Вместо предисловия
С некоторых пор на входной двери в кафе «Встреча» висел засов. Здание кафе – элегантный павильон-ротонда – некогда белое, а с годами потрепавшееся и ставшее серым от дождей и влаги, казалось одиноким и навсегда покинутым. В засовах есть что-то очень грустное, что-то безнадежное и окончательное, как перечеркнутая страница или забытое стихотворение. Засов под вывеской кафе «Встреча» мог означать только одно: встреча не состоится, во всяком случае, в ближайшее время. А кто знает, что такое «ближайшее время»? Жители городка смирились с тем, что кафе закрыто. Гуляя в сквере, где стояла ротонда, они равнодушно проходили мимо и, не оглядываясь, шли дальше по направлению к главной аллее. В центре ее, в тени старых платанов, в окружении скамеек, на которых в послеобеденные часы сиживали старушки, а вечерами встречалась молодежь, стоял фонтан.
Фонтан не работал. Каменную чашу, украшенную лепниной в виде корзин с цветами и фруктами, облюбовали для своих встреч голуби, дно ее выстлал мох, проржавевшие струйные насадки уже много лет назад вышли из строя. Осенью чаша заполнялась опадающей с платанов листвой, в которой с удовольствием копошились детишки.
Зимой чаша покрывалась снегом.
Вспоминая популярный в те годы анекдот, местные острословы говаривали про фонтан: «Он бил, есть и будет».
Иван Иванович
В кожаном кресле под матерчатым абажуром, с трудом втиснутым между шкафом и отцовским письменным столом, прошли лучшие часы его детства. Вечерами он забирался в кресло и наслаждался привычным запахом кожи, старых книг, шелестом страниц, мягким розоватым светом из-под абажура. Иногда, однако, если оставался он один, ему казалось, что тени в углах комнаты приобретают четкие очертания и движутся. Детская фантазия отождествляла их с героями бесчисленных прочитанных сказок и волшебных историй. В какие-то моменты ему становилось страшно, и тогда он в поисках защиты бежал к матери в соседнюю комнату или на кухню.
Когда же отец бывал дома и работал рядом с ним за письменным столом, тени замирали неподвижно по углам, и все страхи исчезали. Отцовское присутствие, его уверенные и спокойные руки, тихий голос, серьезное и доброжелательное лицо внушали спокойствие и уверенность. Именно отец стал для него в детстве символом мира, в котором было достаточно места иллюзиям и мечтам и всегда побеждало добро. Уже в детстве знал он, что за окном родительского кабинета существует иной мир. Он понимал, что в том мире вершатся события, с его фантазиями и представлениями не согласующиеся. Там мальчишки играли в войну и стреляли из рогатки в птиц, там презирали слабых и грубо подтрунивали над девчонками.
Герои другого мира были быстрыми, ловкими и сильными. Они могли далеко бегать, громко смеяться и четко отдавать рапорт. Их средой обитания были дворы и улицы.Его самого шумные мальчишеские игры не привлекали. Он мечтал о дружбе с ровесниками, но представлял ее себе по-своему: он представлял себе друга, с которым можно было бы беседовать о прочитанных книгах, философствовать, обмениваться мнениями или даже спорить,но делать это с уважением друг к другу, доброжелательно…
Однако «положительные герои» – активисты и отличники – чувствуя в замкнутом мечтательном сверстнике «иного», инстинктивно старались его избегать. Людям свойственно избегать «иных». К нему тянулись более слабые, те, над кем в ребячьем коллективе подсмеивались. Несколько раз пытался он завязать с ними дружбу. К своему разочарованию он обнаруживал, что были они либо неженками и маменькиными сынками, либо скучными, ко всему безразличными типами – с такими невозможно было найти общего языка.
В конце концов, предпочел он одиночество – тишину отцовского кабинета, отдаленные беседки городского парка и тропинки вдоль реки. Парку было уже много лет. Когда-то, еще в начале XIX века это был лесной массив при купеческой усадьбе. C середины XIX века его стали преобразовывать в место отдыха. В его детстве это был уже замечательный парк со множеством обсаженных деревьями и кустарником аллей. К реке вели удобные спуски, в просторных беседках уставшие посетители могли передохнуть, газовые фонари освещали им вечерами дорогу.
