ЖИЗНЬ
Она была добра и очень некрасива, на редкость непривлекательна; так бывает слишком часто, почти всегда, чтобы этому удивляться или придавать какое-то значение, поэтому я (да, я была добра, но, увы, нехороша собой, не слишком интересна, впрочем, само совпадение это не так уж обычно, и я, может быть, из-за этого, никогда не жаловалась, что ко мне невнимательны те, кого я люблю) любил её почти искренне: она умела быть другом. Мы не скрывали от неё своей жизни — напротив, рассказывали много лишнего, зная, что у самой-то у неё ничего нет, но ни в чём участвовать не предлагали: все наши передряги и сложности были не по ней, да она и сама избегала их, иначе (я бы, конечно, оставила их: трудно быть рядом, когда не дают ничего, кроме роли зрителя, и без того самой сложной, но без меня они не могли: кто ещё стал бы так терпеливо выслушивать их, а я жалела своих друзей, им было тяжело среди своих трудностей, которыми они зачем-то окружали себя… Да, тогда было много любви, но теперь я все-таки удивляюсь, как нам удалось сохранить наши отношения добрыми) мы вряд ли сохранили бы добрые отношения; через несколько лет, когда всё решалось, и мы ходили взвинченные тем, что нам предстояло, она как-то отошла на второй план: игра стала слишком серьёзной, чтобы ставить под удар таких людей, как она, а мы всегда были против (некоторых вещей я не понимала: какое-то время они жили в ожидании больших и дурных перемен и готовились “ко всякому кресту”, как выразился однажды уже не помню кто, но всё, чего они опасались, произошло настолько благопристойно и незаметно, так легко было перетолковано теми, кто этого хотел, что потеряло всякий смысл, никто не вспомнил о том, ради чего они всё затевали, и их перессорили очень быстро и навсегда) ситуаций, которые могли бы нас рассорить; потом, когда стало спокойнее, мы снова сблизились, хотя прежнего уже не было; она стала смотреть на нас с каким-то недоумением, будто всё время ожидала чего-то большего, не понимая, что наше признание — не наше призвание, а в конце жизни она просто жалела о том, что была с нами, но доброй оставалась (одна я стремилась ещё некоторое время поддерживать дружбу со всеми, но потом все кончилось, я поняла, что мне легче одной и пора подумать о себе самой, и вскоре жизнь моя пошла в гору, хотя идти уже было трудно, и всё-таки я никогда ни о чем не жалела) по-прежнему.
СЕНТЯБРЬ
Устроившись за столом, машинально разглядываю чек, который кассирша зачем-то положила на поднос.
«Шницель в сырной пани…»
И я живо представляю себе Сырную пани, что сидит напротив и насмешливо глядит мне прямо в глаза.
«Ты уже давно здесь, — говорит она. – Но ничего не видишь…».
«Боже мой, — думаю я, — вот ведь чудо, но что же мне делать?…»
А она лукаво улыбается и торопит: «Не ешь суп, не ешь, от него в сон клонит…»
«О, да, — говорю я, — ты права, спать сейчас нельзя. Это же глупо, вдруг уснуть».
Она смеётся: «О чём думаешь, скажи?»
Как ответить…
В речи её слышится нерусский выговор, и сколько всего вдруг входит в моё озябшее сердце.
За окном мрачная улица. Машины сигналят, словно все они мчатся на пожар, и пешеходы бегут на красный свет, а мне хорошо, как же мне хорошо, ведь со мной моя пани. У неё рыжие волосы, и она прекрасна.
Вдруг она становится рассеянна и не глядит на меня.
Я хочу спросить, отчего. «Что невесёлого пришло тебе на память?»
Она поживает плечами: «Не знаю…»
Молчит, думает о чём-то своём, улыбается и начинает тихонько напевать…
«О чём ты поешь?» — говорю я, а она не отвечает.
Она сидит рядом, но голос её доносится издалека, и звучит, как на старой пластинке, что слушал я когда-то в юности.
«А, может, нам с тобой в Томашов
«Сбежать хоть на день, мой любимый…»
У меня горло перехватывает: «Томашов…»
Я повторяю это слово, как заклинание, которое должно открыть мне двери в прошлое, а она будто не слышит.
«Там, может, в сумерках янтарных
Вся тишь сентябрьская стынет…»
Юность, любовь, жёлтые листья, летящие по намокшей набережной, божественная Эва Демарчик…
И всё, всё, бывшее прежде со мной, сливается в один необъяснимый миг счастья…