Знакомый взгляд
(Из сборника «Сонный горностай»)
— Да хоть поймай ее, подмани. Пожрать ей может чего дадим, хоть что-нибудь. Подмани ее, она заебала. Прикинь, вот люди в том доме, блядь, они просто охуевают уже наверно.
— Никса, Никса!
— Подмани ее!
Никса бегает по участку и звонко лает на всех и все. Поди разбери, что у нее там на уме.
— Иди сюда, Никса, ко мне! Кискискис.
— Блядь, я проебал короче пачку сигарет!
— На столе вон лежат…
— Ребята, все плохо резко стало.
— Никса, поди сюда. Поди сюда, кое-что скажу.
— Ебте, она что, видит воображаемого белого медведя и загоняет его что ли?
— Да она ничего не видит, вот и лает. Паника у нее.
— Какая паника? Паника — это когда гидропоники хапанул и упал в люк, который, бля, открыт на дороге. Блядь, приманку подмани, где эта хуйня?
— Да все, замолчала.
— Вот эта ебень. Никса, Никса, Никса! Иди сюда, тут все есть, и хлеб и водка. Никса! Где галопередол?
— Никса, Никса! Сидеть, ко мне, лежать, вокруг, руки на бок. На пол, на пол…
— Хахаха, руки в гору, епть.
— Так, тихо, команда тихо, молодец. Какая умная собака!
— Уу, а ты говорил.
Я и представить себе никогда не мог, что можно так много выпить в одну глотку, затем еще и накуриться. Сверх того — после активно участвовать в разговоре, и просить добавки. Стоик этот парень.
— Блядь, вот ты смотри. Ты живешь в доме, вы что-то делаете, и собака гавгавгавгавгав!! Как вы прекращаете эту хуйню? А, легко достать ее в доме? Да, не подумал.
— Да не орет она у нас.
— Как это не орет? А почему здесь она орет, а вы такие: заебись, давай натрем ей соски красным перцем. Да ладно, блин, я гоню, что за херня? Иди сюда, вот молодец, молодец.
Все красные от смеха, набираются сил. У меня болят мышцы, точно я только что вернулся с полосы препятствий.
В самом центре стола, в угрюмом окружении пустых стаканов и грязных пластиковых тарелок, светит самодельная лампа. Впрочем, тут все самодельное. Подаренная имениннику пятилитровая бутылка виски переходит из рук в руки.
После взрыва смеха, разговоры рассеиваются шепотом за столом. Напоминает стаю испуганных птиц, дробью слетевших с ветвей дерева, а после каждая по одиночке ищет себе место. Главный стучит кулаком по лавке:
— Я требую сатисфакции. Никса, Никса… По-моему она хавает угли и тащится. Вот на тебя смотришь, знаешь, — главный обращается ко мне, — как будто ты обмазан медом, бородатый… пьешь спирт, и затягиваешь гайку огромным ключом, и весь в меду, думаешь, как же, блядь, хорошо жить.
На той стороне пытаются накурить вновь прибывшего. Все лезут с советами. Он интересуется устройством самодельного бульбулятора.
— А почему, а почему… Так нужно, — говорит именинник.
Стоик просит плюшку. Он уже не может до конца озвучить свою просьбу, поэтому «пожалуйста» говорит своим честным взглядом.
— А мне двадцать пять лет, — говорит именинник, напоминая всем присутствующим утраченный смысл происходящего.
— Тебе же двадцать, сука, пять.
— Двадцать пять, двадцать пять, Дима ягодка опять.
— Ты самый главный солнечный волос на теле нашего нового города. Ты вот солнечный парень, а расходуешь себя на всякое говно. Вот сколько я на тебя не посмотрю: и радостно, и зло берет, бля. Ты вот как эта собака: бегаешь, бегаешь бля. Сконцентрируйся! Ты можешь сконцентрироваться? Сконцентрируйся, ебте.
— Вообще пипец, — не ожидал именинник.
— Я тебе дело говорю, послушай меня хоть раз, блядь. Я тебе сколько раз говорил, а тебе все до пизды. Мне инженер сказал: вот Артем, блядь, ты все ходишь и ходишь — за все хватаешься… Нехуй! Возьмись за одно и делай. Достичь максимума! Потом переключайся на другое. Ты, вот как автомобилисты, я не автомобилист. Вот как идет передача, одна, пум, отсечка, другая идет, так и ты, Диман. Вот я охуеваю, у меня был бы мозг как у тебя, епте, я бы уже инженером стал давно, епт твою мать. Ты все мозги ебешь…
— Прорвемся, — говорит именинник.