Начинался парк у драматического театра, недалеко от их дома. В свободное время брал он с собой книжку и устремлялся к одной из беседок, облюбованных для чтения. Он мог читать до ряби в глазах, до полного растворения в иллюзорной книжной вселенной. Когда же способность узнавать и различать два мира – книжный и реальный – возвращалась к нему вновь, он спускался к реке и подолгу гулял вдоль берега. Уже в юности он в совершенстве овладел искусством находить в себе самом собеседника и друга. Но в те годы был еще рядом отец, и с ним в любой момент можно было побеседовать. Отец всегда был готов его выслушать. В миг умел он рассеять сомнения сына, убедить, найти правильные аргументы.
Его арестовали в конце тридцатых, обвинив в содействии врагам народа. Содействие заключалось в том, что отец заступился за своего приятеля Анри – французского коммуниста. По образованию Анри был архитектором и строителем. Интерес к работам русских революционеров привел молодого француза в Коминтерн. Будучи истинным сыном своего времени и человеком передовым, не мог он не увлечься идеями социальной справедливости. В те годы подобные идеи будоражили многие вольные умы и чистые сердца. О социальной справедливости задумался Анри впервые под влиянием романов русских классиков, особенно Толстого и Достоевского. В ранней молодости он выучил русский язык, стремясь прочесть своих кумиров в оригинале.
Ничего удивительного не было в том, что за классиками последовал ряд работ апологетов революционной философии. Tales sunt tempore!1 Так блестяще образованный молодой архитектор очутился на работе в России. Анри было поручено прочитать студентам крупных университетов страны цикл лекций по архитектуре и строительству.
С отцом их объединяла совместная работа в политехническом институте. При первом же знакомстве оба поняли, что, помимо преподавательской деятельности и сходности политических убеждений, их объединяет любовь к литературе, интерес к мировой истории и просто общность мировоззрений. Анри стал периодически навещать отца. Он часто приходил вечерами после лекций, и каждое появление этого симпатичного молодого человека было приятным событием для всей семьи. Когда он появлялся, в маленькой гостиной накрывался стол для чая, ставился самовар, из кухонного шкафа извлекались сушки и варенье. Каким-то чудным образом в доме возникала атмосфера праздника.
Вместе с гостем сидели за чаем до поздней ночи, вспоминали прошлое, рассуждали о социальной справедливости, о совершенствовании форм общественного устройства. И отца, и Анри в равной мере интересовали эти вопросы. Находили место в их разговорах и споры о книгах, и чтение стихов, и игра на пианино. В гостиной стояло старенькое пианино, купленное случайно на распродаже. С появлением Анри оно заняло особое место в жизни семьи. Музицировали все, благо, каждый был в свое время обучен этому благородному искусству.
Однако вскоре прекрасной дружбе суждено было трагически оборваться. Анри разделил судьбы прочих своих коллег, посланных Коминтерном из разных стран Европы на помощь государству победившего социализма. Многие из них, преданных коммунистическому учению идеалистов и мечтателей, были осуждены по 58-й статье и оказались в лагерях или были уничтожены.
Отец, узнав об аресте Анри, поспешил в ближайший отдел НКВД. Он полагал, что вмешательство его, коммуниста с многолетним партийным стажем, поможет предотвратить чудовищную ошибку.
Итогом этого порыва благородства была смерть от истощения, холода и непосильной работы в недрах ГУЛАГа. Это случилось незадолго до начала войны.
