***
Вечор отсырелою крымской зимцою
не вьюга нам выла по виктору цою,
не хлопья пуржили лепёхами в лик,
а просто прожили мы с Лёхою миг.
А просто прожили, а просто поржали,
а просто кого-то в себе испужали,
как павка корчагин – не стыдно ему
бесцельно прожи то тому, то тому.
А после прожилки мгновение это
куда-то свалило из нас как предмета.
Видать, укатило, как леди с сумой,
набитою яствами, к мужу домой
на самом переднем бушприте маршлодки,
там, там, где в водителя тыкалось локтем,
в рычаг скоростей на спонтанной волне,
с ночнеющим городом наедине.
И вот, мы стоим, как удоды, без мига.
И нам не поможет ни умная книга,
ни дима билан, ни армен григорян,
ни санта лючия, ни небо славян.
И вот, мы стоим, как лохи, без мгновенья.
И нас не спасёт ни церковное пенье,
ни пиво, ни водка, ни млеко козлищ –
там, там, где сияет и вьюга нам свищ…
И вот, просолённою крымской зимищей
мы, два капитана, сокровище ищем.
Но нет у нас карты. И компас не тот.
И штормля. И вновь продолжается год.
***
Расплаканная словь поэтящей души,
где урвала любовь – вцепись и опиши.
Как пожилой маньяк, мечтающий о зле,
вроди её в маяк, светящий на селе.
Чтоб тётки между вил кудахтали о ней,
как будто у любви другого смысла нет,
чем ляскать на устах прыщом на языке.
Где сумасшедший птах птенцов топил в реке,
полуголодный ёж пожрал своих ежат –
там ты не устаёшь словьём пахать и жать.
Возвышенный мак-мак… В хлеву из-под коров
выгрёбывалась, как воробышек, любовь,
пыталась улететь, захлебывалась в…
Из проточелюстей выплевывалась ввысь.
И всё-таки спаслась, взвилась поверх стволов!
Без хвостика и глаз. Зато без слов, без слов!
Не видя, полетишь? А ей ещё на юг.
Квохтали бабы: «Ишь!» Мечтали бабы: «Ух-х…»
И малость в стороне, силёнкой будто вровь,
летела рядом с ней расплаканная словь:
«Устанешь, упадёшь, уснёшь в чужом саду,
отяжелеешь в дождь – и я тебя найду.
На северах, югах, вершина ли, вулкан –
не плавок на ногах да липок мой капкан…»
Восторженная гнусь поэтящей души,
где урвала войну – вцепись и опиши.
Где голод и чума, где молятся всуе –
возвышенный мак-мак. Воздушное суфле.
И так оно летит, покрытый ночью скат,
со звездами в горсти, с луною у виска.
И так оно плывёт, полнеба загребя
под волглый свой живот: «Куда я без тебя?»
***
Вновь по улицам города возят мессу
поклонения богу неандертальцев.
Я намедни сказала сему процессу:
«Вот глаза мои, но не увидишь пальцев», –
и ошиблась. Не пальцы ли бьют по клаве,
вышивая оттенки для скепт-узора
социолога, плавающего в лаве,
будто рыбка в аквариуме – не в море,
где прекрасная юная менеджрица
привселюдно вершит ритуал закланья
женский сущности, сердца… Потеют лица,
и у почек несвойственные желанья,
и у печени в самом ее пределе
пролупляется гордость так малосольно…
У дороги, роскошный, как бомж при деле,
серебристый от пыли, растет подсолнух.
Он кивает ей: «Дева, менеджируешь…
Вот и я тут – питаюсь, а не пытаюсь.
Кто нам доктор, что сити – не сито – сбруя,
пылевая, ворсистая, золотая…
Кто нам Папа и все его кардиналы,
кто нам Мама, пречистый ее подгузник,
что кому-то премногого стало мало,
что кому-то и лебеди – только гуси.
Кто нам Бог, что сегодня ты устыдилась,
как вины: ты – какая-то не такая…
Не рыдаешь без сумки из крокодила…
А всего лишь гердыня – и ищет кая.
Он придет, пропылённый, как я, бродяга.
Он придет – и утащит. Туда, где надо…»
Лето. Менеджаровня. Пустая фляга.
Нечем даже полить тебя, цвет без сада.
Нечем было б утешиться, кроме вер, – да
нечем даже развеситься, обтекая…
Вновь на улице города злая Герда
раздает нам визитки… «Какого Кая?»
***
Эта радуга просто чуть ярче, а не к войне вам.
Эта ласточка просто летает, а не к дождю.
Эта рыбка плывет себе просто, не видя невод.