Стоик от смеха едва удержался на лавке.
— Я тебе чего желаю, роста, роста! И морального удовлетворения.
— Оо! — заорал стоик.
— Оо! — его поддержали все присутствующие.
— Собой займись, ты умный парень, бля. Если бы у меня такой интеллект бы, я бы в натуре, хуй знает, уже бы инженером стал бы, епть. Ну и пиздюляны ты. Твой батька с мамой сделали буран, прикинь? Родители сделали буран.
Никса опять начинает лаять.
Мне знаком взгляд именинника.
Несколько лет назад я работал продавцом в огромном торговом центре. Как и всегда, за десять минут до открытия, я курил перед входом, пытаясь настроиться на очередной долгий рабочий день. Настроиться никогда не удавалось. Ко мне обратился молодой человек, как сейчас понимаю, он был чуть старше меня теперешнего. Просил он десять рублей на пиво. На нем была громоздкая кожаная куртка, косуха как их называют. Прядь сальных волос прилипала к обгоревшему от солнца лицу. Он был немного пьян, или, сказать лучше, немного трезв. В принципе, обычный парень в обычное утро, если бы только не его запах. Алкоголь, моча, затхлость и пот, казалось, что даже от его трехдневной щетины исходил истошный запах. Я удовлетворил его просьбу, даже старался подержать начатую им беседу. Скорее всего, он увидел во мне единомышленника — в ту пору у меня были длинные волосы. Кожаная куртка, длинные волосы — все это приметы левой стороны. Он клялся вернуть мне деньги. Сам не знаю почему, но я сказал ему, где именно работаю. Его звали Димой.
С тех пор он часто заходил ко мне в магазин. Всегда с наполовину пустой бутылкой. Иногда он просил мелочь, иногда играл на электрогитаре, смотрел музыкальные альбомы. Он мне рассказывал что-то о своих любимых группах, пока его не выгоняли охранники, звал выпить с ним после работы, но я каждый раз придумывал какую-нибудь новою отговорку. Со временем, его присутствие становилось все назойливее. Он приходил почти каждый день, отпугивал хрустальных клиентов, а я нередко получал от начальства за такую «дружбу». В разговорах он почти никогда не упоминал о своей жизни. О чем мы говорим, когда говорим о жизни? О работе и доме, семье и друзьях, увлечениях и проблемах, о чем же еще. Если у человека нет ничего из перечисленного, то разве он не живет? Я никогда и не спрашивал у него об этих главных симптомах. Разве что однажды он рассказал, что наконец-то принял душ в квартире своего отца, от того, что:
— Купаться в речке стало холодно, — заключил он.
Однажды, ко мне в магазин пришел давний товарищ. Мы решили с ним отобедать в ресторанном дворике. Неожиданно, к нам подсел Дима. С полупустой бутылкой, полутрезвый, вонючий. Он попросил мелочь, и принялся рассказывать о злом охраннике, который дежурил на этаже. Мой товарищ спросил у него:
— Ты учишься, или работаешь?
Он ничего не ответил. Я помню его глаза. В них я разглядел осуждающее презрение к заданному вопросу, и непосильную усталость от него. Он презирал сам себя, и осуждал себя. Симптомы жизни. Я понял, почему он ко мне приходил, и почему с тех пор перестал. Он ушел, и больше я его никогда не видел. Мой товарищ недоумевал:
— Молодой парень, — говорил он, — не инвалид и не урод, вроде бы с головой.
Вот и несколько лет спустя, поздним летним вечером, в свете самодельной лампы я увидел тот же взгляд. Он принадлежал совсем другому человеку, не утратившему всех пресловутых симптомов, но уже бесконечно уставшего от посторонних сослагательных. Не впервые у него спрашивали: чего ты делаешь, мне бы такую голову, что гробишь себя на все эту дребедень. Спрашивали за столом, полутрезвые.
