Временное помешательство

Kaк перееду в Лиссабон, сразу найду частного учителя по вокалу. Исполнительнице фаду не нужен сильный голос, хватит моего голоска вкупе с вышитым платком. Я стану петь каждый вечер в маленьких ресторанчиках Альфамы: три песни в сете, чаевые за корсаж– и в дверь, на следующий сет к соседям. Буду скакать по средневековым булыжникам, спасая каблуки от расщелин, и учиться лавировать в лабиринтах отношений старого города, просыпающегося, когда возвращаются домой рыбаки. Женщины затевают пахучую готовку; запахи и сплетни разносятся с одинаковой скоростью. А потом они едят и бранятся, едят и торгуются, смеются чему-то несмешному и еще едят. Вот так просто — живут на улицах, да еще и празднуют этот факт. Думаю, стоит поселиться в самом центре этого провинциального пропыленного рая, завести пусть крохотный, но балкон, чтоб вербену там сажать и поливать, поливать, пока сплетницы не примут меня в свои ряды. Я научусь жить как они — прибавлять в годах, но ни в коем случае не в весе. Думаю, что в конце концов моя крохотная персона станет достаточно известной для того, чтобы рестораторы вывесили мой портрет рядом с другими фадишта. После смерти, естественно.

Фадишта — хорошая карьера, я ведь умею грустить о недостижимом. Типичное фаду. Типичная я.

Нет, еще раз с начала:

Думаю, мне надо взять уроки танго. Если, конечно, карьера танцовщицы в Буэнос-Айресе– это действительно мое. Сколько гордости, храбрости, бравады и бравура требует уличный танец где-нибудь в Сан-Тельмо в дни «блошиной» ярмарки! Воскресные утра будут звенеть от звуков моих туфелек на сверхвысоком каблучке, булыжники будут отполированы скольжением моих кожаных подошв. Я найду постоянного партнера (моeго возрастa или моложе, о сексе и не думать!), и мы займем-таки место на одном из углов. Мы дойдем до такого мастерства, что даже люди-статуи, никогда не шевелящиеся без монетки, опущенной в шляпу, будут оборачиваться во время наших представлений. Я научусь быть сексапильной и желанной, не старея и не становясь вульгарной. А внутри у меня вырастет стальной шест, на котором я буду танцевать — за который я буду держаться всем своим ненадежным существом — и стану действительно сильной и несокрушимой. И, чтобы никогда не спотыкаться и на рассчитывать на партнера, я научусь держаться за новую свою основу, что на три пальца ниже пупка. Я научусь следовать без повиновения и не диктовать свой танец. Я приучусь к разочарованиям и к жизни в равновесии.

Равновесие — это основной постулат тангейро; равновесие — это именно то, чего нет в моем браке.

Так, вступление готово. Однажды я напишу мемуары, использовав один из этих абзацев.

***

Если абстрагироваться от фантазий, пятидесятый юбилей был неизбежен. Не позже конца календарного года. Есть что-то этакое в этом возрасте, особенно когда речь идет о женской жизни. Ощущение невыносимости зашкаливает, когда на передний план выползает пятерка. Нет, не само существование, а рутина. Рутина становится невыносимой. Что-то должно было измениться в моей любовно отлаженной рутине.

А еще этот год был годом тридцатилетнего юбилея свадьбы, и тошнота подступала волной при одной мысли о праздновании. Я уже видела, как Фрэнк выбирает кольцо и торгуется со знакомым ювелиром в Даймонд Дистрикте. Я представляла и все дальнейшее: заказ круиза (непременно надо сказать агенту об «особой дате», тогда нам полагается бесплатная бутылка шампанского!), унижение в виде обязательного тортика с шоколадной цифрой «30» на прощальном «капитанском» обеде, на виду у всех, с кем мы успеем познакомиться в этой, безусловно, памятной поездке, а потом, в каюте с окном (если на балкон не будет скидки), игривый толчок, приглашающий меня распластаться и ожидать сексуальных радостей — и это сразу после обеда, с ноющим от деликатесов и тортика желудком! Любящий, чудесный Фрэнк. Мурашки по хребту при мысли о болезненном юбилейном соитии.

