Не часто случается прочитать подряд два хороших романа, посвящённых, практически, одному и тому же событию. Или, вернее, почти одному и тому же.
Герой романа Александра Терехова «Каменный мост» ищет правду в том, что произошло в начале июня 1943 года, когда на Каменном мосту в центре Москвы средь бела дня было зафиксировано убийство (и самоубийство?) 15-летних сына наркома авиапромышленности Володи Шахурина и дочери дипломата Нины Уманской. Воссоздавая атмосферу того времени, выкладывая причудливую мозаику поступков, фактов, домыслов, воспоминаний, он доходит до момента ареста группы одноклассников этих ребят, учившихся в самой престижной школе страны, где их соучениками были дети «железных» людей Державы, включая сына и дочь Сталина. Несколько из них были арестованы спустя месяц после убийства на мосту, и, казалось, внешней связи между этими событиями нет. Но… именно Володя Шахурин придумал и возглавил школьную тайную организацию под названием «Четвёртый рейх», в которую и входили все арестованные, что стало известно из протоколов заседаний, (они их вели, прямо скажем, не по-детски). Да и звания им лидер присваивал страшноватые даже для нынешнего времени — типа «рейхсфюрер», «рейхсмаршал» и так далее.
Все эти ребята – главные герои и другого романа — «Сталинюгенд», написанного Алексеем Кирпичниковым, сыном одного из арестованных тогда мальчиков, и, значит, внуком бывшего заместителя наркома внутренних дел и заместителя председателя Госплана СССР. Скажу сразу, обе книги, на мой взгляд, очень интересны и написаны талантливо. Правда, первая («Каменный мост») – стала главным номинантом, практически, всех литературных премий России (и заслуженно, по-моему), а вторая – прошла незаметно, будучи напечатанной несколько лет назад киевским журналом «Радуга», а после – ещё скромными тиражами двумя издательствами России и Беларуси с обозначением жанра «военный боевик» (?).
«Сталинюгенд» читается, что называется, на одном дыхании, это – добротная, качественная проза, заслуживающая читательского внимания и положительных рецензий. Кстати, в обоих романах персонажи имеют реальные (зачастую очень известные) фамилии, что придаёт произведениям ещё большего интереса, и, я думаю, добавляет в повествование достоверности. К тому же, автор «Сталинюгенда» появляется, как персонаж, на страницах «Каменного моста». И тут – сразу неприятное замечание. Негоже, цитируя своего коллегу, обзывать его «писарчуком», демонстрируя явно пренебрежительное отношение к нему и его произведению. Это не красит автора. Но, может быть, объяснением и оправданием (слабым) может служить то, что за десять лет работы над романом, А.Терехов настолько погрузился в грязь, сопутствующую оборотной стороне жизни, настолько начитался и насмотрелся лжи, фальши, предательства и лицемерия, (присутствовавших, впрочем, во все времена, но тщательно скрываемых официальными историческими легендами), что только таким смог стать его взгляд на окружающую действительность. И на прошлое время, в том числе. Беспощадным, циничным и всепонимающим (но не всегда всепрощающим).
Повторю, «Сталинюгенд» — хороший роман, написанный динамично, имеющий все шансы стать отличным сценарием для телесериала. Но, всё-таки, в нём нет литературного волшебства, некоего «чародейства», которые, на мой взгляд, присутствуют у Терехова. «Каменный мост» — это, действительно, большая проза. Ей свойственны достаточно прихотливая организация и глубина многослойного повествования, образный, метафоричный язык, аналитический взгляд на события прошлого и настоящего… Хотя, всё это, при желании, можно отнести и к недостаткам. Усложнённость, перегруженность ассоциациями порой тормозит темп романного изложения, а картины настоящего местами явно проигрывают рассуждениям о прошлом. Но и это лишь подтверждает грандиозность замысла. А улучшать, как говорил классик, можно до бесконечности. Оставив в стороне достоинства и недостатки стиля и композиции, понимая, что это – работа для литературоведов, зададимся, на первый взгляд, банальным вопросом: «Для чего пишутся книги?» Ответ, который лежит на поверхности, гласит: «Автор не может не писать и стремится поделиться своим взглядом, своими мыслями с читателем, реализуя свой талант, данный от Бога». Ведь ещё Экклезиаст утверждал, что счастье – делать то, что умеешь, получая удовлетворение от своего труда.