У всех у нас есть жизнь, но никто толком не знает, что это такое, да и что с ней делать. В полутьме дешевого смеха, мы смотрим в глаза друг друга, и видим, как нам кажется, индивидуальные инструкции. «Как наладить симптомы». Мне бы твою голову, он сказал. Будь она твоей, сидел бы ты сейчас и слушал: мне бы твою голову, я бы…
Мне бы зрение орлиное, мне бы парочку ответов, мне бы завистливую тишину. Мои симптомы переменчивы, но я точно знаю, что и у меня бывает такой взгляд.
Записка старого кота
(Из сборника «Сонный горностай»)
Мои ногти тупеют.
Характер тупеет. Обиды я больше не принимаю так близко к сердцу.
Несправедливость от старости.
Консервы лишили гибкости, неуклюжесть сменила грацию. Хромаю.
Клубки седых волос, которые я выплевываю, становятся все меньше. Подолгу сижу напротив стены.
Лишний вес прибивает к полу. Ем лежа, гажу лежа, хожу лежу. Много сплю.
Вызываю жалость у золотой рыбки.
Два пластиковых шарика – погремушки, напоминают мне о чем— то давно мною потерянном.
Девять жизней говорят. Думаю, что пару задолжал.
Через меня перешагивают.
Поймал себя за игрой в горшке. Лепил бабу, но забыл как выглядит. Потом уснул.
Вообще стал много спать.
Так, однажды, во время сна, упал с подоконника. Даже не проснулся.
Весь следующий день был занят подъемом обратно. На вершине захотелось в туалет.
Или бабу.
Шутки еще остались, но я стал часто повторяться.
Морщины теперь есть даже на моей подушке.
Ногти тупеют.
Даша
(Из сборника «Сонный горностай»)
Посмотри, Даша идет. Где? Через дорогу переходит, в желтой куртке. Вроде бы она. Похожа. Но, нет, ты знаешь, это не Даша. Да, это не она. Эта другая девушка идет. Просто она похожа на Дашу. Куртка у нее желтая, как у Даши. И шапка тоже как у Даши. Белая, с помпоном. Но это не Даша. Походка у нее, как у Даши. Да, ее походка. Но это не она. Увы. Джинсы такие же, обувь. Идет она в сторону Дашиного дома. Таким же ключом дверь открывает. Ты погляди, в точно такую же квартиру заходит. Ага. Но не в Дашину. Не в ее. А главное что, знаешь? Что? Эта в желтой в той же школе училась, за первой партой сидела… Как Даша. Но это не она. Увы. И ведь, только подумай… Думаю… Тоже ведь, самозванка, с отцом живет, в зоомагазине работает. Возраст такой же. Да что там… Кровь, кровь одна! Спокойно, это не она. Ты посмотри, на нас смотрит, здоровается, улыбается, машет… Как Даша, одно лицо. Спокойно. Ты погляди, тоже Дашей звать! Самозванка! Спокойнее… Обложка паспорта, фамилия, дата рождения, прописка, подпись, как у Даши, уголок тринадцатой страницы загнут… Ужас. Это не она. С Дашей в один день родила, один врач принимал. Красивый мальчик. Врач? Мальчик. Ах… И у Даши красивый, они как близнецы. Кто? Дети Даш. Как две капли, правда. Но не она это. Нет, не она. Иннокентий. Врач? Мальчик. А второй? Ты не поверишь… Иннокентий? Да. Самозванка. Спокойно. А отчество? Даши? Иннокентия. Какого именно? Неужели разные? У нашей без отчества. Ты смотри, обиделась на нас. Гордая. Как Даша. Обиделась. Отворачивается, как Даша, уходит. Уходит. У Даши все будет хорошо. У нашей? У той. А у нашей? Справится. Должна справиться. Спокойно. И слезы одинаковые. Смех один. Но нет… Это не она. Не она. Может, я к ней пойду? К кому? К Даше? Какой? К этой. К не той? Ну да. Не знаю. Подумай. А я? Дальше… Как же без тебя то? Справлюсь. А я? Должен справиться. И без тебя? Без меня. Увы. Да… Я не уговариваю. Знаю, все хорошо. Тогда я пойду. Иди, я здесь буду. Навестишь? Ты и сам знаешь. Да, но, а вдруг? Уж извини. Я пойду дальше. Давай. Не забывай. Не забуду. Но и ты помни. Запомню. Прощай.