Эта ящерица не мудрствует среди дюн.
Эта женщина просто устала, а не «слабачка»,
и мечтает она о защите не потому,
что сама защититься не может от тех, кто пачкать
этот мир лишь умеет и разум швырять в тюрьму.
Эта впадинка меж ключицами в ноль бескрестна.
Эта звездочка междубровная холодна.
Эта женщина ведает четко, как неуместно
мелконытие там, где хоть мирно, а вглубь – война.
Эта чашечка кофе – кощунство, как осетрина
в каталажке; поведать врачу «У меня болит» –
преступление, если ты страшном грехе повинна,
что в тебя не стреляют, и нет здесь кровавых плит, –
значит, все хорошо. Значит – мужественна до точки.
Значит, только улыбка, но сдержанная, – в гостях.
Это просто цыплята – не часть пищевой цепочки.
Эти аисты просто танцуют – не на костях.
Русская боль
Во что бы ворваться? Во что бы всмотреться?
Во что бы во…
Господи, останови!
Печоринство – камень нелетного сердца,
Когда ничего не рождает любви.
Все то, что когда-то любила, что било
Когтями по совести злобным котом,
Все это (о, русский язык!) – «опостыло».
Посты и апостолы… После… Потом…
Все то, что в глазах грешным блеском алело,
Все то, что хлестало, как Божия плеть,
Все это (о, русская боль!) отболело,
И только безболию – не отболеть.
В кого бы вцепиться, чтоб было мне мало
Очей и ночей – никому не отдать!
…Все это (о, русская страсть!) отстрадало,
И только бесстрастию – не отстрадать.
Я жизненный смысл никогда не искала:
Он был! – хоть и горек, и солон, и кисл…
Но что-то (о, русская истина!) стало
Шептать, что в бессмыслии – истинный смысл.
Куда бы укрыться? Во что бы вместиться?
К тебе под крыло – успокой!.. упокой… —
О, Сирин! – печальная черная птица,
Рожденная древнею русской тоской.
***
Что есть гордость? Конечно, она very good.
Внутригранный алмаз, полуслойный асбест.
Мой мобильный молчит, пожирая деньгу,
потому что звоню я другим, не тебе.
Мой мобильный не думает, не говорит,
соглашается, будто усталый пацак,
что безмерно тупы, примитивны внутри
все, которые мыслят с другого конца.
Позвоню-ка Эйнштейну. Скажу, что дурак.
Потому что дурак. Потому что не ты.
Наберу президента: «Я буду вчера,
в двадцать пятом часу», где кипенно пусты
банки с йогуртом, банки с валютой и сам
генетический банк, живоносный запас.
Что есть гордость? Огромнейший болт небесам
на попытки извлечь из под граней алмаз,
на попытки от стойла избавить коня,
на старания нищему втиснуть пятак,
на попытищи сделать счастливой меня…
Потому что – не так! А вот так и вот так!
Воротник на дублёнке – уже не енот.
Выгорают топаз, турмалин и агат.
Жеребёнок стареет в коровнике, но
продолжает хотеть не в поля, а в луга.
***
Судьба пошла наискосок, и линий
с твоих ладоней не смотать в клубок,
чтоб стали руки плоскими, как синий
небесный потолок, за коим Бог
скрывает их немыслимые ярды –
клубков таких, чтоб вышивать миры.
Они что шарики на том бильярде,
на коем и планеты – как шары.
Мы встретимся – и спутает котёнок,
ручной бесёнок, два клубка – и так,
что потолок небесный брызнет темным,
а солнце звякнет оземь, как пятак.
И эти перепутанные нити,
двуцветные, двусущностные, но
одноживые Бог нашьет на китель
себе для форсу перед Сатаной –
там, где другие смертые жизнишки
и жизневольных смертечек значки
в доверчивых ладонях, как по книжке,
прочитаны и смотаны в клубки.
***
Интернеты – интернаты
беспризорных душ.
От зарплаты до расплаты:
кукиш, а не куш.
Интернеты – интервенты
вскроенных голов.
На обрывочке френдленты
провисает шов
между буквою печатной
и судьбой самой.
Я люблю тебя, мой чатный,
неначитный мой…
Квадратноголовый даун
ластится в глаза…
Интер-нет не интер-да, он
просто так не за-
-лечит, -гладит, -рубит, -травит,
-грузит, -ворожит,
он потребует управы
на самоё жи-
знеутробные запасы,
психовиражи.
Милый, ты ль не асьный ас и
ты ль не Вечный ЖЖид?
Интернет… Из интердевок
в интерпацаны…
Яблоко для интерЕв от
интерСатаны.
