Моему другу – Пустильнику Арону Семеновичу посвящается.
… России (звука) нет, есть буквы: СССР…меня в Россию не пустят: буквы не раздвинутся… То, что я делаю, никому не нужно.
Марина Цветаева
Соло…
Тысячи дней, тысячи лун
Звон или стон порванных струн
Сердце в клочки и пальцы в кровь
А за душой только любовь
Крутит судьба тот же мотив
Но только ты всё ещё жив
И говорить рано «прощай»
Ты музыкант дальше играй
Это твоё соло
Соло, наша жизнь — это соло
Бесконечное соло и не сыграть его
Нам без фальши
Соло, наша жизнь — это соло
Бесконечное соло. Ошибся, но играй
Дальше, дальше
И.Зубков-К.Кавалерян,
Исп. М. Шуфутинский
Это удивительно, но человеческая жизнь, и именно она, обеспечивает связь времен. Такая хрупкая, слабая, ранимая, такая трагически короткая, как тончайшая
_________________
Certificate of registration. The Writers Guild of America, East
волшебная нить, вьющаяся между далёкими, неведомыми нынче предками, и многими поколениями детей, внуков и правнуков, соединяет воедино исторические времена и эпохи, империи, деспотии и демократии, повелителей, царей, гетманов, генсеков и президентов…. В 70 километрах от Винницы раскинулось небольшое живописное местечко Шпиков, впервые упоминаемое в 1507 г. в период Польско-Литовского управления. Вначале оно принадлежало семье Кошка. В 1582 году Иван Кошка, брацлавский судья, продает Шпиков князю Острогскому. Затем Шпиков переходит в собственность поочередно к Замойским, Конецпольским, и Потоцким. Почти ровно триста (!) лет назад во времена Прутского похода в Шпикове останавливался Петр Великий. Об этом пишет в ИСТОРИИ ПЕТРА ПЕРВОГО Александр Сергеевич Пушкин: «9-го июня (1711год) Петр из села Шпиков хотел было отпустить царицу в Польшу с ее дамами; но Екатерина упросила его остаться при нем». Что стояло за всем этим? А вот что. 6(17) марта 1711 года Пётр Первый выехал к войскам из Москвы с верной подругой Екатериной Алексеевной, которую повелел считал своей женой и царицей еще до официального венчания, произошедшего в 1712 году. Тем самым начался Прутский поход в Молдавию летом 1711 года русской армии под предводительством Петра I против Османской империи в ходе русско-турецкой войны 1710-1713 (Википедия).
На реке Прут, примерно в 75 км к югу от Ясс 38-тысячная русская армия была прижата к правому берегу союзными 120-тысячной турецкой армией, 70-тысячной конницей крымских татар, шведами из войска Карла XII, поляками Понятовского и, не удивляйся читатель, конницей запорожских казаков из той самой Запорожской Сечи. Это уж потом к концу восемнадцатого века запорожские казаки писали турецкому султан письмо, что и осталось литературным памятником Сечи, заслонившим войны и ненависть, без малого, целого века (см. Сноску 1 в конце рассказа). А тогда, в 1711-ом они воевали с Россией и воевали люто! Широкая русская общественность старается этого не вспоминать. 21 июля турки обложили русскую армию, прижатую к реке, полукругом полевых укреплений и артиллерийских батарей. Около 160 орудий непрерывно обстреливали русские позиции. Положение русской армии стало отчаянным. Назревал полный разгром, либо пленение. В лагере, пишет Википедия, плакало и выло множество офицерских жен, сам Петр I временами приходил в отчаяние, «бегал взад и вперед по лагерю, бил себя в грудь и не мог выговорить ни слова».