Тысяча знаков старика
(Из сборника «Сонный горностай»)
Впрочем, некоторые мелочи остались. В девять лет она языком расшатала последний молочный зуб, а теперь, в девяносто, последний коренной. Рассказывать было решительно нечего. Праздничный торт из воска; она так задувала свечи, что выпала вставная челюсть. Рассердилась. То, что она вся рассыпалась — это было нормально, но что ее попросили рассказать о своем возрасте, и главное, чтобы рассказ получился не длиннее тысячи знаков, вот это ее рассердило. Получается, чуть больше эпитафии. За кого ее принимают? Она забывает, конечно, жаловаться на память, а теперь принялась считать. Она прожила тридцать две тысячи восемьсот пятьдесят дней, или сорок четыре знака с пробелами. О чем рассказать? Так ничего и не поняла. Дата рождение и через дефис смерти, а над ними имя, вот и все. Надеется, пока дышит; жаждет многих лет, еще не устала. Ко многому относится спокойно, а тут на тебе! Дряхлый юмор, порох отсырел, что бы такое написать, чтобы как можно точнее?
Вот вам, емкое и гениально простое: живу.
Голод птенцов
(Из сборника «В чужой голове»)
Пейзаж за окном был каким-то провинциально — однородным. Ничего толком не менялось уже больше часа, разве что редело. Реже встречались дома, но чаще — деревья. Столбы еще стояли, косые, на них были объявления, а между столбами, на проводах сидели воробьи, небрежно чирикая. Колеса электрички стучали. Существенно изменилось качества автомобильных дорог, словно бы асфальт привезли в эти края недавно, и поэтому никто не научился его правильно использовать. Класть его так, насыпью, или в землю закатывать — непонятно. Машин здесь тоже меньше. Как будто некоторые не доехали, застряли, забуксовали в асфальте, который здесь недавно и совсем непонятно что с ним делать. В столице сейчас много машин белого цвета. Раньше было много черных. До черных, когда иностранные стали по среднему карману — металлические. Или металлик, он не знал, как именно назывался этот цвет. Алюминиевый. Но это глупо, красить машину в такой цвет, она ведь сама по себе такого цвета, когда еще без цвета. У алюминия — алюминиевый цвет. Это все равно, что красить бетонную стену в серый цвет, бетонного оттенка. Здесь, в пейзаже за окном, под стук колес поезда, по асфальту ездили машины преимущественно металлического цвета. Он не сомневался: еще пару— тройку часов и машины будут только отечественными.
Жигули заморгали через полчаса. Цвет — баклажан. Он думает, что может… ему кажется… он уже не уверен, но раньше, ему казалось, что он мог различить рев мотора… нет, не то слово, кашель мотора ВАЗа 2106 от седьмой модели… Он слышал, казалось, что слышит, разницу кубических сантиметров переходящих в децибелы. Раньше он вообще был лучшего о себе мнения. Сейчас же он перешел в такую острую фазу борьбы с самим собой за право быть самим собой, кем бы он ни был. Потом, должно быть, приходит фаза принятия. Принять всех, и себя любимого, и мир вокруг, и больше на эту тему не заморачиваться. Он знал, он верил, он где-то слышал, где-то читал о пяти стадиях, через которые проходят смертельно больные люди. Стадия первая. Умирающий отрицает свою болезнь, он не может поверить, что такое случилось именно с ним. Потому что, как правило, такое случается с другими. Другие умирают, других увольняют, долги у других. Это другие пьют и колются, попадают в аварии. Это у других рвутся презервативы, их сажают в тюрьмы, другие оказываются в не в том месте и не в то время, в радиусе взрывной волны. Все плохое у других, и когда он, ты, кто угодно из этих слышит о плохом у других, то про себя говорит: «Слава Богу, что это случилось не со мной». Когда он, ты, кто угодно из этих слышит, что у других случилось что-то хорошее, что ж… В таком случае он или ты, кто угодно из этих, спрашивает: «Почему у меня не так? Где оркестр на моей улице; кто видел справедливость, в какую сторону старуха ушла?».