Ивана Ивановича война застала студентом первого курса финансового факультета экономического института. В первый же день он записался в добровольцы.В начале 1942 года в бою он был тяжело ранен в стопу. Отлеживаясь в госпиталях, страдал он больше от чувства вины перед оставшимися на передовой однополчанами, нежели от боли физической и неспособности к движению. Все попытки врачей собрать воедино оставшиеся в стопе после ранения костные фрагменты и мышечные лоскутья считал нелепой потерей времени. Тогда и потом, много лет спустя, любое напоминание о фронте воспринималось им как тяжелый упрек в хотя и вынужденном, но бездействии, в нелепой ущербности, помешавшей быть там, где надо, и делать то, что требуется. А тогда, в конце 1943-го, Иван Иванович все-таки самостоятельно вышел из госпиталя, прихрамывая, но не нуждаясь в посторонней помощи и даже без костылей. Он обратился к командованию фронта, где воевала его дивизия, с просьбой позволить ему вернуться в строй, но последовал твердый отказ и рекомендация найти себе применение в тылу. Он вернулся к матери, в их непривычно тихую, по-военному холодную, осиротевшую квартиру, недалеко от старого городского парка, где множество предметов с былой силой разбередили горечь и боль утраты, притупленные дымом и порохом фронтовых будней.
Время, проведенное на фронте, стало для Ивана Ивановича первой серьезной школой жизни. Здесь почувствовал он впервые, каким бывает страх, узнал, как бесконечны и глубоки в человеке жестокость и ненависть и как ничтожно мало может значить человеческая жизнь.
Заведение, именуемое школой жизни, открыто всем желающим.Испокон веков учит оно одним и тем же истинам. Почему же получается так, что питомцы его понимают эти истины по-разному?
Отвоевав, Иван Иванович уяснил себе, что мир и населяющие его люди многолики и чаще всего непредсказуемы. Любить человечество в целом он уже не мог, ненавидеть не хотел, а в попытках определиться в своем отношении к обществу решил принять факт его непредсказуемости как аксиому и попробовать жить с этим дальше.«Как бы там ни было, – рассуждал молодой человек, – решающим остается справедливость социальных основ общества, справедливость, введенная в закон».
То, что произошло с отцом и Анри, он все еще считал чудовищной случайностью, заблуждением отдельно взятых чиновников, ответственных за это. Остатки идеализма, с которыми не успел он еще в ту пору расстаться окончательно, позволили ему достичь определенного психологического баланса с внешним миром. Сразу послевойны он вернулся в институт.
Людочка
В отряде, куда ее определили, не было ни одного знакомого. Поразмыслив, она решила пересидеть всю смену в беседке у озера, благо, книжек было с собой достаточно.Там, в тишине и уединении, на берегу озера и совсем близко от опушки леса, прошли за чтением первые два дня. На третий день в беседке появился мальчишка. Людочка не запомнила его лица. Ей было неудобно разглядывать незнакомого. Сделав вид, что не замечает его, она отвернулась и углубилась в чтение. Мальчишка, похоже, особой застенчивостью не отличался. Наоборот, минут десять он пристально разглядывал ее, не говоря ни слова. В конце концов, он многозначительно изрек:
– Ах, вот в чем дело! Ты жидовка!
«Промолчать? – подумала про себя Людочка. – Или дать отпор?».
Что-то мешало ей дерзко ответить.
Она оглянулась. Неподалеку от озера резвились детишки из младшей группы, возле которых суетилась вожатая. На главной аллее показался старший воспитатель. Он направлялся к озеру и был от беседки довольно близко.
В случае чего можно рассчитывать на его поддержку, подумала Людочка. Набравшись духу, она вскочила, повернулась к своему недругу…
«Ты дрянь, – скажу я ему сейчас. – Отвратительное мерзкое животное! Мне наплевать на твои слова!».
Этого ей показалось мало, но более оскорбительные эпитеты не приходили на ум. Сообразив, что вообще ничего в ответ она сказать не решится, Людочка порывисто выскочила из беседки. Сердце колотилось, точно от быстрого бега. То ли страх, то ли обида, то ли отчаяние гнали ее по аллее вперед, прочь от этого отвратительного типа…
«Чего я боюсь? – спрашивала она себя. – Он хотел меня обидеть, унизить, не больше… Он не посмел бы ударить меня, я наверняка знаю, что нет. Почему я убегаю?».