Каждое утро начиналось с оценки ущерба. Я против зеркала, и зеркало в основном выигрывало. Неприятель наступал по ночам. Я изучала новые черточки и впадинки на коже лица, жалкую струнку под подбородком, помаду, утекающую в новообразованную морщинку над верхней губой, и подбивала баланс потерь. После аудиенции с зеркалом я отправляла на работу сына, дочку и мужа, прибирала дом и собиралась в мой магазин. Я справлялась в нем одна со дня открытия, но в ранние годы, когда еще был доход, он по традиции назывался «нашим»: «Наш магазин». «В прошлом году без убытка. И этот год — слава Богу». В последнее время доходы как-то усохли, и о магазине у нас теперь говорится «мамин магазин»: «Мамин магазин в долгу». В самом деле, он был в долгу как в шелку, и никто из домашних еще не подозревал, насколько. Затоваренность всегда была моей проблемой и моей виной. Порочная практика. Мой магазинчик специализировался на шторах и тканях. Еще со времен вертикальных штор стало ясно, что он не тянет. Но приходили постоянные покупательницы, искали что понарядней, шелковые с кистями портьеры, что-нибудь необычное для чехлов на мебель… двадцать пять лет на одном месте– не шутка. Люди к тебе привыкают, ты — к ним. Я не готова была отделить свое дело от себя, хотя и надо бы распродать за полцены, что можно, а магазин ликвидировать.

А по вечерам мой старший приходил на ужин вместе с женой. Их визиты носили характер еженощной повинности, но как бы еще они сэкономили на еде и усилиях по готовке-покупке-уборке? Вообще-то невестка не была от меня без ума. Можно сказать, что она относилась ко мне не просто с холодом, а с некой гадливостью. Подкупать приходилось, вдобавок к ужинам, маникюром-педикюром. Я могла бы обдать ее лед моим кипятком, но я же любила сына? Любила. А сын любил ее.

После ужина и посуды мы переходили к произвольной программе. К счастью, супружеские упражнения, то есть секс, происходили не каждый день. Иногда можно было просто улечься на бок и провалиться в мирный сон без сновидений. Слава рутине! Что за бессмысленная трата пыла, задора и бравады. Как больно носить себя в себе, не проливая, не приоткрывая.

Ну, не все так плохо, ведь были еще другие пункты в расписании: например, психотерапия, маникюр и педикюр, все раз в неделю, парикмахерский салон два раза в месяц, периодический шоппинг. Эти пункты предназначались моему телу и душе. Психотерапевт, маникюрша и парикмахер заботились обо мне, я — о семье и магазине. Что еще требуется женщине, никогда раньше не сидевшей за семейным столом? В доме, где я росла, и стола-то не было.

Первый сон застал меня врасплох. Приснилось, что я еду с мужем в электричке, у него в руках виолончель. Даже во сне он понятия не имел, что с ней делать — но тут же сообщил мне, что сейчас он сыграет для пассажиров. Я хотела остановить его, но не могла ни заговорить, ни пошевелиться. Фрэнк достал виолончель из футляра и попробовал вставить шпиль, но всовывал его в дырку острым концом, и шпиль все время выпадал. Мне было так стыдно за мужнино поведение, что я проснулась.

К счастью, после обеда был сеанс психотерапии. Оказалось, что приснилась-то мне не виолончель в электричке, а потребность двигаться и видоизменяться, а также мой внутренний конфликт в связи с тем, что муж мой не совсем подходящий был человек для такого путешествия. Его сексуальные качества тоже оказались под вопросом. Ну, может быть, все это не было полной чепухой, ведь действительно виолончель напоминает женщину чудесных форм (ах-ах, значит, мои, слегка потерявшие резкость формы, еще вызывали такие лестные ассоциации?). Так вот, оказывается, мне снилось, что Фрэнк не знает, как меня удовлетворить, но в этом стыдно признаться даже себе самой. Все эти объяснения заставляли меня корчиться на терапевтической кушетке, но, кажется, впервые я не пожалела о потраченных деньгах.