Какой-то сложный, кретинский мир его окружает. Его, того — кто едет сейчас в электричке, все дальше от эпицентра страны, он, тот, из этих, слышит стук колес, и думает о ВАЗах, уже о вязах, теперь о вазах, наконец, о вязах в вазах. Он думает о собственных мыслях. Как они появляются в его голове? Такие, вроде бы его личные, и в тоже самое время посторонние мысли. Эта химическая реакция его индивидуального, личного, то есть уникального мозга на окружающие события и явления? А действия? То, что он едет в электричке, куда он едет и зачем, эти самые действия… физика, все телодвижения, покупка билетов, шаги, турникеты, толпы тех других химических реакций, взгляды, шаги, толпа, беготня, перроны, вывески с названием станций, занемевший зад… это все и многое из не перечисленного — последствия химических реакций, тока в голове? И отрицание, когда упирается в стенку, переходит в гнев. Как на детском утреннике, когда ему, тому, другому, тебе может быть, сказал старшеклассник, что никакого деда мороза не существует, это все выдумки взрослых. А он, этот, ты может быть, главный герой рассказа, единственный герой, который сейчас слышит стук колес, тот самый, чей презерватив не рвется, отрицал нападки старшеклассника. Кто же тогда приносит подарки? А потом гневался, получая разумный ответ, и сам ответ, железная логика железного цвета раздражала не так сильно, как самоуверенность старшеклассника, с его расстегнутым воротником. Отсутствие старика с подарками было возмутительной несправедливостью, а ты вроде бы только начинал жить. И пусть тогда с каждым годом увеличивалась доля твоей самостоятельности, но и градус возмущения повышался; и с каждым твоим сантиметром роста, а то и пятью в особенно удачные каникулы, вырастал уровень окружающего цинизма. Вот тогда то, ты или он, этот, то есть, который сейчас в поезде, и стал догадываться, что нашли тебе не в кочане капусты, и даже не аист попал в турбулентность, а он, ты, тот самый, просто свалился с другой планеты. И через пару лет старшеклассник, будь ему пусто, объяснил, откуда берутся дети, и самое главное, что для этого должны делать родители. Ты был готов отдавать ему карманные деньги, лишь бы он замолчал.
Фаза третья. Торговля.
Кому платить, чем платить? Молодостью за опыт? Так что ли получается? И откуда вообще берутся идеалы, которые со временем бьются, ветшают, погибают. Твои идеалы, твои представления, его идеалы, того другого, и этого, идеалы тех, кто погибает случайно и тех, кто погибает за них. Упрямой смертью. Кто начертил злосчастную карту, по которой ты вынужден ориентироваться в этом убогом и кретинском? Карта, она показывает свысока, карта поверхностна. Здесь же, на земле, внизу, все совсем не так.
Месяц назад в одном городе, который, как говорит карта, недалеко отсюда, во время празднования своего шестнадцатилетние, именинник несколько раз ударил ножом свою подругу. Двадцать раз ударил, если тебя интересуют подробности. После чего, он взял ее телефон и позвонил лучшему другу, и рассказал во всех подробностях о произошедшем. Рассказывал без раскаянья, но с гордостью, с удовольствием. Такие дела. Да-да, приехала полиция, родители, суды и следствия, и телевидение. Фотографию погибшей по местным каналам показывали несколько раз. Хладнокровное убийство, подростки, без мотивов, куда смотрят родители, спрашивали приглашенные на передачу «эксперты», и смотрели в камеру. Родители смотрели в камеру. Он, этот, а может быть и ты, были свидетелями, смотрели в экран, смотрели на фотографию погибшей. Красивая, молодая, погибшая. А затем, как ему, этому или тебе объяснили, убийцу отпустили под подписку о невыезде. Погодя оказалось, что у того, кто убил, тот другой, который мог бы взорваться в самолете, у кого лопается резина, кто болеет, но нет, пока он только убил, так вот у него родители при деньгах. Больших деньгах и связях. У тех есть связи, у тех огромные деньги, и если дать одну сотою их денег главному герою, который без имени, или даже тебе, или мне, лучше нам всем, то мы все втроем растеряемся, мы не поймем, что с такой суммой делать. Но те поняли. Торговля. И поднялась шумиха, как в курятнике.