…Мир не становился лучше с исчезновеним дерзких девчонок с забора соседнего дома. Подобные насмешки настигали ее время от времени и в школе, и на улице. Она пыталась их как-то игнорировать, но не всегда это получалось. Обида долго потом давала о себе знать. Людочка уговаривала себя не бояться, пытаться давать отпор. Она придумывала десятки остроумных реплик, коими намеревалась в ответ оскорбить противника. Однако всякий раз дело кончалось ее позорным побегом с места происшествия.
Вот и сегодня, не в состоянии остановиться, она бежала дальше.
«Может быть, я убегаю, потому что не хочу это слышать?» – спрашивала она себя.
Главная аллея оказалась пустой в этот час – вероятно, большинство пионеров с вожатыми находились у озера. Куда бежать, она не знала и потому, поддаваясь внутреннему импульсу, продолжила бег по аллее, к выходу из лагеря.
На выходе у ворот дежурили двое парней. Один из них, удобно устроившись на скамейке, закинув ногу на ногу, перебирал струны гитары, напевая популярный шлягер. Увидев бегущую к выходу девчонку, дежурный отложил гитару, поднялся и с грозным видом перегородил ей дорогу.
– Эй, ты куда? Кто разрешил покидать лагерь? Остановись! – прокричал он.
Она сама не понимала, куда бежит. Хотелось убежать куда-нибудь подальше и там спрятаться, уединиться, ничего не видеть и не слышать. Возникшее перед ней препятствие заставило ее повернуть в сторону, к видневшемуся за редким перелеском летнему павильону. Здесь, на эстраде, суетился, жестикулируя, старший вожатый, а рядом с эстрадой на длинных скамьях сидели пионеры и возбужденными криками отзывались на его вопросы.
Старший вожатый, завидев Людочку, помахал рукой и жестом пригласил занять свободное место.
– У нас тут викторина, – задорно объяснял он. – Подключайся! За весь день это было первое приветливое обращение к ней, и она не могла не откликнуться. Выбрав одно из свободных мест в заднем ряду, она села и перевела дыхание. Об участии в викторине не могло быть и речи: возбуждение было слишком велико. Она сидела вместе со всеми, мыслями и чувствами пребывая в другой вселенной.
Странно, что нашла она уединение именно здесь, в шумной компании ребят – участников викторины, именно здесь удалось ей успокоиться и уйти в себя, именно здесь…
«Почему они не могут меня просто не замечать? – думала она, пока вожатый со сцены задавал какие-то вопросы и пионеры, в надежде на призы, искали правильные ответы. Почему за одиночество надо платить такую высокую цену?».
«Потому что это цена красоты грусти, – отвечала ей Зоя Алиевна.
– Каждый желающий насладиться этой красотой должен испить из ее горькой, но прекрасной чаши. Иначе красоты грусти никогда не понять».
– Просыпайся! Викторина закончилась. Мы с тобой остались тут одни,
Над головой Людочки стоял старший вожатый и по-доброму улыбался. Совсем как директор музыкальной школы или как мама с папой.
– Моя викторина показалась тебе не интересной? В сон потянуло?
Ну, ничего! Беги сейчас на ужин. Потом можешь лечь отдохнуть пораньше, до отбоя. Выспишься, будешь завтра в полном порядке.
На следующий день после завтрака Людочка опять уединилась в беседке с книжкой. Все старшие отряды ушли в поход. Хотелось верить, что мучитель ее тоже в числе ушедших.
Неподалеку от беседки синела в утренней тишине зеркальная гладь озера. В прибрежной воде отражался лес на пригорке. Детские голоса слышны были где-то вдалеке, а тут, у озера, еще никого не было, ничто еще сегодня не успело спугнуть утреннюю тишину.
«Жить бы одной, ничего не слышать, никого не видеть, – думала она про себя. Если бы это было возможно, она бы взяла в свое блаженное одиночество только пластинки с ноктюрнами и вальсами Шопена, несколько любимых книг, самый старый и любимый серый пуловер и, Пожалуй… больше ничего. Но в полном одиночестве может быть грустно, страшно, никто не ответит на вопросы, не скажет доброго слова, не улыбнется! Ты отныне совсем одна, но одна во множестве лиц: сама желаешь себе доброго утра и спокойной ночи, сама с собою шутишь, смеешься и грустишь… Нет, это не совсем то, чего бы ей хотелось. Похоже, без людей, – мелькнула другая мысль, – не обойтись…».
