. Тогда движутся от родного дома в америки поезда да самолёты – жить-то хочется.

Миньонов Дед спроворил восемь штук. Забор у него хлипкий – ромашковый. Вспомнил когда-то детство, где живая и светлая ходила бабушка – передник ситцевый, выстиранный до поднебесного, колыхался на животе. Пятеро деток родила, а выжило трое – то голодуха, то болезни, то война. Война тогда звучала Отечественной, кроме второй мировой. Это сейчас всё переиначивается и звучит антихорально. Бесы они такие. Что им взбрендит при малом пропитии бренди – то и будет. Вот они теперь и бродят вокруг миньонов – отголосками революций-майданов, как же нормальному человеку заснуть. То убьют кого, то на чужое позарятся, то снасильничают, то пытками позабавятся. А всё одно – револьцьонный пожар спишет. Только им неведомо ещё – плата впереди. И столь страшная, но разная у каждого. Так как не бывает общего, колхозного, не бывает. Не бывает – Страна плохая, майдан, невменяемо борющийся за справедливость, политические партии право левоцентристские. Нет. Всегда есть Человек. И от того, что он лично в кутерьме нафигачил – спрос будет с него лично, с его рода. Почто такое убожество выродили. Так и спросят. Хорошо если ответка сразу проявится. Ужасом обдаст, когда спрос проявится сквозь годы.

У бабушки сад цвёл – дыхание спирало, столько соток яблонь, груш, вишни, ореха, абрикоса колобродило. Аховое это цветение на всю жизнь осталось. И ромашки перекрещивались с маленькими палочками, всаженными в землю, которые периодически вдруг зацветали, словно в игру играли, переступали, перемешивались – вот и забор образовался. Забор не бетонный, не железнопрутьевый, не кирпичный, не из досок крашенных – забор из любви, который и перешагнуть можно. Только время такое было – советское, тогда и двери не всегда запирались. Чужак виден был издалёка. И что на уме у него – тоже всегда ведомо. Это позже, когда дети повсеместно своих родителей, дедов, прадедов дома и квартиры продавать-предавать начали, тогда и чужаки массово пошли. И ромашки не защитили.

Когда кутерьма попёрла, Дед собрал шины от всех своих автомобилей, не его автомобилей, а тех, что внаём брал. Своих, как не бандит, не вор и не совсем бизнесмен, не заполучил за всю пятидесятилетнюю жизнь. Да и подарить никто не сподобился или по наследству – никак. Автомобили, по истечении аренды – отдавались. А шины (нерабочие, как порушенные воины, валялись по двору, по углам) – пригодились. Тут внук от дочери приехал, поклацал на компьютере – мультик миньонный поверг Деда в раздумья. К тому же, практика пошла – шины не только жечь и из-за них камнями дорожными кидаться, стрелять по официальным войскам и милиции-полиции да гранатами, коих стало ведомо неведомо, бросаться, но и у кафе устанавливать в честь великого Миньона бестолкового. Прикольно. Ага.

Вот и Дед отличился. Не отстал от времени. Миньоны вышли отличные. Хотя старик слово миньоны часто путал с жульенами. Блюдо такое – французское. Это ему знакомо давно – грибочки, майонезик или сметанка. Ух!

Блюдо – миньон, тоже французское, для него оказалось неизвестным, попросту звучало – Мяяясо! Отбей, отжарь, кусочками, кусочищами, с маслом, той же сметанкой, майонезом. А ещё – коли граната добавить косточкового и сахарку, кисло-сладкий соус заставит петь все вкусовые рецепторы … Так что миньоны шинные, милашки-малютки, оказались, как всегда иностранное – известными, почти – родовыми. Знать, Князь Владимир не дурак был, правитель – не чета нонешним халявщикам обрызглым, у него на капище все верования умещались. Пока православие не стало корнем. Корневищем. А всё не зря. Ведают люди. Ничего не происходит просто так.