Думаю, что Александр Терехов поступил именно в духе библейского мудреца, и его рассуждения вызывают у читателя живое сопереживание. Действительно, как могло получиться, что дети наркомов оказались так далеки от народа (гораздо дальше, чем декабристы), почему наследники сталинских соколов перешли на бреющий полёт более мелких (но хищных) птиц? Не тогда ли зарождалась трещина, по которой впоследствии и прошёл разлом великой страны? Вот как об этом пишет Терехов: (размер цитаты объясним значимостью вопроса):
«…Они создали тайную организацию для захвата власти, играли в фашистов и все записывали. Ты понимаешь, все объясняется немного погодя – отцы сделались железными и потеряли язык, личную жизнь, вознеслись и пошли по воздуху, не оставляя чернильных следов, но дети краскомов, ученики безнаказанной 175-й школы росли так, как оставалось им расти: не боялись лагерей, милиционеров и голода, отправляли честные письма, не зная цензуры, вели без утайки дневники, обезьянничали нравы из трофейных лент по древнеримской истории – герои побеждают и возвышаются над чернью, играли в очевидную им взрослую жизнь подпольщиков – с документами. Дети любили документы. Дочь императора с малолетства писала не стихи о солнышке, а указы и крепила кнопками у входа в столовую рядом с телефонным аппаратом, а в «секретарях» у нее ходили Каганович, Молотов и сам император…
Почему они собирались захватить власть? Что им еще оставалось, потомству, – только то, что сделали отцы: война должна окончиться победой, великой победой, после такой войны должно произойти что-то такое… Всех должны воскресить или хотя бы чем-то оправдать каждую могилу… что-то такое, что происходит всегда в конце времен, что заставило Ивана Грозного сесть и тяжело вспомнить поименно задушенных, удавленных, утопленных, посаженных на кол, закопанных живьем, отравленных, изрубленных в мелочь, забитых железными палками, затравленных собаками, взорванных порохом, изжаренных на сковороде, застреленных, сваренных в кипятке, изрезанных живьем на куски – до безымянных младенцев, затолканных под лед… Это чуяли все, чуял и император, раздумывая: не раздавать ли бесплатно хлеб? Времена кончались, мечты царей исполнены, проливы наши – дел не осталось, русские на вершине; куда ни повернись – только вниз, осталось вымирать… Потомству не оставляли лучшего будущего – лучше некуда, все, что у них было, дал император и отцы; но император уйдет в землю, отцы – на персональную пенсию союзного значения и будут молчать, не ропща на скудность пайка, благодаря партию, что не убили, подписывая мемуары; по наследству опасливо передадутся дачи, машины, вклады, алмазные камни в уши, но только не слава, не власть, не подданство Абсолютной Силе… Будущее учеников 175-й, мотогонщиков, ухажеров и дачных стрелков, виделось даже из седьмого класса: сладко есть-пить, кататься на трофейных иномарках, жениться на маршальских дочерях и – спиваться и растираться в ничтожество окончательностью и совершенством не своих деяний, не выбраться из тени отцов и стать кем-то «собой», а не «сыном наркома», имея единственной заслугой фамилию, родство, и завять, устроив внуков куда-нибудь поближе к дипслужбе, к проклятым долларам, и докучать соседям по даче: отец – святой, и вы вспомните еще императора… Они – не Яков Сталин, пропавший в концлагере, а Вася Сталин – двадцатичетырехлетний генерал, хулиган, шалопай, пьяница и покровитель футболистов. И если Шахурин Володя хотел другой судьбы, он должен был собрать стаю верных и выгрызть свой век – взять власть, научиться повелевать прахом, человеческой однородной в общем-то массой, подняться на идее – как Гитлер – колдовски, и мальчик внимательно читал – что он мог читать? – «Майн кампф» и «Гитлер говорит» Раушнинга; возможно, свидетели не врут, и мальчик блистательно знал немецкий, но эти книги взахлеб… не только семиклассники. Для соколов императора их выпустили на русском – лучшие люди империи и Германии с болезненным вниманием внезапно обнаружившихся и до одури непохожих родственников (Третий Рейх, Третий Рим) все эти годы всматривались в чудотворные деяния друг друга…»
В этих рассуждениях о прошлом, возможно, ключ к пониманию и сегодняшних дней. «Ничего не изменилось, только время растворилось, и теперь течёт во мне…» Ничего не изменилось.