Уже в следующую ночь ко мне пристал еще один сон: стою на длинном, крутом эскалаторе, а рядом со мной — мужчина. Он был моложе меня, вполне привлекательным, и я гордилась тем что он здесь со мной. Мои поднимаемся в банкетный зал. Наверху ступеней стоят мои родители. Я начала было представлять им моего спутника, и вдруг увидела, что они стали черными. Я чувствовала замешательство от этой метаморфозы — и просыпалась.

В первый раз я проснулась в липком поту, чувствуя, что надо срочно что-то делать. Непонятная эта тревога и неприятный привкус дурного сна испарились к полудню, но на следующую ночь сон вернулся. Я решила быть самой себе психоаналитиком: зачем ждать неделю? Допустим, продвижение по эскалатору вверх — это та же самая идея роста и движения, но рядом с привлекательным партнером. Жаль, что я не знала, кто он, этот мужчина из моего сна. Не похож ни на кого из моей реальной жизни. Может, это было секретным, спрятанным даже от себя самой желанием завести любовника? И почему почернели мои родители-итальянцы? Я решила забыть всю эту чушь, и действительно не думала о сне целых две недели, пока он не повторился. В этот раз растерянность и стыд наверху эскалатора были такими сильными, что отравили весь мой день. Я заболевала? Психическое растройство? Но день все-таки прошел нормально: покупатели и поставщики, бесконечные звонки мужа, послеобеденный шоппинг с дочерью-невестой. Ни минуты свободной, все как обычно.

Где-то во время готовки ужина я сообразила: да это, наверное, Ларри, мой первый взрослый роман! Взрослый — сильно сказано, мне было не больше пятнадцати, когда мы познакомились. В мгновенной вспышке красного света, как если бы по старинке проявляли фотопленку, я увидела нас вдвоем в вагоне метро по дороге из Манхэттена в Бенсонхерст, ко мне домой, это уже мне восемнадцать или около того. У него в руках — коробка наидешевейших шоколадных конфет, вишни с ликером, для моей матери. Он пытается расковырять угол коробки и вытащить парочку, я, плотно прижатая к нему, чуть не дерусь, пытаясь остановить разрушение красоты и гармонии. Я так хотела, чтобы он понравился матери! — а ему хотелось одного, конфет. Игнорируя мое шипение, он-таки извлек одну конфету и съел ee моментально, возможно, даже не прокусив до ликера. Инфантил! Я вспомнила чувство бессилия и горячего гнева, заливающего горло. Коробку на самом-то деле купила я. Это я хотела, чтобы он выглядел как надо моей маме, это я затеяла все эти представления, которые обернулись скандальчиком и уже к концу вечера расстроили наши отношения.

Мать не одобряла ранние браки и не так видела моего жениха. Кроме того, у нее была уникальная способность комментировать увиденное так, что хотелось то ли в душ отмыться, то ли в океан утопиться. Пример: «Какой замечательный парнишка! Надеюсь, он не ширяется, как все его дружки.» Или еще, из более поздних: «Ты беременна?! Ну, отлично, главное, чтобы не окончилось выкидышем». Моя мама, знакомьтесь. Через каких-то три года после вечера с Ларри ее пришлось не-пригласить на свадьбу, но тогда еще я к ней прислушивалась, и ей удалось-таки оберечь меня от Ларри. Я больше не видела его. После нелепого вечера он попытался поговорить по телефону, но, вот беда, все не мог застать дома. Я решила быть разумной (мамина терминология).