Но это всё – близкие по звучанию слова. Есть ещё одно очень рядом проговаривающееся. Секси-слово. Мужики это слово очень любят. Как и само действо. Дед не был исключением. Но он — Дед, и мозги его заняты уже многими иными вещами, хоть и старое не забыто. Так что миньонам шинным сексуальное не сильно грозило. Им пришлось быть наблюдателями выживания в стране, где творилось беззаконие и всеобщее помешательство. Где корни вырывались, памятники рушились, ложь прорастала мощно на выжженной земле. В очередной раз тотализировалась идея политическая. И политика правила бал. Когда-то одна политика, потом другая, третья, теперь четвёртая. Да и вообще, миньоны просто ограждали дом Деда. Какой бы он ни был – именно ему служили лакмусовой бумажкой его жизни, его мыслей и поступков. Они его любили. Преданно и восторженно, словно маленькие щенки.

И не задумывался Дед, что ж так? Для чего шины собирались и лежнем валялись по двору, с чего мысли игрушечные пошли и руки зачесались. Так хотелось создать, сделать человеков шинных. А то вокруг, всё чаще сталкивался с чужаками да нелюдями. Вот, и чистил двор, чистил жизнь, рисовал лица красками – мало их масляных да акварельных с кисточками разнокалиберными внук оставил в шкафу. Шину на шину укладывал, клеил да ровнял, хотел ровню сделать. С детьми и внуком не вышло. Внука и не видел. Переворот переворотил всё, и семейные отношения в том числе. А так хотелось любви да ласки, полного дыхания и взаимопонимания. Без всяких маний и лихих извращений. Когда любовь настоящая – всё просто. Сказка.

И миньоны вышли отменными, пузато шинными, с разными лицами, с пуговичками на рубашках разноцветных, тот в шортиках, тот в джинсах не в обтяжку, а у этих футболки с рисунками. А тот, что рядом с калиткой – в костюме и галстуке -«селёдке», узком, словно у битлов позаимствовал. На грустного миньона Дед запросто натянул видавшую виды белую футболку огромного размера, накинул старый добрый кардиган, просвечивающий дырочками и выпачканный машинным маслом. Дорисовал джинсы. Дед умел рисовать, петь, играть на гитаре и нервах, чинить машины, варить борщ из петуха, делать старый советский салат из тонко нарезанных листьев капусты плюс соль, сахар и маслица подсолнечного. Он вообще мог вкусно готовить и много чего другого сотворять. Просто скрытый талант. И в миньонов вложил часть своих тайных и явных качеств. Возможно, из-за этого шины стали совершенно миньонными.

Порой, они неожиданно явно проявлялись, оживали и повторяли за хозяином всё, что он делал, а иногда и думал. Как это могло работать – непонятно. Дед-то ни колдовством, ни магией (кроме строения ушей магического), ни экстрасенсорикой не владел. И даже слыл православным человеком. Крещение состоялось давно. Тогда он вернулся из армии. Один из немногих. Остальные полегли. Там, где официально не было войны, и где государство — то ещё, не участвовало в международных разборках. Его дни оглушились смертью и ужасом, профессиональным умением убивать и защищаться, снайперски звучали ночи – тихим щелчком утыкались в землю люди. Спал с тех пор он с приоткрытыми глазами и всё кричал, ругался – видно что-то доказывал, всем, кто погиб. Наверное, и поэтому, а не только от просветления духа человеческого, пришёл в Храм. Церковь только оживать начинала после десятилетий расстрельных и тюремных, после разрушений и скинутых с колоколен звонарей, монахов и схимников, вместе с треснувшими оземь – распятых колоколов. Уже тихо крался бизнес повсеместно, но силы ещё не взял. В такие – ещё благие дни, и стал Дед, поменяв имя, Михаилом по крещению. Архангел Михаил с сонмом Небесных Сил расправлял крылья. За десятки лет он многого так и не понял, молился по-своему, совсем недавно начал читать Отче Наш, считанные разы пришёл на елепомазание и исповедь с причастием. И считал, что это всё необязательно. Главное, что вера есть и поступки человеческие присутствуют, молитва своя да в Храм зайти порой, когда душа просит или прижмёт жизнь крепко. Не хотелось через труд молитвенный ежедневный, постоянные исповеди и причастия к православию идти. Бесы не дремали. Тяжко это всё – настоящее-то.