Она раскрыла книгу и с удовольствием погрузилась в волшебную вязь прозы Грина. Как здорово скрасил он первые дни ее пребывания здесь!
«Когда Ассоль решилась открыть глаза, покачивание шлюпки, блеск волн, приближающийся борт «Секрета» – все было сном, где свет и вода качались, кружась, подобно игре солнечных зайчиков на струящейся лучами стене…».
«Интересно, – подумала про себя Людочка, – как выглядит «струящаяся лучами стена» »? Наверное, очень красиво, особенно, если отражаются в ней блеск воды, качающиеся шлюпки и алые паруса»…
Но что это? – девочка вздрогнула от неожиданности. – Противный наглый мальчишка сидел напротив нее в беседке и, как вчера, беззастенчиво ее разглядывал.
С ней такое бывало уже не раз. Погружаясь в свои фантазии и думы или углубляясь в чтение, она оказывалась в ином, призрачном мире, где ей было по-настоящему спокойно и хорошо. Вот и сейчас не заметила она его появления.
– Ну что, жидовка? – в его голосе звучало презрение и торжество. Похоже, он наслаждался хлестким словом «жи-дов-ка», готов был много раз повторять его. Он нравился себе – лихой и беспощадный, потому и пришел сюда вновь. Его тянуло к ней, как тянет к добыче беркута, стремительно падающего с высоты на жертву.
Совсем недавно папа рассказывал ей о соколиной охоте, а потом показал картину художника Верещагина, изобразившего киргизского охотника с беркутом на руке. Крепкий коренастый мужчина, облаченный в одежды из дорогих пестрых тканей, справа наперевес – сабля, слева у пояса – покрытые инкрустацией ножны кинжала, – держит на согнутой в локте правой руке хищную птицу, готовую по первому сигналу взмыть в небо и обрушиться на свою жертву. Людочку поразило лицо охотника: холодное, жестокое, со щелочками ненавидящих глаз.
– Люди охотятся, потому что хотят есть, так ведь? – спросила она у отца.
– Ну нет, многие делают это из интереса. Для кого-то это забавная церемония, вроде театра, для кого-то – спорт.
– Но что забавного в том, что хищная птица убивает жертву? – Людочка не могла взять в толк, как можно подобным восхищаться.
– Для многих народов соколиная охота – это часть культуры, как для древних римлян бои гладиаторов, а для испанцев коррида. Так устроено человечество: кто-то посылает в атаку, кто-то атакует, а кто-то развлекается, глядя на это со стороны.
Понятно, мальчишка в беседке был всего лишь глупой хищной птицей, обученной атаковать жертву. Но где же сам охотник, где прячется он и почему решил начать охоту?
«Не молчать! – моментально приказала она себе. – Не сдаваться, оскорбить его, унизить в ответ!».
– Ты ничтожество! – выкрикнула она осипшим от волнения голосом, не отводя от него глаз. – Ты мелкое и грязное ничтожество! Ты завидуешь мне!
– Я – тебе? – в это мгновение мальчишка выглядел так, как будто на пути его к жертве возникло препятствие, незначительное, но досадное. – Ты чокнулась, жидовка! Чему завидовать?
– Ты сам не знаешь, чему! – она почувствовала его недоумениие и воспряла духом. – Ты отвратительная мразь (как здорово она подобрала эпитет!). Не думай, что я испугалась тебя! Я тебя не боюсь. Я презираю тебя!
– Ах вот как? А боли тоже не боишься?
Мальчишка подскочил к ней и неловко развернувшись, пнул ее ногой в живот.
– Это тебе за «ничтожество», – взвизгнул он и убежал.
Странно, но боли она в тот момент не почувствовала.