Разве что элитные дети 40-х годов были наследниками народных комиссаров, а нынешние — потомки народных коммерсантов. Они играют в те же игры, лишь антураж поменялся. Вместо 175-й школы – частные зарубежные лицеи, а вместо членства в тайных организациях – наследственное депутатство в Думе или Верховной Раде. И так же редко кто из них реализует действительно свои способности, а не папины капиталы. Есть, конечно, исключения, как, например, сын первого секретаря Луганского обкома КПСС 60-70-х годов Святослав Владимирович Шевченко, ставший сегодня уважаемым учёным, автором единственного в современной Украине оригинального учебника по курсу «Детали машин» для технических ВУЗов. Но исключения лишь подтверждают правила. А они, как выяснилось, устойчивы к переменам климата, общественного строя и форм собственности. «Всё приходит и уходит в никуда из ничего. Всё проходит. Но бесследно не проходит ничего». Следы прошлого отчётливо видны на картине настоящего, реально искажая изображение. И никакой мастер-реставратор (реформатор) не в силах очистить полотно от этих следов. Исходя из этого, и прогноз на будущее столь же утешителен и неопределён, как финал романа.
Книга Терехова пронизана духом поиска правды (в чём сила, брат?). Герой её постоянно задаёт вопросы (и не только себе, но и всем нам). Почему всё вышло именно так? Как развивались события? Почему оговаривали себя «люди стального поколения» на тех позорных и страшных процессах? Почему предавали друг друга? О чём мечтали «номенклатурные дворяне» ещё задолго до конца войны… Книга написана с беспощадной откровенностью.
«Наступало «послевойны». Империи вдруг показалось: завоевано нечто большее, чем получено; железными и чернью овладели желания; император думал: давать хлеб бесплатно. В Огареве, в бывшем имении великого князя Сергея Александровича, в доме «раннего модерна» (да есть ли такие?) летними выходными собиралась знать: секретари Московского комитета коммунистической партии, секретари ВЦСПС (кому надо, знает кто), бояре и дьяки Мособлсовета и Моссовета: домино, волейбол, метали городки или осваивали, равняясь на первого секретаря МГК Щербакова, большой теннис, обедали семейно, за общим столом, и С.М.Шахурина, за год до того похоронившая сына, заехав в Огарево по пути с дачи (еще год до Победы), вдруг воскликнула в общем скоплении: как же так, победа близка, а мы до сих пор так… бедно живем! Так неустроенно. Пора как-то налаживать быт… Соответствующий нам… Особняки строить. Эти опаляющие своей правдивостью слова произнесла Софья Мироновна, прославленная спекуляцией продуктами из запасов хозяйственного управления Наркомата авиапромышленности и страстью к фарфору. Садясь ужинать в гостях, Шахурина первым делом переворачивала тарелку и заглядывала ей «в задницу»: что за сервиз?
Да что «госпожа министерша», если генерал-полковники в присутствии жен и адъютантов говорили: «Впоследствии народ должен делиться на „избранных“, которые, как и их потомство, должны руководить и занимать ведущее положение в обществе, и „неизбранных“, которые должны только работать». Все видели свое будущее не по плану, не планово, как мальчик Шахурин, не коммунизм; земного рая не вышло, как в игре: давайте заново разделимся!»
Безусловно, на эту тему создана, наверное, не одна сотня книг, где ответы на вопросы даются взаимоисключающие, в которых переплетены жизнь и смерть, цинизм и искренние заблуждения, правда и вымысел, честь и бесчестье. И, всё равно, события тех лет привлекают внимание писателей и читателей, политиков и обывателей, всех нас, чьи предки прошли сквозь огонь и воду, холод и голод, несправедливость и невыносимое обаяние эпохи, в которой «утро красит нежным светом» и «в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ». Персонажи тереховского романа ищут правду. А она, будучи необходимой всему обществу, нечасто приносит счастье искателям. Вот и герои «Каменного моста» (а, может, и сам автор), пробираясь сквозь пространство и время, сквозь страх и неразговорчивость свидетелей, восстанавливая фрагменты истории, остаются, практически, ни с чем. И правда не раскрывает тайны жизни и смерти, и счастье поиска оборачивается разочарованием. Которое тем сильнее, чем контрастнее луч поисковика освещает не только прошлое, но и настоящее. В нём тоже мало справедливости и ещё меньше обаяния. В качестве утешения — отсутствие регулярных расстрелов, сопровождавшихся бесноватым ликованием оставшихся пока в живых.