А тут ещё миньоны-повторяшки. Зло привлекает больше. И они, поглядывая глазами-раскрасками за забор хлипкий, впечатляются всё больше, так и норовят уйти к более ужасным. Дед, хоть и истерит периодически, но всё сдержанней, чем те – на площади и улицах. А тех людишек, что за околицей, так вообще ничего не держит. Миньоны в растерянности – зачем он их создал? Может, хочет, чтобы они своё естество поменяли и стали как другой народ – его тоже немало, не принявший переворотов, не желающий пытать и убивать, говорящий на разных языках и не стесняющийся сбежать от тех, кто с битами. Другой вопрос – хватит ли сил и денег сбегать постоянно. Или молчать. Только бы не видеть всего и, чтобы тебя не коснулось. А?

Дед таксовал. Всю жизнь. Кроме того, периода, когда водил автобусы и грузовики, служил в армии, в таможне, сидел без работы, в колонии, да ещё работал разнорабочим, охранником на стоянке и водителем-телохранителем. Всяко бывало. Видел столько, что хоть книгу пиши. Знал подноготную многих знатных и незнатных, а также всяких тайных процессов не только города, но и страны. Знаниями не злоупотреблял. Ну и знакомых у него столько – пруд пруди и ещё пару морей, точно.

В политику и разборки старался не лезть, знал, чем обычно заканчивается. И это миньонов очень смущало. Они ведь, мало того, что в информационном просторе созданы, чтобы всякие гадости делать да самым злым служить верой и правдой, без обсуждений. И так всё весело – с огоньком. Так ещё и молоды, только-только появились. Мозгов вообще нет. Одни намётки. Дед иной раз замечал, что их распирать начинает. Прям, краска слетает, и одежда, у кого есть натуральная – начинает рваться. А когда его зло на что-нибудь брало, так у них искры даже потрескивало. И до него, где бы далеко не находился – долетали.

В тот день птицы летали низко-низко, казалось серые и чёрные крылья задевали крышу дома, крытого черепицей, а некоторые летали кругами вокруг миньонов. Дед поначалу не понял, что за странное действо творится. А когда сообразил – кинулся к забору. На площади собрался круг орущих и толкающихся, подскакивающих людей. Большинство из них, в спортивной одежде и масках-балаклавах на голове, скрывали лица, но подтянутые, мускулистые молодые тела спрятать было сложно – нищие фанаты силы и денег. Впрочем, главнее для них казалось осознание значимости своего стада, возможность безнаказанно осуществить некие ритуалы, онлайновые импровизации тех самых виртуальных игр, совершить фановое махание руками и ногами с энным выбросом адреналина – эдакое, разрешённое при любой революции, массовое непотребство, насилие и ужас. Несколько заводил, подёргиваясь от собственного величия, выкрикивали речёвку нечеловеческую, а толпа самозабвенно её скандировала. В центре столпотворения на коленях стояли человек сорок мужчин разного возраста, многие в крови и разорванной, уже грязной, одежде.