– Я хочу домой! – упрямо твердила Людочка, стоя перед начальником пионерского лагеря. – Я здесь больше и дня не останусь! Позвоните моим родителям. Они должны забрать меня отсюда!
– Какие основания? – не отрывая головы от каких-то бумаг, вяло отреагировал директор. – В субботу родительский день, сами приедут.
Тип, сидящий перед ней, был сродни рыбе. Ничего общего с соколиной охотой реакция его не имела, просто ему не нравилось, когда нарушалось его вечно-вселенское спокойствие.
– Я хочу домой! – настаивала она.
– Не отвлекай! Видишь, я занят. Если есть вопросы – к воспитателю или отрядному вожатому.
От обеда она отказалась. Просто сидела за общим столом, и демонстративно молчала. В помещении столовой было шумно, пахло кислыми щами. Проголодавшиеся пионеры, стуча ложками, брезгливо опорожняли тарелки.
– Если больна, иди в медпункт, – сухо прокомментировала отрядная вожатая.
– Я здорова, – холодно отмахнулась Людочка.
А между тем, живот у нее разболелся не на шутку, голова кружилась, хотелось сбежать отсюда, спрятаться, никого больше не видеть… Но в лагере невозможно было делать то, что хотелось.
– Специально для тебя куриного бульона никто варить не будет.
– Вожатая сидела напротив, деликатно отрезая в своей миске кусочек
говядины, накалывая его на вилку и поднося ко рту, манерно оттопырив мизинчик.
«Бульон? Зачем бульон?» – недоумевала Людочка. Ей бульон не нужен. Куриный бульон она терпеть не может, и если приходилось когда-либо есть бульон, то только с соленым огурцом. Почему нужно было его варить, да еще специально для нее? Наверняка вожатая заговорила о бульоне, чтобы ее обидеть!
На столе перед Людочкой стояла тарелка с остывшей перловой кашей и микроскопическими мясными обрезками. Она совершенно не осознавала, почему возникло вдруг у нее непреодолимое желание схватить тарелку и перевернуть. Перловка расползлась по клейкой поверхности стола. Но этого ей показалось мало. Для полноты эффекта она тарелку сбросила на пол, умиленно наблюдая за тем, как разлетался на части грубый фаянс.
– Что ты творишь? Что с тобой происходит? – вскочила с места возмущенная вожатая. – Ты соображаешь? Родителям придется возместить ущерб.
Вокруг Людочки столпились любопытные пионеры. Трудно было представить себе, что эта тихоня может подобное учудить!
А Людочку точно облили ушатом горячей воды. Ей стало жарко, невыносимо жарко, почудилось, будто столовая – вовсе не столовая, а баня. Несколько лет назад, когда от мороза лопнули водопроводные трубы, и в доме не было воды, мама повела ее в баню. Там было много женщин, молодых и старых, грустных и веселых. Все они стояли нагишом, натирали друг дргу спины, обливались водой из алюминиевых ушатов, кое-кто пытался затянуть песню… Их было так много! Понимали ли они, как это унизительно для женщины, умываться в присутствии десятка других товарок?
Ей стало плохо в бане, затошнило, и так же, как сейчас, закружилась голова. Потом она рассказала об этом папе.
– Люди настолько привыкли к унижениям, что перестали их замечать и научились радоваться жизни, будучи униженными, – объяснил он.
– Я не позволю себя унижать! – закричала вдруг отчаянно Людочка.
Стоявшие вокруг ребята дружно рассмеялись. «Вот чудище! Что это с ней?» А Людочка продолжала: «Не хочу, чтоб меня обливали водой из чужого ушата и с песней!»
Тем временем очнулась от шока вожатая.
– Что сидишь, как олух? – набросилась она на председателя отряда. – Беги за медсестрой! Не видишь, что ли, она сошла с ума!
Через несколько минут медсестра с чемоданчиком уже поднималась в столовую.
– Идем со мной, девочка,– ласково обратилась она к Людочке. – Со мной тебя никто не обидит.
Медсестра была молода и приветлива. Симпатичное скуластое лицо ее так и светилось добродушием и благожелательностью. Она взяла Людочку за руку и повела за собой. В медпункте, уже совсем обессиленная, она упала на кушетку. Голова все еще кружилась, побаливал живот.