Но зато их сменили грабежи и рэкет, всеобщее безверие и равнодушие, апатия под лозунгом «каждый – сам за себя». А что дальше? Об этом, натыкаясь на молчание людей «железной эпохи», мучительно рассуждают герои «нашего времени». Ведь «всё кончается и продолжается, от срочного и до бессрочного». Продолжается жизнь, невзирая ни на что. Жизнь, в которой «и слёзы, и любовь…» Правда, с любовью у главного героя тоже не сложилось. Нет, его, в отличие от Михаила Самуэлевича, девушки (практически, все встречные) любят, и даже очень. Но вот у него самого это чувство локализовано, что называется, ниже пояса. Кстати, одна из его собеседниц на вопрос: «Что такое любовь?» после долгих раздумий «прошелестела»: «Это, знаете, такой конгломерат чувств». Цинизм и исключительный прагматизм героя во взаимоотношениях с женщинами у нормального человека сочувствия вызвать не может. Странный какой-то конгломерат. Но отмечаю это, не осуждая, а просто констатируя позицию (автора?) персонажа, стремящегося к правде во всём, а потому не скрывающего своих потаённых мыслей. Это его право. А право каждого потенциального читателя – прочитать (или отложить в сторону) эту, на мой взгляд, удивительно интересную и умную книгу, написанную одновременно сложно и просто, честно и беспощадно к себе и к окружающим. Книгу, в которой Каменный мост соединяет жизнь и смерть, правду и враньё, прошлое и настоящее.
Владимир Спектор
P.S. А завершить свои рассуждения предлагаю ещё одним отрывком из книги, который даёт представление о стиле и форме повествования. О вопросах, над которыми думает Александр Терехов и его герой.
Жизнь продырявилась, когда я понял, что умирать – «да», и разорвалась тем, что еще и «скоро». Там, во мраке уничтожения личности, сквозила какая-то новизна и окончательность, сладость подчинения чужой воле и иногда твердое обещание несомненного будущего, но все это оставалось смертью и тонуло в смерти. Кого сможет согреть эта ледяная искра? Мир сокращается, опускается каменная порода, бегать приходится пригнувшись, потом согнувшись, а скоро придется на четвереньках, а затем ползком, а в конце лежать и чуять, как миллиметрами налегает камень на хрустящую грудину, пока не придавит как жука, запоздало распялившего крылья.
Что – я прожил свое, прожег? Весной уже не обновляется кора. Уже не выучить английский. Окончательно мимо. Почему-то больше всего я пожалел о школьных уроках. Что не писать больше дробей, не решать уравнений с неизвестными. Не учить расположения планет: Меркурий, Венера, Марс, – еще помню Плутон. Не придется подчеркивать подлежащее одной чертой. Знания отработали свое и больше не понадобятся. Я больше не понадоблюсь. Моя жизнь… Моя жизнь! Но я хочу еще раз заучить падежи и неправильные глаголы, я опять хочу (не «опять» – всегда!) чуять прочность закладки первых кирпичей, я хочу жить в детской, человеческой справедливости, а не под людоедским гнетом времени, решившим, что я навсегда должен не быть… И уж если по справедливости, то мир должен взорваться такой атомной бомбой, чтоб все сдохли, чтоб никогда никого, если умираю я, человек, что был дороже всего на свете только маме.
Я хочу вернуть себя…
Я заглядывал в лица людей, особенно стариков – вон они улыбаются, сидя на банных полках и на мягких сиденьях маршрутных такси – они, видно, знают секрет, какой не знаю я. Ведь их ждет та же смерть, что и меня, и раньше: уже завтра! Тогда чему они улыбаются, почему не спешат, не подают вида, что сжирает их ужас? На что надеются? Мне некому рассказать, мне некому рассказать… Я с детства привык, что моя жизнь так же важна всем вокруг, как моей маме, единственному взгляду, его ничто не заменит… Не всепрощению… А чему-то другому. А вот теперь – не интересен никому. Только некоторым, и не весь – частицей, что можно съесть – да, потрепать, отгрызть. Целиком – никому.
Всякая жизнь (вся! пожалуйста, вся!) кончится моей смертью, мысли-утешения о будущих придурках внуках и детях – это обезболивающий укол, чтоб дохли без лишних хлопот для окружающей молодой своры, без ночных криков ужаса, без цепляний за рукава санитарок и врачей: не отдавайте меня туда!!!