Он, лукавый интертихрист,
предлагает торг,
чтоб любить тебя, мой тигр из
ru.ua.net.org.
Интернеты – интроверты
экстравертогра-
да. Возлюбленный, поверь, ты –
лучшая игра
в прятко-салко-догоняло-
во по всей сети.
Интернеты – инферналы…
Господи, прости…
Час амёбы
На меня напали снобы.
Я их не хочу! –
основой
всей кричу.
Рассуждаем о геопоэтике,
соционике, пафосных странствиях.
Терминуем. От сих и до этих я
в теме, далее – альдебаранствую.
Не столичная девочка – южная.
Ну, не девочка. Но и не женщина.
Где-то прячется роза-жемчужина
от себя. Холодильнее жести над
филолоном – не для филоложества –
разлетаются травы под облацы.
Будто ноль, окружающий множество,
будто множество волнами – об Отца.
Отведу беду – глазами,
ножку чуть вперед –
и за ме-
ня мой род!
…Рассужденья затыками сыплются,
вышивают глаза гобеленами…
«Символический… этот…» Не сытится
муравьед-неутоля Вселенная,
хоть термитов рожай – неуёмище.
Только все – для того же – простейшего.
«Амебейные строфы…». Амёбий час.
И века-диссертации. Тешится
нашей сложью любая хозяйка: хоть
обастралься – а завтракать подано.
Да и спят – и Платон, и козявка. Плоть
терминалы захлопнула, подлая…
Только кто же этим снобам
даст? – лекарство
от озноба.
Говард Фаст.
Фридрих Ратцель,
Хаусхофер,
Жак Лакан,
хорошо ли
на Голгофе
дуракам?
***
Туча-ча-ча танцевала в лучах
звездных, в прозрачной пыли.
В каждой дождинке сгорала свеча,
не достигая земли.
Анна стояла в открытом окне,
прыгнуть готовая вниз.
Гром аплодировал ей в вышине,
ночь вызывала на бис.
А под окном, запрокинув белки,
плакал святой Николай, –
тело из секонда, бомжий прикид, –
о не уставших тепла.
Мёрзла у дома, в облипке из лохм,
реинкарняжка в углу, –
о не отысканных тёплым теплом,
о незнакомых теплу.
Туча-ча-ча извивалась в шелках,
как стриптизерша, к столбу
льнула фонарью. Работа легка –
выраздеть чью-то судьбу.
Анна оделась, захлопнула ночь,
тапочки на ноги, шарк…
Угол у дома встряхнулся спиной
и потрусил через парк.
Анна напрасно пыталась прилечь
в гжель утропических слив…
А под окном у святого из плеч
два одеяла росли.
***
…А когда невозможное станет похожим на зло,
не на радость, не на воплощенье мечты идиота,
все равно проявлю о душевной квартире заботу:
я закрою ее на ключи, непонятно зело
для чего, ведь останется только идея замков,
зам[ыкающих]ков, замыкающих наши оковы,
только знаю: разбить их ни я, ни она не готовы,
хоть она и душа, ей положено, белой, легко
воспарять над землей, ни минуты не ведать земли,
ни минуты не ведать, ни часа, ни дня и ни года…
Но она уже знает: чуть-чуть этот мир разозли –
он ответит тебе невозможностью всякого рода.
Невозможное. Нет. Никогда. Ни за что. Не тебе!
Ты еще помечтай, а на большее и не надейся.
Все желания – будто попытка немого индейца
доказать дяде Сэму, что прерия, горный хребет
и леса – территория предков не Сэмовых, а…
Впрочем, что объяснять: дробовик объясняет доступней.
Невозможное. Руки в крови, измозолены ступни…
Невозможное. Мертворожденное. Спи-отдыхай.
Но когда невозможное станет похожим на зло…
Невозможное зло – вот тогда и откроются души
и глаза заблестят, у таких безнадежных старушек
заблестят, заискрятся, и – вспыхнет родное село,
что стояло века, не меняясь ни на и ни над,
что давно заскорузло под ногтем грязнули-планеты,
вдруг – пожаром! закатом над пропастью! Все наши неты,
никогда, ни за что, невозможности – в солнечный ад!
Ведь когда невозможное… Только оно суть добро.
Невозможно добро без расплаты за каждую каплю,
потому без него и спокойней, и проще, не так ли?
Хорошо без добра, – ты спроси у бездомных сирот…
ХрИстина
Духовная разница между нами в том,
что мужчины хотят попасть в рай,
женщины же стремятся создать рай на земле.