– Расскажи мне, что случилось? – участливо спросила медсестра. Людочка молчала. Говорить ей не хотелось. Кушетка, обтянутая гладким дерматином, приятно охлаждала голову и шею. Смесь запахов йода и хлорки, вызывающие обычно ощущение тревоги, действовали, наоборот, успокаивающе.
Она наблюдала за симпатичной медсестрой, за тем, как та капала в маленький стаканчик валерьяновые капли, тщательно отсчитывая одну каплю за другой. Ветви старого орешника, спускавшиеся к окну медпункта, тихо шелестели, От легкого ветерка дрожали солнечные пятна на стенах.
Вкус валерьяновых капель ей понравился. Ей показалось даже, что она их уже когда-то пробовала, что желая успокоить ее, чей-то заботливый глаз уже отсчитывал их для нее и чья-то рука протягивала их в маленьком серебряном стаканчике.
– В этих каплях красота грусти, – услышала она голос Зои Алиевны. – Их пьют те, кому страшно, обидно или больно. Ты не одна такая, есть очень много обиженных и испуганных, каждый пьет из своей чаши. Таков непростой путь к познанию красоты…
– Позвоните, пожалуйста, моим родителям, попросите их приехать за мной, – собравшись с силами, внятно произнесла Людочка.
Затем умолкла, провалившись в глубокий сон.
Михаил (середина семидесятых)
Розовые оттенки сумерек исчезали, уступая место лиловым и сиреневым. Четко обрисовалась на ночном небосклоне луна, гуляющей публики становилось меньше.
Его ступор продолжался бы еще неопределенное время, если бы не чья-то рука, мягко потрепавшая его по плечу.
– Не кажется ли вам, юноша, что вы здесь несколько задержались? Ночь прохладна, и скамейка совершенно не приспособлена для того, чтобы оставаться на ней до утра.
Он вздрогнул, услышав знакомый голос. Вакуум рухнул, казалось, возвращению в реальный мир ничего больше не мешает. Возле него стоял Звягинцев, чудаковатый, но симпатичный интеллигент, сосед родителей. Иван Иванович внимательно смотрел на Михаила и понимающе кивал головой. Задавать вопросы в подобной ситуации было не в его правилах. Помолчав, он все же заговорил первым.
– Как бы ни были страшны беды, обрушившиеся на вас, в мире существует надежное снадобье против них, известное еще со времен Ноя.
Vino diffugiunt mordaces solicitudines. За вином исчезают заботы. Пройдемте со мной в ресторан. Он еще час открыт.
В зале музыканты уже упаковывали свои инструменты. Как всегда, из посетителей оставались тут в это время только завсегдатаи-одиночки, те из них, которым некуда или незачем было спешить, да несколько командированных.
Пока Пьер, незамедлительно присоединившийся к вновь прибывшим, давал распоряжение официантке, Иван Иванович набирал по телефонному аппарату, стоявшему на гардеробной стойке, хорошо знакомый номер. На другом конце провода почти сразу же сняли трубку.
Похоже, что кто-то находился там возле телефона, в любую минуту ожидая известий.
– Соломон, он в «Осени», и с ним все в порядке, за это я ручаюсь.
Мы побудем тут еще немного. Успокой женщин, и не ждите его сегодня слишком рано.
Официантка, дама с уставшим лицом и выцветшими локонами, уже поставила на стол перед Михаилом ледяной графин с водкой и рюмки, небольшой круглый поднос с солеными огурчиками, маринованными грибами, сельдью с луком, масло и белый хлеб. Глядя на эти яства, аппетитно разложенные на блюде, Михаил даже почувствовал подобие голода. Вакуумная оболочка куда-то исчезла, мир снова стал реальным.
Иван Иванович и Пьер устроились напротив, содержимое графина мягко и обнадеживающе распределилось по трем заранее охлажденным рюмкам.