Судьба человечества меня не волнует, человечества давно нет, в нем нет ничьего «я», и кому оно на хрен сдалось?! – меня волнует моя жизнь, мое дыхание, я. Мне нужен я. Я не хочу навсегда не быть, я не хочу, чтобы дрогнули и поплыли границы моего времени: школьная синяя форма с металлическими пуговицами, автоматы по размену монет в метро, парады на Красной площади, космонавты, ценнейшая газета «Футбол-Хоккей», трамваи двадцать шестого маршрута, голоса Высоцкого и Левитана, записи «Машины времени» на рок-фестивале в Тбилиси, танки, идущие… – не хочу, чтобы наше время замертвело, опутанное щупальцами молодой хищной жизни, научившейся подавлять голоса умирающих и больных и не замечать надежды мертвых. Эти молодые запугали всех и заставили жить так, словно смерти нет. Словно все кончается хорошо. Все вообще хорошо. Плохих финалов нет. Будет еще серия. Всегда есть повод развлечься. Все смеются. Только ненадолго прервемся на рекламу. Словно все мы окончательно не сдохнем навсегда. Словно есть что-то важнее этого «нет» на свете. Об этом не говорят, не поют, детей не учат – смерти нет. Этого не замечает телевизор – смерти нет. Молодость и веселье и новые товары! Пожилых немного, вон они на лавках ласкают собак, румяные и придурковатые мишени для насмешек! уродины! – а мертвых и вовсе нет. Унесли и закопали. Жизнь продолжается. Так, словно всегда будет продолжаться… Их не показывают. Их не выносят на улицу. Их большинство, но им нечем сказать. Никто не хочет вызволять из земли сгнивших, никто не признает их равными себе. Никто не слышит этот подземный стон великого большинства: ВЕРНИТЕ НАС! Словно самое главное человеческое желание, как и смерть, не существует, словно единственный возможный смысл – не имеет значения. Словно мертвым есть на кого надеяться, кроме нас.
Что же мне делать, что же мне делать… Способы, хоть какие-то надежды… Какие? Есть занавесочка «еще не скоро». Великое «еще не сейчас». Есть жажда СО – сильнодействующих отвлекателей. Алкоголь. Горные лыжи. Фан-клуб… Можно искать бодрости в образцах здорового долголетия, длительной работоспособности. А может, я разрушусь, сокращусь до моллюска, прежде чем умру и смогу думать только о рисовой каше?!
Может быть, физическая старость напитает идею «С меня довольно», и нежелание дальше быть будет столь же отчетливо, как «я наелся», «больше не пойду купаться». Нет! Форма выражения этой идеи будет взята напрокат и потеряет существенную свою особенность – неконечность (в пределах жизни нет ничего окончательного). Когда мы говорим «не пойду больше купаться» – это вовсе не означает, что я не буду купаться больше никогда.
И когда старик однажды почует «хватит жить» – это не значит, что завтра он не почует другое, увидев скворца на вишне, березу и медную сосновую кору, это не значит, что он навсегда захотел умереть.
Еще есть какие успокоительные средства?! А, есть еще такая удобная форма приема смерти вовнутрь, как «семья», «народ» (форма побольше и попрохладней), «ИС-ТО-РИ-Я», – хоть и безымянно, но ты останешься в ней – минералом, растворенным в воде, золотинкой. Кровью в родственных жилах. Фамильным горбатым носом. Шустрым атомом надмирового «Я», долей безликого грамма, улавливаемой современной аппаратурой!
Да, я оглянусь на «семья!», «народ!», «история!»… Красиво упакованная, красиво выполненная история, для удобства перелистывания принявшая законченный вид… Но я не согласен подыхать навсегда для того, чтобы все это двинулось куда-то вперед и дальше навстречу туманности Андромеды!
Или? – боль сделает немилой жизнь, и сам будешь рад нажать самоустраняющую кнопку – ведь нажимают вон те, и не откажешь им в искренности? Может быть, таблетки. Но не думаю, что фармацевтической промышленности под силу гарантировать результат. Таблетки отладят глубину и остроту, но не подвинут мысль, застрявшую на уничтожении всего; да и мысль – и она живая, моя, это тоже «я» – и ужас свой не отдам!!!
Ничего не могло, не может, нет-нет, заслонить это. Ничто не может вернуть сонное состояние глаз, когда видению будущего положен обыкновенный людской предел: мой сын, мой внук, яблони, что вырастут без меня, и насядут, как прежде, майские жуки на березки городского парка…
Я побегал меж этих жалких, неподействовавших «способов», как выросший человек вокруг старой одежды, как медведь вокруг теремка, не выходило ничего, только одно – кто-то должен пообещать бессмертие. Земные правители? Сияющие скоты?