Никогда, никогда я не думала больше о нем, потому что уже через несколько недель возник Фрэнк, тот самый, который муж. И почему в моем сне через столько лет появился Ларри, неведомо и даже неприятно. Не был он высоким и красивым, он просто — был. Милый и обаятельный упрямец. Ровесник, игривый и драчливый и смешащий меня. Эта ребячливость в свое время доводила меня до бешенства. Бешенство — забытое слово, постороннее чувство. Я искала серьеза, реала, стабильности. Щенячьи игры отставьте.

Теперь о Фрэнке. Фрэнк был стабильным с первого дня (это потом уж я узнала о шулерстве и любви к казино, но здесь потребуется совсем другой рассказ, не здесь и не сейчас). Фрэнк обеспечил меня заботой и твердым руководством. Вот отцу моему было безразлично, он в то время занимался детьми от третьей жены, и матери, без поваренной книги бутерброда в жизни не сделавшей и с момента развода никогда не покинувшей выцветшего халата, безразлично, как я жила, а Фрэнку — нет. Он был на тринадцать лет старше, знание жизни сказывалось. А еще он хотел детей. Мы поженились при условии, что я начну собственное дело, и он вполне серьезно провел исследование рынка сбыта, и покупательской базы, и вопросы поставки товара, а уж потом я взяла все в свои руки. Не раньше, чем он подтвердил, что я готова к самостоятельному делопроизводству. Его собственное дело — семейный бизнес, сеть магазинов электротоваров — росло, и построило нам дом в Стейтен Айленде, куда к тому времени перебралось пол-Бенсонхерста, и мы — не хуже других. Трое детей. Собака. Что еще надо? Немного хам, но любил по-своему, любил. Почему же мне снился неизвестно где находившийся, да и живой ли, Ларри?

Просто, чтобы избавиться от раздражения и от сна, я стала искать его в интернете. Нет, не так: я стала вспоминать его фамилию… Вспомнила! И нашла в Калифорнии — где еще такому, как он, было бы уютно? Естественно, типичный безбашенный Ларри, цветочное дитя навеки. Я послала имейл и начала молиться, чтобы он никогда не ответил.

И началось. Каждый вечер я проверяла имейл. Потом — с утра и вечером. Потом я стала отсчитывать часы от утренней до вечерней проверки во время рабочего дня, вот так: ставила черточу в настенном календаре, когда проходил час. Потом положила малюсенькую бумажку в кассу и царапала на ней время каждый раз, как открывалась касса: дзинь-дзинь! Ответа не было.

К концу второй недели я угомонилась, обсцессия отпустила. Я могла усилием воли отказаться от проверки почтового ящика. А к концу третьей недели пришел ответ. Он ездил во Флориду, а кто же проверяет в отпуске электронку? Письмо начиналось словами: «Ты не представляешь, какой крокодилыч заполз к бассейну отеля!». Типичный, в ус не дующий Ларри — как будто мы с ним расстались накануне; как будто я была с детства помешана на флоридских аллигаторах и на самом Ларри. После аллигаторов, правда, он написал, что счастлив получить весточку обо мне. «Подумать только, мы могли уже две недели переписываться! — чертов отпуск! Знаешь, ты просто звони,» — и тут же дал свой номер телефона. Конечно, не нужен был этот номер вовсе. Я просто проверила, что он жив, что он помнит. Дернула за ниточку из прошлого, и прошлое подпрыгнуло, как марионетка. Поддалась нелепой фантазии. Что он подумал обо мне? «Скучающая домохозяйка» или «одинокая стареющая дура»? А что бы подумал Фрэнк?.. Нет, все это было просто смешно.

Я давно уже заметила: если выбрать любое слово и повторять его без конца, или сконцентрироваться на фразе, написанной на бумаге, и долго глядеть, смысл начинает ускользать. Слова разваливаются, буквы превращаются в бессмысленные крючки, кружки и заусеницы. «Подумать только», «помнил все эти годы», «думал о» — что все это значит? Я смотрела на его имейл до боли в висках, как младенец, только начавший различать лицо матери среди других форм, и предметов, и мазков краски. Готова ли я отдать свою безопасность за эти бессмысленные закорючки?