– Милый юноша, – начал Иван Иванович, – а для меня вы действительно еще таковым являетесь, я хочу вам сказать, что беды этого немного сумасшедшего, но все же прекрасного мира ниспосланы нам для того, чтобы нас, неразумных, чему-то научить, верно, Пьер?
– Абсолютно верно, – кивнул гардеробщик. – Слабые мира сего, могут, конечно, сдаться и натворить из-за своих проблем множество бед, но вот сильные обдумают все как следует и, убедившись, что целы и невредимы, постараются выйти сухими из воды. Мудрые же сделают себе при этом еще заметку на память, этакий мини-меморандум: с ними подобной беды больше не случится. Либо они будут знать, как ее избежать, либо они изменят к ней свое отношение, научатся смотреть на нее другими глазами. Действительность такова, что беды наши бедами вовсе не являются – часто они становятся ими, будучи плодом нашего отношения к ним, нашего больного воображения, спеси, тщеславия, жадности или трусости. От большинства проблем можно избавиться, изменив к ним свое отношение. Я желаю вам избрать путь мудрецов.
Рюмки чокнулись, обжигающе ледяной глоток прокатился по пищеводу к желудку. Через несколько минут айсберг уже больше не причинял боли.
Дворник, в общем-то, был прав, подвязывая в жизни многое к шестому вопросу. Таков был его меморандум, а он прожил уже немало и кое-что в этой жизни понял.
Утром, когда Михаил проснулся, дома уже никого не было. Маленькая стрелка пузатого, громко тикающего будильника, стоящего на ночном столике жены, – ей всегда приходилось вставать первой – слегка подрагивала между девяткой и десяткой. На работу он уже опоздал.
Просыпаться совершенно не хотелось, особенно вставать, все тело его было разбито катаром после серии ледяных графинов в «Осени».
Еще менее хотелось идти в КБ.
Он вспомнил, как поздно, уже в первом часу ночи, завалился домой, еле переставляя ноги и с трудом удерживая равновесие. Уже после третьего графина жизнь превратилась в смешную пеструю карусель, а он сам – в ребенка, наблюдающего происходящее из ее крутящейся лодочки.
Из этой лодочки все окружающее то распадалось на осколки, то опять собиралось, как в детском калейдоскопе. Ему казалось это очень забавным.
Оказавшись дома, он первым делом чуть не полетел, споткнувшись о саквояж, занимающий значительное место в маленьком коридорчике.
Увидев саквояж, Михаил обрадовался и успокоился, решив, что принес его Сергей. Он подумал, что завтра, как ни в чем не бывало, вернется на работу и постарается все забыть.
Очень долго размышлять об этом не было сил. Сейчас его единственным желанием было прямиком, как есть, в запыленном дорожном костюме, плюхнуться на постель и уснуть.
Но жена проснулась, разбуженная его шумной возней в прихожей. Она вышла ему навстречу и рассказала, что очень его ждала и волновалась, но когда дворник принес саквояж и сообщил о его приезде, она успокоилась. Потом позвонил отец и окончательно рассеял все ее страхи.
Слова жены огорчили его: он надеялся все же, что саквояж принес Сергей, но она говорила с ним так тепло и по-доброму, что досада и горечь приутихли. Что бы ни было, сказала жена, завтра будет не так грустно, как сегодня, и если он захочет, он ей расскажет, что у него стряслось. После таких ее простых и хороших слов он почувствовал угрызения совести, вспомнив, что ни ей, ни детям ничего не привез в подарок. Он вспомнил, что в каком-то магазине недалеко от Невского проспекта видел красивую, отделанную крокодиловой кожей заколку для волос. Он знал, что подобную заколку жена давно уже ищет, но почему-то эту покупать не стал, решив, что найдет более подходящую. Увы, до новых поисков дело не дошло. Все закончилось очередью за пивом и сигаретами в Гостином дворе.
Чтобы как-то повиниться, пришлось стаскивать с себя одежду и идти умываться. Угрызения совести приостановили карусельную лодочку, калейдоскоп замер. Действительность больше не была волшебным меняющимся узором, все пришло на круги своя, застыло, и вернулась грусть.