Миньоны, тоже прыгая, и толкая друг друга, норовили повалить самого неуклюжего из собратьев. У одного обнаружилась бита, которую крёстный привёз давно из Карпат, где отдыхал и набирался сил да ума, подарок крестнику – тому исполнилось года четыре тогда. Вместе с маленькой деревянной булавой, искусно выточенной и покрытой лаком, да дудочкой, из которой внук мгновенно радостно попытался извлечь звуки. Ума у крёстного, видно, не прибавилось, коли маленькому крестнику решил подарить биту – громадную и тяжёлую, триллерную американоспортивную ценность. Потом, позже — много других подарков радовали мальчишку – машинки, игры настольные, мячи, иконы, чётки, сувениры, но вот бита так и осталась изгоем. А сейчас, когда крёстный радостно успел поскакать на майдане, решив, что скачущие имеют приоритетное право на разъяснения как жить всей стране, по ходу дела множество соплеменников решив-лишив жизни, и рванул в очередной раз погулять по европам – биту обнаружили миньоны. Этого Дед уже не вынес – так орал и, забрав злосчастное орудие спорта и бития, надавал всем шинам по покрышкам. Искры летели во все стороны и те, кто толпился и жаждал крови, внезапно получили сильнейшие разряды тока, так что перевоспитание несогласных отменилось. Противостояние закончилось в пользу миньонов. Искрили-то они. Над домом тихо и несмело поднялось солнце. Дед, опёршись на одно из шинных созданий, пил пиво. Площадь опустела, словно ничего и не происходило. Киоски со всякой всячиной работали и прогуливающиеся жители города, присаживались на скамейки, чтобы выпить кофе и поболтать.

После революций — люди, в основной массе, так сказать нейтральной – привыкают к тому, что рядом кого-то расстреливают, пытают, а остальные – борщи варят да на работу и учёбу идут. Миньонов это сильно озадачивало. Они всё присматривались. Жаждали действа. Ну, а коли веришь и ждёшь – будет.

Дед, под утро, уже заканчивал таксовать, когда, возле ресторанчика с памятником известному писателю, машину тормознул парень. Ночь выдалась тяжкая – пассажиры спьяну пробалтывались – говорились такие вещи, что и жить не хотелось, не то, что участвовать в разговорах, в которые втягивали водителя. Одна компания пыталась доказать, что они не пытают несогласных с новым строем, не насилуют в камерах и подвалах, а так – перевоспитывают. Подробности того как это они делают красочно сочились по окнам машины, словно не дождь бил в стёкла – кровь ручьями текла, дворники не справлялись стирать. Другие, выйдя из авто на перекур, радостно пихали друг друга – да я какую хочешь машину пригоню – только бабки гони. Говори марку, цвет, заказывай – с военными договорюсь. А хозяева как же? А что хозяева – жить захотят, будут молчать. Да решим всё, не переживай. Там всё спишется. Дед молчал и горбился за рулём. На автомате затормозил и, даже не глянув на нового пассажира, спросил – куда едем? И тут пошёл очередной прогон и вынос мозгов.

Пассажир предложил поехать куда-то вдаль, по городу. Дед уточнял адрес, но услышал совершенно толератноскачущий ответ и вспомнил то самое миньетное, стоящее рядом с миньонным. Парень пытался договориться – денег у него не было. Метаксовый греческий коньяк бурлил у гея в ширинке и жал на зипер, а у водителя взгляд на подобное – отработаю натурой за услугу, вызывал даже не отвращение и не тем паче мировое европейское понимание, а мгновенное жёсткое желание – освободить машину от непотребства и без мордобития вышвырнуть нафиг. Этого ещё не хватало.
Миньоны вдалеке, уловив совершенно расстроенное состояние Деда, начали искрить и пофыркивать, а потом торжественно всадили в зад несостоявшемуся любовничку -надцать вольт. Ну, чего хотел… Желания, бывает, исполняются. Пока водитель подходил к сидению пассажира, чтобы настоятельно его попросить вон, дело уже сделалось, и модные джинсы в обтяжку ускакали в ту самую даль. Такая боль. Ну и работка. Ну и ночь. Выпить бы.