Поезд стонет, замедляя свой ход, колеса в предвкушении минутного отдыха, он в предвкушении выхода, голос в динамике сочно произносит название станции, муха садится на букву «Н» в надписи «Не прислоняться», двери разъезжаются, впуская в вагон чертов летний зной, напряжение нарастает, сейчас по перрону покатится перекати— поле, подует степной ветер, часы на башне пробьют полдень, а неуловимый Джо выхватит пистолет из кобуры и… ничего не произойдет, выхлоп, фальшь. Он выходит из вагона, спускается в переход. В переходе прохладно. В переходе поют народные и торгуют тапочками. В переходе он ни на кого не смотрит, в переходах он обычно серьезен и держит ухо востро. Что с ним может произойти в переходе? Будь он молодой женщиной вечером в подземной парковке, в фильме про маньяка-убийцу, будь он шестнадцатилетней подружкой, будь он тем другим, но он только безымянный герой рассказа в переходе, с ним ничего не произойдет, уверяю, я разбираюсь в таких вещах. Он, этот, герой, может быть ты, но скорее всего я, мы втроем, понимаешь, мы довольно скучный люди. Вот он, например (поднимается по лестнице): заурядная жизнь можно сказать. Про его жизнь кино не снимешь. От бандитов не отстреливается, не путешествует, не дерется, мир не спасает, не так далее и типа того. Главные события его жизни случаются в его голове, в мыслях, порой самые важные сражения проходят у тебя в голове. В моей голове. Вот он ехал в электричке. Он собирался в лес. Он ехал в электричке, чтобы добраться до леса. Он хотел погулять в лесу, проветриться, подумать. Ему необходимо было подумать, побыть одному, развеяться. Потому что ему было стыдно за содеянное. Нет ничего такого, он не украл, не убил, не бросил не так далее, это не про него. Сейчас расскажу.
Когда поднялась шумиха, как в курятнике, особо активные граждане решили выступить с петицией, с требованием судить юношу по всей строгости закона. Потому что гражданам, большинство из которых «эти», надоела гибкость закона, им надоело, что весы Фемиды так чувствительны к деньгам. И ему надоело, и нам с тобой. И он подписал петицию. Он и еще тысяч сто. Может быть и ты подписал, но это твое дело. Он подписал, почувствовал себя правильно; когда делаем что-то полезное, то мы так себя чувствуем. А на следующий день он задумался о подписи. Случайно, на ровном месте, в его голове, пока в его жизни решительно ничего не происходило, началась перестрелка. И погоня.
Насколько он помнит, его на месте преступления не было, свечу не держал. Он не следователь. Он не знает никого из участников. Он даже не был в том городе. Вся информация о трагедии известна ему из двух статей, и новостного ролика. И на основании двух статей и новостного сюжета, он сделал вывод и подписал петицию. И еще сто тысяч человек подписали. Понимаешь, ему, герою, и мне, да и тебе тоже, очень важно думать самостоятельно. Мыслить критически. Уж не знаю, как всем остальным, но для нас троих это важно. Пусть это и делает нас немножко маргиналами. Мы еще любим аргументировать, мы любознательны. Он подписал, почувствовал себя правильно, а потом ему стало стыдно. Как будто сама Фемида смотрела на него, и он не выдержал ее тяжелого взгляда, а потом она стала щекотать его мечом. В него стреляли, у бандитов было автоматическое оружие, а его верный самозарядный «Кольт» модели M1911, с магазином на семь патронов 45 калибра неожиданно поперхнулся. Не в первый раз осечка, бывало и раньше, но в основном на стрельбищах. Бандиты окружали.
Фаза четвертая, депрессия.
Да, он испытал разочарование. Следом отчаяние. А кто бы не испытал? Пока еще не такое сильное, еще не озвученное. Он разочаровался в пистолете, но разочаровываться в 53 металлических деталях не так круто, как в более сложном механизме, состоящем, помимо всего прочего, аж из 206 костей, а то и больше. Он-то крутой. Только по-настоящему крутые ребята оказываются в ситуации, когда бандитов с автоматами больше чем пуль в сломанном пистолете. И он разочаровывается в себе, ведь именно он не смазал оружие, сидит сейчас за столбом со спичкой в зубах, вместо зубочистки, потому что крутой, и в очках «авиатор», и отстреливаться от бандитов может только матом.