На следующее утро я позвонила ему. Ларри не мог говорить: он был за рулем, а жена показывала дорогу. То есть, он был женат. Почему-то я была разочарована, хотя — чего я ожидала? Что он страдал все эти годы? И вообще, пора остановиться и понять, чего же я хочу. Интрижку? Вот еще чего не хватало. Ностальгическую встречу старых друзей? Зачем? А чем еще могла обернуться эта история, я не представляла.

Вскоре мы восполнили недостающую информацию. Он был женат, неудачно женат, естественно; у него было, как и у меня, трое детей, но от двух разных женщин; он помнил мою юношескую нежную и настойчивую лапку не менее четко, чем я его игривую, забавную манеру говорить — как бы себе под нос, но так, что казалось, он говорит о чем-то безумно важном; он также помнил, как хотелось ухватить меня в клюв, как птица птенца, и потащить в укрытие, пока какой-нибудь коршун не сцапал меня (вот эта часть меня очень удивила, поскольку он был и сам-то достаточно беспомощным в моих глазах). Вот еще: несколько лет назад он вышел на пенсию и приобрел двести фунтов весу. Но все это было абсолютно неважно, потому что тембр его голоса не изменился, потому что он был внимателен к моему настроению, хотел все знать, хотел вдыхать меня и готов был говорить бесконечно. Что-то изменилось там, на его конце, и он принял мое расписание как руководство к жизни. Он знал, когда я в магазине и могу говорить, когда я готовлю обед и безумно занята, когда мне просто скучно. Через две недели такого взаимопроникновения я влипла в эту историю по самую макушку. Вот и оказалось, что меня несложно удовлетворить: просто дать мне руку и шагать рядом со мной.

Звонки в каждую свободную минуту — вот что стало задало новый ритм моему дню. Он, казалось, помешался на мне, на каждом моем дыхании. Как будто мы начали с того же самого места, на котором расстались, и продвинулись очень быстро в область любви. Неважно, что там случилось в прошлом. Неважно, какое там настоящее или будущее. Дочь вышла замуж, и я механически выполнила все, абсолютно все, что и должна была выполнить мать невесты, но мысли мои были в совсем другом месте. Пали Близнецы, но я и это едва заметила. Терапия стала ни к чему, как, впрочем, и парикмахер с маникюршей.

Мой секретный долг рос; рассказать о нем мужу «до Ларри» я не успела, а теперь все было неважно. Рос и телефонный счет (списан с бизнеса и прибавлен к долгу). Иллюзия присутствия другого человека, свидетеля моей жизни, как сильнодействующее средство, выжгло потаенное чувство собственой неадекватности, второсортности, вечные невысказанные сомнения — правильно ли я выгляжу? Там ли я живу? Умею ли я удовлетворять мужчин, детей, покупателей? И, более того: не обещает ли мой радушный вид, красивая одежда и безупречная кожа нечто, чего у меня нет — ум, талант, умение? Неважно, все неважно.

Не знаю, что руководило моей невесткой в тот вечер, когда она забрела в мою спальню и присела перед раскрытым на самом смелом ИМ’е компьютером. Может, давняя неприязнь ко мне, а может, простая бабаская зависть. В любом случае, она повела себя так, как и должно католичке-выпускнице воскресной школы, не зря ведь я вдалбливала сыну основы морали и нравственности. Ах, что за женщину он выбрал! — придя домой, она разослала групповой имейл, в деталях описывающий ее находку, всей семье. Вся семья, от моих младших до отдаленных кузенов, предала меня анафеме. Забавно было то, что единственным поддержавшим меня человеком оказался Фрэнк. Он даже успокаивал меня, когда я рыдала от унижения и гнева. Он, по-моему, решил, что я свихнулась, и упорно называл мою связь «ее состояние»: «Женщины в ее состоянии зачастую непоследовательны». Щедрый малыш Фрэнк. Я не могла выдержать его великодушие и съехала к матери.