Тут ещё и мать позвонила. Да, хоть и Дед, но у него ещё жива мама, которая о нём переживает и любит его – это счастье, когда твоя мать ещё жива. Дед как раз подруливал к дому, где его радостно встречали все восемь шинных созданий. Миньоны готовились помыть машину, фары протереть, по двору проехать – и помочь, и повеселиться. Их же создатель, так устал, что, присев на пенёк у забора, потягивал, только что купленное, холодное пиво из бутылки и слушал, что говорит о его сыне мать. Сына он любил, но всё не сложилось. Пошло на перекосяк. Нет смысла говорить почему и как. Сын не простил и не хочет его знать. Для него важна мать и бабушка, которые души в нём не чают и вырастили его сами, без всякой помощи. Алиментами обычными ребёнка сильно не поднимешь в этой жизни. Не прокормишь, не оденешь, не выучишь. И не деньги нужны были мальчишке – отец. Он любил их — маму и папу, и не понимал скандалов и выясняловок. Папа просто исчез, ушёл к другой. Бросил его. И не общался. Такое дети помнят. И редко прощают, став взрослыми.

Сын подрос. Его последний проект в институте – строительство храма. Построил ли? Случилось то, что случилось. Всех забирали в армию. Некоторые рвались сами. Большинство искало разные пути, чтобы избежать атошного ужаса. Какое-то время сын прятался. То у бабушки жил, то у друзей. Страх перед отправкой не просто в армию, а на войну, замораживал всё пространство города. Никто не хотел умирать и убивать не хотел. Столько лет жили в мире и вдруг – на тебе. Много чего рассказывали о том, что творилось на той территории. Во многое просто не верилось. Мёртвые селфи не делают. Но тем не менее, не просто рассказы и свидетельства, а фото ужасов военных, насилия над людьми, разбомблённые дома, дети, прячущиеся в ванной от снарядов, куски тел и асфальт в крови, после обстрелов — постоянно проявлялось в интернете. Да и те, кто возвращался, повоевав – порой не выдерживали, для некоторых самоубийство оказывалось спасением.

Из военкомата приходили, но народ прятался, уезжал. В какой-то момент, после неоднократных посылов писем и повесток, военкоматовцы удачно попали на бабушку сына. Которая его и сдала. А вернее, рассказала о том, где он работает. Прямо с работы и загребли. Это была вторая бабушка. Которая совсем по-советски уверена была, что армия – это честь и совесть, и мы все служили, и внучек обязан. Только не заметила бабушка, что произошла подмена мира. И того мира уже нет. Мира вообще больше нет. Одна видимость. Благодаря ей совершился совсем не советский кроком руш. К счастью, сына не отправили в места с военными действиями. Но мозги вынесли. И скакал он с оселедцем на голове и бандеровскими кричалками. А первая бабушка, мать Деда, звонила и плакала, хоть ты ему позвони, пусть нормально пострижётся, перед соседями стыдно. Что ж звонить – телефон сын не брал. Брошенный отцом, нашёл утешение в новых идейных побратимах. Вот так-то.

Сич с казачеством когда-то сильна была, а сейчас – шаровары, оселедцы, обвисшие усы и вышиванки – пародия, да и только. Разве что на праздник какой-то в Пирогово, традиции украинские поддержать – но иное время предполагает и другую одежду. Иные гаджеты. Ох уж эти ролевые игры и виртуальная действительность – не потеряться бы в ней. Хотя может именно эта новь породила национальную вражду и не гордость за свою страну, а войну между своими, одной веры, одного воспитания. Как мы изменились и озверели, как одновременно бесы вселились в тысячи людей, как это?

Дед наблюдал за миньонами и курил трубку. У него не было сил ни на какие действия. Своё отвоевал. Наверное, миньоны скоро это поймут и станут обычными шинами. Телефон лежал рядом. Дед его отключил. Но за забором жизнь продолжала бурлить. Её не отключишь. Разве, тебя не станет.