Когда он заходит в магазин за водичкой, потому что летний зной, ты ведь не забыл, то сталкивается в дверях с покупателем. И в предбаннике, месте тесном, но прохладном, из-за специальных кондиционеров, которые висят над входом, и пускают воздух, то теплый, то прохладный, в зависимости от сезона, потому что этот воздух положительно влияет на настроение входящих в магазин, а покупатель в хорошем настроении больше потратит, так вот, черт возьми, в предбаннике, главный герой этого рассказа никак не может разойтись с единственным второстепенным персонажем, можно даже сказать с антагонистом, если бы мы не знали, что в действительности злейший враг человеку — он сам. Он влево, и тот влево, он вправо и тот вправо, и заново. Как будто пытаешься разойтись с собственным отражением. Невольно улыбка появляется на лицах этих двух в предбаннике. И на твоем лице, вероятно тоже, потому что ты бывал в подобных ситуациях и знаешь, о чем я говорю. Они улыбаются, и вместе с тем злятся, потому что это глупо и раздражает, и хочется скорее разойтись, слишком уж много времени они потеряли. И наш герой решает действовать настойчиво, гнуть свою линию, пойти по правой стороне, относительно себя, и будь, что будет. Но и антагонист решает гнуть свою линию, и пойти левой стороной, относительно себя. Относительно их обоих, они пошли одним путем, и в итоге столкнулись. И главный герой думает: «как же могут существовать на земле все распри, если люди так хорошо понимают друг друга?». Но он, главный герой, тот, кто не смертельно болен, а может быть и ты, или я, не понимал того другого, убийцу, и что уж далеко ходить, не всегда понимал самого себя.
Бандиты окружали, окружали, и окружили. Их было очень много. Даже если бы его самозарядный «Кольт» не сломался, и у него было бы несколько ящиков патронов, а бандиты стояли в ряд и не шевелились, он, этот крутой с водичкой, всех бы не убил. Не смог бы. Они его окружили, нацелили свои автоматы, он даже глаза не закрыл, был готов к храброй смерти, и никто из них тоже не смог спустить курок. Немая сцена. Несколько секунд стояли неподвижно. Кто-то почувствовал себя глупо, кто-то кашлянул, у кого-то заурчало в животе.
— Не стрелять! Он еще слишком молод!
Он, этот крутой, обиделся.
— Что значит молод? Я ем голубцы и фаршированный перец! В том смысле, что не выковыриваю начинку, а съедаю все! А еще я ничего не планирую на лето… И вообще.
Надул губы; горькая слеза показалась из-под очков, поползла по щеке, и порезалась о щетину.
Кто-то из толпы сказал:
— Резонно. У парня есть аргумент.
Все вмести с героем, повернули головы на голос, но источника не заметили. Головорезы были на одно лицо. Все зашептались, потому что парнишка, уже не такой крутой, но все еще этот, а может быть ты или я, был прав: только взрослые съедают перец с капустой и лето для них — очередной сезон года, не больше. И тогда кто-то с другого края спросил:
— Так что, стрелять, раз он взрослый?
А вот как жить то? Всем нам. Вот ты мне скажи. Ведь принимать решения, обладать собственным мнением, и вообще уметь критиковать по делу — это все часть жизни, так? Так. Но какое может быть собственное мнение, критика и решение, если ты свечку не держал? Да и чего свечку только… Просто вопрос не изучал, досконально. А сколько таких вопросов? Да, знаю, времени нет.
Фаза пятая. Принятие.
Мох на пнях. Мох под ногами. Ему очень нравился мох. Лес был в черте города, кучи мусора были в черте леса, но именно мох придавал лесу черты уединенности. Давайте все втроем перечитаем предыдущее предложение и постараемся разобраться. Главный герой, который сейчас попил водички и думает, стоит ли ему записывать в блокнот или запоминать предложение «мох как щетина», стоит ли ему продолжать эту мысль, или ну ее, так вот, ему казалось, что мох растет только в диких лесах, там, где есть звери крупнее ежиков, а не в подобных, куда люди ходят шашлыки готовить. Мох поселился на ржавых мангалах.
Чем он больше спрашивал, тем меньше понимал.
В лесу невозможно ориентироваться по карте. То есть поверхностно. Согласно карте, лес похож на прямоугольник салатового цвета, и в его центре должна стоять ель, что— то вроде ели, схематичная ель. Исполосанный линиями листок, где все свысока и в общих чертах и двух оттенках зеленого. На карте нет конкретно этого дерева: сосна с сухими ветками, и ствол совсем без коры. Нет на карте этого с дуплом, и двумя щебечущими от голода птенцами. Что же получается, это деревья вынашивают птенцов? И ветер с ними заодно, когда качает дерево с птенцами, как люльку? Он, главный герой, безымянный, а может быть и ты, я, или мы все втроем, согласно карте, стоим внутри салатового прямоугольника, а на самом деле нас троих окружают сотни деревьев, и у каждого из них свои кольца, понимаете, о чем я?