В ранние наши годы, разобидевшись на что-нибудь, я частенько угрожала: «Вот уеду к матери…» Сделать это оказалось сложнее, чем сказать, но выбирать не приходилось, больше идти мне было некуда. Я упаковала недельную смену одежды и белья, бросила в сумку банковскую карточку (я еще не знала, что Фрэнк снял мое имя с общего счета на следующе утро после имейла), мою забитую ненужными закупками кредитку с растущим долгом, кое-какие фотографии и бумаги, расцеловала в обе щеки престарелую собачку и поехала в Бенсонхерст, где моя мамаша обитала во все той же, полвека назад снятой моим отцом квартире.

Вернуться в детскую оказалось непросто. Как будто не было тридцати лет самостоятельной жизни, мать приняла на себя ту роль, которая так угнетала ее когда-то. С каким азартом она поучала, критиковала, пилила! Слова осуждения нашлись для всех: для подлой невестки, для пустышки Ларри, для предателей-кузенов. Только Фрэнк в ее изложении событий оставался абсолютным святым, чистым страдальцем. Для нее, оставленной жены, мой поступок был диким, непростительным. Ей и так было непросто любить меня, поскольку именно с моим рождением появилась трещина в отношениях с отцом., а теперь так вообще я стала символом искусительницы, темной силы, совсем как та дама, которая увела отца, а с ним — нашу стабильную жизнь. Она часто вспоминала, что даже соседи стали относиться к ней с пренебрежением после ухода отца; она не смогла удержать мужчину! А когда он-таки сообщил, что все ее подозрения были верны и он уходит к другой женщине, у нее случился нервный срыв. После госпитализации она не оправилась еще лет десять. Она не умела выживать в одиночку, но нервный срыв помог, и ей даже не пришлось учиться этому. Научиться пришлось нам, детям. Это мы ухаживали за ней, это мы, подростки, хватались за любую работу. Да что уж теперь. Главное, пережить эти утра в ее отвратительной кухне. Я в конце концов перешла на бейгелы с утра и пышки вечером. Несмотря на такой углеводный шок, в течение месяца я потеряла кучу веса. Неожиданное завершение многолетней борьбы с лишним весом меня даже не обрадовало, а огорчило, так как денег на новые наряды не было. Но я не обращала внимание на провисшие на заду юбки.

Магазин постадал больше всего от моей политики «не обращаю внимание»: покупатели недоумевали, счета не оплачивались, я уволила одну из продавщиц, а вторая продолжала приходить на работу из жалости ко мне. Зловещее слово «ликвидация» висело в воздухе, но и это требовало сосртедоточения, а мне было не до того: я ждала звонков.

И он звонил, ах, как он звонил! Он будил по утрам: «Пора вставать, ранняя пташка!» Он укладывал спать после сумасшедших оргазмов. В течение дня голос вел меня от ступени к ступени, как ребенка, осваивающего лестницу. Если вечерний звонок запаздывал на несколько минут, обычно потому, что жена задерживала его в дверях какой-нибудь наскоро придуманной глупостью (знала, конечно, знала!), я входила в истерический штопор: падала на пол, рвала на себе волосы, вонзала ногти в грудь. Каждую минуту, каждое движение, каждую мысль диктовало такое огромное чувство, какого я не была достойна никогда раньше. А сейчас — удостоилась! Я стала с ним особенной. Это поразительно, что можно было так овладеть мною. Даже рождение детей не было таким мощным событием, как любовь.