Задумчиво смотрел Дед как миньон в шортах тащит кусок цепи к сарайчику. А остальные пытаются её забрать — вот, никак не успокоятся. Прям, дети. Цепь будила недавние ассоциации. Очень неприятные. Стыдные. Память такая штука – то никак не даёт нужного и приятного, то подкидывает картинки, которые с радостью бы забыл. Буквально перед тем, как появилась идея создания своих человечков. Перед тем, как он увидел у кафе чужого миньона. Перед тем, как… Он никак не мог вспомнить, каким образом оказался тогда возле площади. Был ли вызов или ещё что случилось. Но он был там. Когда женщина упала, потеряв сознание. Или кто-то из толпы револьцьонной её ударил. Но никто ей не помог. Никто. Только парочка бомжовых протуберанцев, девушка и мужик, сорвали с шеи этой женщины, лежащей неподвижно на асфальте, цепочку. И почему-то гордо, не таясь, словно совершив подвиг, медленно ушли. Ещё что-то кричали. Наверное, так будет с каждым кто против нас. Днём. Уйма народа вокруг. Человек десять папарацци, которые это мгновенно засняли. Щёлкали и щёлкали фотоаппараты, снималось видео, транслировалось в новостях. Но никто не помог. Никто не остановил этот идейный грабёж. Да что там никто. Он, Дед, не помог. И память крутит его личный позорный клип революции. Который спровоцировала возня миньонов у сарая.

Революция вообще – редкая шлюха. Столько лжи и смертей.

А революции всё возникают и возникают, миньоны на днях оделись в испанское – после того как увидели погромы в инете онлайново. Так их это завело, когда народ бил друг друга, а женщина в слезах рассказывала о последствиях победы одних над другими. И ведь все испанцы… Но пришли кабальеро – вытащили Педро на двор и там на глазах у всех, избив и поиздевавшись, пристрелили. Наверное, скоро наденут армянское национальное и дудук соорудят, чтобы сыграть на дудке марсельезу.

Кто за эти все безобразия отвечать только будет. Ладно, миньоны шинные без мозгов, но люди… Дед долго думал и хотел сжечь шины, но рука не поднялась. Миньоны для него стали родными. Нет, их в обиду не даст никому. Пусть живут. Неизвестно, что ещё ждёт его впереди. А от них и помощь бывает. Совершенно неожиданно.

 

Сикулка (фантастическая сказка)

 

Страшно закричала выпь и бросилась в зелень болотного мирка. Атка вздрогнула и, перекинувшись лешим, перебежала от полуразрушенного тына, слепо помаргивающего в сумерках, к колодцу с ядовитым пойлом.
— Сикулка, Сикулка, выдь, покажись. Я тебе подсолнечник принесла.
— Пошто тревожишь? Али завет не про тебя писан? Перекидкам здесь делать неча. Згинь!
— Не згину, не згину, — загундосила Атка. — Тошно мне, немощно. Перестану перекидываться, как все, сама и будешь виновата.

Сикулка тяжко вздохнула и выплеснулась фиолетовой каплей из колодца. Капля увеличилась до роста взрослого гнома, подумала и уменьшилась до крошта. Сидела молча на щербатом ведре, покрытом редкими мшистосиними пятнами. Смотрела на жёлтый цветок в руках лешеобразной Атки, почёсывающей волосатой ногой об угол переплетённых древних деревях, покачивалась, думая, что всё это плохо закончится.
Не к добру. Неееее… не к добру все эти приходы и разговоры. Кликнут потом про них воровское и проаэрозолят. И сгинут они в бетонке.

Сикулка уродилась потомственной хранилкой. А хранилки рождались страшными уродами, но первинный их этот вид никто не имел права знать. Потому, как в завете сказано знаками пропадающеявляющимися, что ежели кто хранилку увидит ТУ, то конец всем, живущим в деревне Послечеловечьей.