Вот в это-то время, пишет Пушкин: «… Екатерина собрала совет и предложила трактовать о мире. — Она вошла в его шатер etc. Тогда послан унтер-офицер Шепелев, а царица отослала (тайно от Петра) деньги и алмазы в подарок визирю и Калге, его наместнику (все это вздор etc.)». Насколько дело обстояло именно так, судить теперь трудно, но известно (Википедия), что на подкуп визиря было выделено из казны 150 тыс. рублей, суммы поменьше предназначались другим турецким начальникам и даже секретарям. Датский посланник Юст Юль, бывший при русской армии после выхода её из окружения, не подтверждает пушкинский текст о том, что жена Петра Екатерина Алексеевна пожертвовала все свои драгоценности на подкуп, но говорит о том, что царица раздала свои драгоценности на сбережение офицерам и потом, по заключении мира, собрала их назад. Но никто не отрицает, что слово о мире впервые было высказано именно Екатериной. И общепризнанно, что в Прутском Походе Екатерина Алексеевна своими советами оказала Петру и России неоценимую услугу! Войско остановилось, и к визирю отправился Шафиров. Ему было предписано согласиться на отдачу туркам всего ранее завоеванного. Поскольку и визирь сам желал мира, — собственное войско, нестройное и непослушное устрашало его, — договорились быстро: Возвратить туркам Азов, разорить Таганрог и другие города на завоеванных русскими землях вокруг Азовского моря, отказаться от вмешательства в польские и казацкие (запорожские) дела. В итоге, Россия в Прутском походе потерпела поражение. И потеряла выход к Азовскому морю.
Однако сама Екатерина Алексеевна свое положение решительно упрочила. Тесно сблизившиеся во время Прутского похода Петр и Екатерина жили уже как муж с женой, а 19 февраля 1712 они обвенчались. О происхождении этой женщины мы поговорим позднее. А пока о главном: Петр I её любил, как ни одну другую женщину в своей жизни. «В разгар борьбы своей с Карлом, полагая жизнь свою в опасности, государь не забыл ее и назначил выдать ей с дочерью 3000 рублей – сумма значительная в то время, особенно для бережливого Петра. Любовь выражалась не в одних посылках цитрусовых да бутылках с венгерским – она выказывалась в постоянных заботах государя о любимой женщине; забывая о первенце – сыне и его воспитании, решительно изгладив из своей памяти образы злополучной первой супруги и первой метрессы Анны Монс, Петр как зеницу ока берег свою вторую и более счастливую фаворитку. (http://www.tonnel.ru/?1=gzl&uid=274). Суровый деспот, человек с железным характером, смотрящий спокойно на истязание родного сына, Петр в своих отношениях с Катериной был неузнаваем: посылал ей письмо за письмом, одно другого нежнее, и каждое – полное любви и предупредительной заботливости. Петр тосковал без нее. «Гораздо без вас скучаю», — писал он ей из Вильно: а потому, что «ошить и обмыть некому…» «Для Бога ради приезжайте скорей, — приглашал государь «матку» в Петербург в день собственного приезда. – А ежели зачем невозможно скоро быть, отпишите, понеже не без печали мне в том, что не слышу, не вижу вас…» «Хочется мне с тобою видеться, а тебе, чаю, гораздо больше для того, что я в двадцать семь лет был, а ты в сорок два не была…» Приглашения приезжать «скорее, чтоб не скучно было», сожаления о разлуке, желания доброго здоровья и скорого свидания пестрили чуть не в каждой цидульке сорокадвухлетнего царя. Чем поддерживала «Катеринушка» такую страсть в Петре, что приносила с собой в семейный быт деятельного государя? С нею являлось веселье; она могла потешить своего супруга. Более всего подкупала его страстность Екатерины. Он любил ее сначала как простую фаворитку, которая нравится, без которой скучно, но которую он не затруднился бы и оставить, как оставлял многочисленных и малоизвестных «метресс»; но с течением времени он полюбил ее как женщину, тонко освоившуюся с его характером. Лишенная не только всякого образования, но даже безграмотная, она до такой степени умела являть пред мужем горе к его горю, радость к его радости и вообще интерес к его нуждам и заботам, что Петр постоянно находил, что жена его умна, и не без удовольствия делился с ней разными политическими новостями…. Екатерина была верной исполнительницей желаний мужа и угодницей его страстей и привычек».