Но у них пока не очень получается даже с канализацией – с проводкой дерьма по трубам! Народному восстанию за бессмертие они покажут икону. Еще предпоследнее – бог, Бог. Бог – да, хорошая идея, чтобы успокоиться, – сдохнем в отмеренных муках, поспим, а затем – воскрешение в физическом облике, с кожей, волосьями, хоть и неизвестного возраста (лишь бы не в десятом «А» – алгебра!), и – вечность; трудовой, нехалявный выход: отстаивать службы, к старости почиститься, покаяться и умертвить плоть, угадывать знакомые слова в церковнославянском и подпевать (а может, и на Пасху что-то доверят нести)… пожертвовать в завещании люстру в монастырь, а то и постричься накануне, брат Серафим! А если поголодать и часами напрягшись смотреть в темноте на огонек свечи, то и увидеть что-нибудь заживо можно – какое-нибудь неясное такое свечение и тени… Подходяще, хотя, сдается мне, черешни и девушек в коротких юбках у Бога не предусмотрено, Бог представляется довольно большим бетонным шаром, внутри которого заключено все. Но в чем висит этот шар? Что вокруг него? Вдруг та же вечность-вселенная-смерть? И смущает: написано, а раз писалось, так и польза, ведомо, соблюдена, пишут же ради пользы! Боитесь, значит, умирать? Так ветераны посовещались и составили в утешение, написали, чтоб вам не бояться! Чтоб друг друга не перегрызли на похоронах детей. Чтоб не требовали бессмертия. Чтобы мертвых хоронили, чтоб санитарно-эпидемиологическая обстановка… И чтоб вели себя поприличней – за вами наблюдают! Только вот жалкий торговый разнобой: миллиарды верят в одно, миллиарды в другое. Ислам какой-то… Далай-ламы… Католиков напридумывали – кто это? И особо не спорят, не жалко им идущих мимо – поделили рынок. И еще как-то смутно, когда выход один: вот есть Бог, а больше ничего. Не из чего выбрать, и ненадежность от этого, боязнь, ведь практических свидетельств нету, даже Папа Римский рак прямой кишки не исцеляет, и астрофизика не подтверждает – тишина какая-то, Бог не пугает, Бог что-то молчит… Никому что-то давно не являлось. И плащаница возрастом не сошлась. Я, кстати, только двух глубоко православных знал. И оба (мужик и женщина) оказались законченными сволочами. Нет, я верю, что утешение есть, святые есть, РПЦ, бедным помогают бесплатными обедами, православная сиделка, как правило, потеплей, хоть и много дороже; и как-то легче, душевней, когда поставишь свечу за полтинник, потолще, и подожжешь «за упокой», когда народ в пасхальную ночь потечет вокруг церкви… – кто спорит, нужное дело, а вот воскрешения из мертвых, боюсь, нет. В наборе может не оказаться. Производят все в Китае, в прилагаемую косноязычную инструкцию разве вчитываешься, когда покупаешь…
Остается последнее. Есть такое стожильное вьючное животное – б у д у щ е е; выносит все, что на него грузим, и еще грузим, и еще грузим. В будущем, короче, разовьется наука и нас вернут ангелы-врачи! Но верится слабо. Вдруг эти уроды подарят вечность только себе, своим, родственникам, ближним? Как нам, сдохшим, проследить, отстоять, заставить их потащить всех поголовно назад? У нас же нету партии, нету «крыши», нету ресурса, а они, будущие, сами себе хозяева – сперва отставят австралопитеков, и это только начало, надо же экономить бюджет, подсчитают и задвинут на хрен Средние века, а потом – оставим только живущих, да и не всех: кому повезет! Кто не должен за коммуналку. Уроды! Хотя, если б мне повезло и администрация предложила: вот лично тебя оставим, а дедушек твоих и бабушек, извини, нет – сам же я, подлец, соглашусь – а какой у меня выбор? Зато я тогда своих вспоминать буду – каждый день! И рассказывать про них – вам интересно? Все лучше, чем ВООБЩЕ НИЧЕГО… А вдруг даже живущим не всем дадут, вдруг окажусь не годен, не попаду в лимит? И тем более – послушные собаки, журавли и серийные убийцы, на детских утренниках обещавшие из себя многое другое? Никого. Нет.
Ничего не остается, кроме лжи. Но я из нее выпал».