Атка прекратила чесание, вновь приобрела свой истинный вид и колышащейся серостью придвинулась к капле.
— Возьми цвет — ходила за ним аж за Край. Страшно там, неперекидноломотно. Человечно.
— Эх, Атка, доходишься. Вчера два крошта припрыгивали да присматривали, явно что-то учуяли. Не могу я с тобою быть, мне заветы беречь надо, а не нарушать. Ты же всё непонятней и непонятней мысли подкидываешь… Все перекидки, как перекидки, у одной тебя мыслечоки.
— Ну и что? Как же думать иначе? Вот думала о цвете — и взяла. Ноне, мыслечок, что ежели цвет возьмёшь, то так и надо. И знаешь? От этого сладостно и ажно серость моя убывает, а под ней крЫла. Щекотятся…
Хранилка попыталась заглянуть в серость, но крЫлов не увидела. Только и вышло из этой затеи, сплошное неудобоварение и плюхание, с охнувшего ведра, в мутную глубь колодца.

Перекидка перегнулась через вытягивающийся к небу сруб, ничего не увидела и пошла восьмёрочно перемещать свою серость в лесную дремотную тишь.
К избам деревенским, давно заброшенным человеками, идти не хотелось.

Вклинившись в знакомый лаз, который мгновенно дружески видоизменился, лишь бы ей удобней перебираться, Атка заторопилась по подмигивающей, протоптанной тропинке, с яркой травой по краям.
Внезапно, она увидела длинный изумрудный хвост лакшарки, который тянулся впереди и выглядел совершенно невызывающе.

Лакшарки в обычной литной жизни так себя не вели — им положено светиться и блистать, надувать пузыри величия и обращать внимание только на себе подобных, остальная же публика Послечеловечья им только для услуги и созерцания лакшарности надобна. Как бы мимо неё просочиться?

Атка уже приготовилась перекинуться в кого-нибудь из жителей деревеньки, но что-то внутри йокнуло впаянкой и она догнав пузыринадуваемую, проникновенно зашепетала: «Поклон невесомый. Чаво? Чаво-чавушки? Что ж бедовальная такая? Али помощь надобна?»

Литная изумрудка взвизгнула, подалась в деревА, но углядев красивым глазом (а он у них всегда один, посеред лба), что возле неё всего-навсего перекидка, приосанилась и, изогнув шею в нескольких монистовых обручах, зашипела: «Неча тут басурманить, шляетесь без роздыху». Замолкла и вдруг всунулась длинноватостью шеи монистовой в серость Атки да как заплачет. И как быть?

Тем временем, Сикулка выбралась из колодца и тихохонько, напыжившись, рассматривала лепесточки подсолнечника, оставленного перекидкой. Цвет, не долго думая, врос в землю возле пригорочка с камешком солёным, улыбающимся. Повёртывал не желтизной даже, а оранжевостью спелою и нежил камешек, неведома когда и кем, видно человеками ещё, привезенный из морей дальних.

— З-за тридевять земель, з-за тридевять морей, — запелось внезапно и Сикулка почувствовала непривычное чарование внутри — пошли переборы впаянки. Засуетилась, каплей бросилась было в колодец, который злобно бурча, насупил брови и потянул к ней деревяхи, но отступила и капнулась в подсолнечник.
Дальше произошло то, о чём долго потом говорили полушёпотом, постепенно крепчая голосом, и доводя тон до вскрикивания.

Сикулка взмыла над цветом, деревяхи не поспели, и вспыхнуло небо багровожОлто. Жизнь всехняя замерла и угляделася. Возле сруба стояла девица-краса и растерянно перебирала фиолетовые волосы до пояса.

Откуда ни возьмись, припрыгали крошты и присели на тушканчикообразные лапки-цапки, раззинув рот — проглядели! Жались друг к дружке… Кто-то кликнул воровское, и они начали медленно подступаться к Сикулке-девице. Уродлива-то как… Не капля, эх-ма.

 

© Ирина Жураковская, 2015-2018