Пришла весна, и я наконец организовала свою жизнь достаточно для того, чтобы полететь в Калифорнию. Пока на месяц. Ларри предупреждал, что все может поменяться, но все уже поменялось — моя прежняя жизнь закончилась, развод бурлил (к чести Фрэнка, он пытался меня затащить в терапию и молил вернуться), старший сын вычеркнул меня из списков живых, младшие злились и презирали. Ларри был со мной все это время. В спокойные мои дни я фантазировала о безумной любви — вот она, открывайте двери! А потому — абсолютно не имело значения, как он выглядел, где и как и на что мы стали бы жить. Такой взлет наслаждения ослепил меня, сделал меня немой. Желания сбывались с невероятной скоростью, барабанные перепонки лопались.

Я парила, левитировала, медитировала, легкая, свободная от уз и мыслей, подчиняющаяся одному богу: вакханскому Вертиго, осенившему меня безумием.

Невесомость невесты, невероятность происходящего. За два дня до моего прибытия в Сан- Хозе Лари, сдержав обещание, сообщил жене, что уходит. Несмотря на то, что она подозревала, произнесенные слова перевернули ее в секунду; он терпела, она готова была закрывать глаза, но сказать об этом вслух, уйти — это была подлость и удар под дых. Два дня они там все плакали, умоляли и проклинали беднягу Ларри. Я предложила подождать, дать им время, но он сказал, что и так тридцать с лишним лет ждал, и больше времени не было. Он мог быть со мной, а вместо этого жил чужой жизнью, с чужими людьми, рожал чужих детей. Всем тяжело, а как же.

Еще через три недели мы сняли квартиру и вместе ее обставили. Он платил за все, не интересуясь ценами, не торгуясь, следя за моим лицом, как собака, как слепец. портьеры, занавеси, драпировка — в этом я-то знала толк! Все прсто падало в руки, и квартира становилась поистине нашей, уютной до узнаваемости. Как будто мы здесь когда-то жили и просто давно не приезжали.

Назавтра я съезжала из отеля. Я выкинула обратный билет в Нью-Йорк вместе с накопившимся сором, на столе оставила, чтобы утром не забыть, чаевые и легла спать.

Я вскочила на ноги перед самым рассветом, в Нью-Йорке еще была глубокая ночь, и погрузила обе руки в мусорную корзину. Конечно же, Фрэнк был прав! Это состояние называется «диссоциативная фуга», я читала в женском журнале о таком священнике, он тоже вот так проснулся однажды в незнакомом месте, под незнакомым именем, в роли продавца канцтоваров. И о женщине, родные которой отчаялись найти ее, а она вышла замуж в совсем другом штате и только через несколько лет все вспомнила… Так вот, я все вспомнила! Я сидела в незнакомой комнате, без пяти минут поменяв имя, без привязанностей и вещей, как если бы вся предыдущая жизнь никому не была нужна. Почему, для того, чтобы стать другой, мне надо было разрушить собственную личность, переписать все с начала? Неужели предательство прошлого — это единственный способ переместиться в будущее?

Я вспомнила о лиссабонских строителях: возводя новые здания, они использовали старые камни для несущих стен, и получалось здорово. Неужели ни одного камушка не сохранилось от прежней жизни? Мои дети, мои собаки– тоскующая по мне нынешняя и те, по которым тоскую я, — мои будущие внуки, моя безумная мать, моя преданная продавщица, мои покупатели. Я примерила на себя другую судьбу– взять и выбросить все, что сердцу мило, вместе с тем, что надоело. Но — не слишком ли дорогой ценой я заплачу за новые шторы?

И я перестала искать билет, собралась в минуту и поехала в Международный аэропорт Сан-Хозе, на ближайшую подсадку. В аэропорту я вспомнила, что у меня нет денег. Я позвонила Ларри, и он заплатил за мой билет. Он не спросил меня ни о чем. Все-таки повезло мне с ним.

Сегодня, с расстояния двух превеселых лет, я должна вам сказать, что все устаканилось. В результате развода Фрэнк получил магазин электротоваров и дом, который мы построили вместе, а я — собаку, провальный свой бизнес и долг на кредитной карточке. К счастью, я сумела ликвидировать магазин и осталась с небольшой суммой, позволившей начать небольшое дельце онлайн — вот теперь сидение на компьютере вполне обосновано! Грустно только ходить по бывшему «моему» кварталу. Магазин долго стоял заколоченный, а на прошлой неделе я увидела, что там открылось маленькое кафе, и расплакалась.