Из беседы с просветленным
Лучше не знать тебе, милый, чего хочу…
Так и недолго восплакать – от «просветленья».
Знание это не каждому по плечу:
как органична в природе система тленья.
Видно, земная подруга была права:
матери-ально спасение в сути женщин.
Самозародыш безмужнего существа
в женщине может быть только Христом – не меньше.
Если не можется веровать ни во что,
если любое чужое – что скрежет уху,
как изнутри не зачаться своим Христом,
что нерождённым останется – не от Духа
вызрел. …И бьётся ножонками в самый мозг –
что черепная коробка ему! – цветочки
даже чудовища, камень – мягчайший воск,
метагалактики – точки, земные точки.
Каждый – ребенок. И каждый – до боли свой.
Хочет конфетку, машинку – и в бой, в страданье…
Не получивший отчаянно ничего –
ломится к Богу за собственным оправданьем.
Бог ему скажет: «Страдаем. Ведь Я страдал.
Чем добровольней страдаем, тем мы сильнее.
Я потому-то тебе ничего не дал –
чтоб ты увидел единственное – во Мне, – и,
самооправданный, сильный, большой, крутой –
шел в Небеса. А Земля – это лишь природа.
Есть на ней женщина – скверны слепой настой,
матери-альное бремя людского рода».
Это она, неоправданная в себе,
крикнет на Бога: «Почто не даёшь конфеток
всем по желанию их…» – «Добывай в борьбе!» –
«…если их есть у Тебя?!! Ты Такой – на деток!»
«Цыц! – рявкнет Он. – Чтоб святились мы изнутри,
заандрогинились вновь до подобья Божья, –
Вечная жизнь – ты тут в корень хоть раз воззри –
только от гибели «рая в тебе» возможна.
Вот перестанешь оправдываться в себе,
этою скверной своей отвлекать от Духа,
слепо кричать о страдающих – кто слабей, –
все и воскреснут. Ну, кроме тебя, звездуха.
Ты таки сдохнешь, ненужная. Изживём.
Этим и заняты – надо же чем-то было!
(…нам оправдаться в себе… вот и создаем
Дух… понимаешь, ну… тело создать не в силах).
Знаешь, я тоже не в силах. И не хочу.
Вот и Христос изнутри. А точней – ХрИстина.
Ей, изумляясь на Дух, – по Его лучу
путь невозможен. Ведь создал его мужчина.
И под себя. Под ребенка, что не отнял
нужной конфетки у сильного – и оправдан
в оной отсутствии. Мелочь – а не фигня.
Истины Мать, безнадёжная ложеправда.
Вот и досоздал. До ужаса испокон,
заужасавшего нас до чумных приливов.
Что нами правит? Да то, с чего начал Он,
первыми спасший разбойников да блудливых,
сборщиков податей-взяток, создав святых
первых – из них. Не из ведавших о прекрасном!
Тех, кто – от Евы – Познанья желал, постиг –
знаем, куда… Только знанье моё – напрасно.
Кто его примет? Куда же тогда: война?
горе-политика? техниковознесенье?
Дух, что мне скажет: тут бесы, грехи, вина, –
коль заявлю о Матери-и во Спасенье?
О возрождении Женского на Земле –
мира ещё беззаконной, но – благодати!
Дух, где костры твои? Что ж ты, давай, смелей!
…милый… да что за глаза… не хватайся, хватит!
Знанием этим тебе я не помогу.
Между мирами стоянием – до предела:
«Свету» не сдаться – и «морок» отдать врагу.
Дух отвергать с той же силою, что и тело.
Ноготь. Сломала. Накрасить и обточить.
Это важнее сейчас, чем рожденье бездны.
Черные дыры – божественные лучи…
Что-то затянет когда-то – и я исчезну.
Ты не исчезнешь, монах. И моя сестра,
та, что беременна, тоже ещё продлится.
Каждый оправдан, как может. И всем – ура!
Мне – лишь Галактики. В лицах. В слезах на лицах.
***
Бездна «Ласточкино гнездо».
…злые камни, зубцы и зубы,
опухованные водой,
словно волки, в овечьи шубы
сокрывающиеся от
глаз наивных, тая угрозу…
…водо-небо-камневорот…
А над этим –
держащий позу
той, что, даже на эшафот
восходя, не могла смириться
с тем, сколь равноедин исход
и для рвани, и для царицы, —
Замок…
Маленький – и большой…
Замок…
Остроугольно-нежный…
Замок…
Взломанною душой
прочь от бездности центробежной
возносящийся – лишь затем,
чтоб остаться, застыв во взмахе…
Отрицающий бренность всем
телом, скорчившимся у плахи.