Но без карты мы не узнаем, где кончается одно и начинается другое.
Вот такие аллегории.
Он несколько часов ходил по зеленому прямоугольнику. Здесь не слышен гул машин, не раздается стук поездов, только пение птиц и хруст сухих веток под ногами. Главный герой, или ты или я, успокаивался и собирался с мыслями. Бандиты в голове разошлись, кончились перестрелки, он больше не хотел воевать. Он думал избавиться от карты, сжечь ее в каком— нибудь мангале, покрытым мхом, но не стал — она ему еще пригодится. Судя по всему, он потерялся. И это было прекрасно.
Гимн Человека
(Из сборника «Границы покоя»)
Вопрос:
Что есть жизнь твоя? Жалкая участь — ты был здоров, но вот теперь ты болен. С момента рождения твоего, смерть твой спутник, и болезнь ее дыхание. Пока ты совершаешь свой первый шаг, смерть — на шаг впереди, ждет тебя, чтобы заключить тебя в объятьях своих, как мать обнимает ребенка своего.
Что будет дальше? Трепет пустоты. И нет никого рядом, чтобы засвидетельствовать беспросветную мглу, и нет тебя. Ты засыпаешь, уже и не проснешся, никаких снов, и нет более тебя.
Что есть дела твои и поступки, творимые под солнцем, как не серая пыль? Пылинки кружат вокруг солнечных лучей, но только тогда они заметны. А когда солнце покинет небосклон, где они будут? Где будет все, что делал ты, где все то, за что проливал кровь, пот и слезы?
Что слышишь ты и видишь подле себя? Крики ли о помощи и пожарища до самого горизонта, или музыку и смех? Кровь смешается с вином, а стоны печали сольются с песнями радости, так и не отличить одно от другого; и где будешь ты во время пира среди чумы?
Способен ли ты отличить дурное от хорошего, эти две стороны одной монеты? Ты вкусил запретный плод, но не распробовал.
Готов ли ты взять в руки свои оружие и погибнуть на поле брани, готов ли ты убить?
Но кто истинный твой враг?
Разве не все мы окружены холодной пустотой, неужели разные вопросы и страхи терзают наши сердца, и не одни ли силы, куда большие нас, сокрушают все величие человека? Раз нет, раз мы друг с другом разделяем пищу и ложе, и время старит нас одинаково, в праве ли ты или всякий другой решать кто достоин жизни, а кто нет?
Что истинно твое?
Даже тело — лишь временное пристанище души, и мысли твои, опыт и чувства погибнут вмести с телом, они растворятся в земле. С гибелью твоей станет ли меньше Европа?
На обочинах своей жизни, напрасно ты взываешь Господа Бога своего. Своими устами ты угрожал и лгал, но теперь просишь не оставлять тебя. Почему тогда он существовал для тебя, и не было в твоем сердце частицы сомнений, но в остальное время — Его нет?
В твоих ли глазах сверкает завораживающее отраженье вчерашнего дня?
Ответ:
Ноги мои для шага вперед,
Но не для побега.
Мои руки для созидания,
Не разрушать!
Уши, чтобы слышать каждый шепот звука,
Но не игнорировать.
Глаза для того мне даны, чтобы смотреть и видеть,
И не закрывать!
А уста мои одни…
Я должен мудро выбирать слова.
Одна голова у меня – для собственных мыслей,
Отвечать за себя.
Жизнь моя одна…
Она не для смерти.
Два ворона
(Из сборника «Сонный горностай»)
Два ворона летели. Один был мятым, облезлым, седеющим. Он с похмелья, с синяком под глазом, с хромым крылом, с трех дневной щетиной Хроническая усталость, алкоголизм… Разведен, подавлен. В его клюве догорала сигарета, болела голова, настроение плохое, укачивало от турбулентности.
Второй был опрятным, дружелюбным и стильным. Перья причесаны, набриолинены. Педикюр, загар, автершейф. Холост, горд. Скользил по воздуху. В движениях точен и расчетлив. Летит по ветру. Расслаблен.
— Кар, — говорит алкоголик.
— Машина? Какая машина? — спрашивает второй.
Дальше летели молча. Разговор не получился.