Фрэнк женился, и мне совершенно все равно, кто эта женщина. Я снимаю комнатушку-студию, но провожу там считанные часы. Мой старшенький и его женушка приходят пообедать каждый выходной, потому что новая жена Фрэнка, вот несчастье, совершенно не готовит, они всю еду заказывают, причем строго на двоих. Иногда приходят мои младшие. Я готовлю на всех, я так привыкла. Вот только я сама совсем теперь не поправляюсь. Да, самое главное: я — молодая бабушка! Я влюблена в свою внучку. А еще я хожу на свидания со всякими… ну да, всякими мужчинами, но все они какие-то… мелкие. Скажем так, мужчины в моей жизни мельчают. А вот жене Ларри повезло: он никуда от нее не ушел. Она даже перестала пилить и винить его. На некоторое время. Но, в любом случае, его бунт, то есть роман со мной, был последним.

В конце концев пришлось вернуться к психотерапии. Во-первых, мне надо было рассказать кому-нибудь всю эту историю; а во-вторых, старый сон так и остался неистолкованным. Кто знает, что в нем таилось. Кто знает, как бы все это повернулось, будь у меня под рукой готовое объяснение. В соей доброте он принял меня и сон истолковал задним числом. Да, я нуждалась в переменах, хотела движения вверх, отрыва от повседневности, но я не могла сделать это самостоятельно (то есть стояла пассивно на ступеньках, ожидая, что некий эскалатор приведет меня в новую жизнь). Учитывая мой жизненный опыт, кто еще, кроме мужзчины, мог привести меня в новую жизнь? Держаться за мужчину, чтобы не упасть со ступенек — это все, что я умела. Конфликт заключался в том, что я была другой. Не родители мои, а я сама была «черной», «черной овцой», паршивой овечкой: слишком живой, слишком непосредственной даже для себя самой. Понятней и привычнее сузить страсть к жизни до любви к отдельному человеку. Мой грузный Питер Пэн, мой постаревший романтик Ларри, оказался проводником, с которым можно было мечтать о другой судьбе. И вправду, я взлетела на его крыльях.

Ну что ж, неплохая интерпретация, хотя — легко говорить об уже известном. Попробовал бы он тогда, два года назад! — но хотя бы он оправдал меня в собственных моих глазах.

– Вы считаете мое поведение болезнью?

– Просто безусловное, ничем не усложненное исполнение желаний любого сведет с ума.

Психотерапевты находят обтекаемые ответы, и никогда не знаешь, что на самом деле они сказали, хорошее или плохое.

А еще он сказал, что расти так быстро всегда больно — помните, как кричат дети, когда у них режутся зубы? Я вспомнила свою внучку и вздохнула. Бедная малышка, значит, эта боль и у тебя не в последний раз?

Ну, что еще добавить? С Ларри я разговариваю ежедневно. Я его очень люблю, но, если бы оказалось, что я умираю и осталось несколько минут на последний в жизни звонок, я позвонила бы Фрэнку. Потому что шов, наросший между мной и Фрэнком, толще, чем незажившие швы любовных разрывов. Мы вросли друг в друга, как деревья-старожилы в бруклинском ботаническом саду. Хочу верить, что он не бросит трубку, когда я позвоню.

***

Я все не могу закончить эту историю. Ну, еще одно слово, не уходите же, послушайте:

Прощай, Альфама, приют лиссабонского духа. Прощай, ярмарочный дух столицы танго в Сан-Тельмо. Другая женщина будет укачивать мечту о солнечных площадях и тенистых улочках и собирать в цветастый подол урожай солнечных зайчиков…

Кстати, я слышала, что по будним дням там абсолютно нечем заняться.

2005, New York