«Между тем, если судить по ее портретам, Екатерина вовсе не была красавицей. Черты лица ее неправильны. Но в полных щеках, вздернутом носе, в бархатных, то томных, то горящих (на иных портретах) глазах, в ее алых губах и круглом подбородке, вообще во всей физиономии, столько жгучей страсти, в ее роскошном бюсте столько изящества форм, что не мудрено понять, как такой колосс, как Петр, всецело отдался этому сердечному другу. С 1709 года она уже не покидала царя, сопровождая его во всех походах и поездках, а перед отправлением в Прутский поход в 1711 году Петр объявил о своем браке с Екатериной. Свадьба была отпразднована 20 февраля 1712 года… Несмотря на весь свой природный такт и ум, Екатерина … не смотрелась в торжественной парадной обстановке. Ее место было не здесь. Эта… женщина… по силе воли и выносливости своего физического темперамента почти не уступала самому Петру, а в нравственном отношении была гораздо уравновешеннее его. В период времени от 1704 до 1723 года она принесла своему любовнику, ставшему потом ее мужем, 11 детей, большинство которых умерло в раннем возрасте, и частая беременность проходила для нее почти незаметно, не мешая ей сопровождать государя во всех его странствиях. Она была настоящей женой офицера, «походной офицерской женой», способной совершать походы, спать на жесткой постели, жить в палатке и делать верхом на лошади двойные и тройные переходы. Во время персидского похода она обрила себе голову и носила гренадерскую фуражку. Она делала смотр войскам, проезжала по рядам перед сражением, ободряя словами солдат и раздавая им по стакану водки. Пули, свистевшие над ее головой, почти не смущали ее. В ее характере самая нежная женственность соединялась с чисто мужской энергией. Очень большое влияние, которое Екатерина имела на мужа, зависело, по свидетельству современников, отчасти от ее умения успокаивать его в минуты нервного возбуждения (эпилепсия), которое сопровождалось нестерпимыми головными болями. В эти минуты все в ужасе прятались от царя. Одна Екатерина подходила к нему без страха, заговаривала с ним своим особым языком, полным ласки и в то же время твердости, и самый ее голос уже действовал на него успокаивающе. Потом она брала его за голову и тихонько ласкала, проводя рукой по его волосам. Скоро он засыпал, положив голову ей на грудь. Тогда она сидела неподвижно два или три часа, дожидаясь благодетельного действия сна, и, просыпаясь, Петр был опять свеж и бодр» (http://hrono.ru/biograf/bio_ye/ekaterina1.php). Конец этой идиллии наступил в 1716 году… Но это уже совсем другая история…
А сейчас, я хочу обратить внимание читателя не интереснейшее обстоятельство. Прутская кампания – это серьёзная война, в которой с двух сторон сражались не менее трёхсот тысяч человек! Боевые действия шли на территории, которая известна, как область довольно плотного проживания еврейского населения. И на тебе, ни одного упоминания ни о евреях, ни об обычно сопутствующих военным действиях еврейских погромах и пр. пр. пр.! Доказательств никаких у меня нет, но думаю, что все определялось тремя обстоятельствами. Во-первых, турки хорошо относились к евреям, во всяком случае, в те времена. Во вторых, и со стороны российского императора, никакого антисемитизма не было, и быть не могло. В прекрасной пионерской книжке Раисы Слободчиковой РОМАНОВЫ. НАРЫШКИНЫ И ИХ ПОТОМКИ объясняется, почему! Мать Петра Первого была из рода Нарышкиных, крымских караимов. Жили караимы в Крыму под Бахчисараем. Религией караимов был иудаизм, но они не признавали талмуд и многие обряды. Мать Петра Первого – Наталья Кирилловна Нарышкина, жена царя Алексея Михайловича — потомственная караимка, передала своему сыну частицу менталитета одного из древнейших народов. Это факт. А вот еще один бесспорный факт (в-третьих): «Катеринушка», Екатерина Алексеевна, супруга царствующего императора, а с 1725 года – правящая государыня имела следующее настоящие имя и отчество: Марта Самуиловна Скавронская! Многочисленные, проведенные на государственном уровне поиски корней привели к обилию взаимоисключающих мнений и одному безусловному выводу: происхождение Марты Самуиловны Скавронской «точно неизвестно» или «достаточно темно»! (Екатерина I (Википедия), (http://taina.aib.ru/biography/ekaterina-1.htm), (http://www.tonnel.ru/?1=gzl&uid=274), (http://hrono.ru/biograf/bio_ye/ekaterina1.php). А уж дальше — моя гипотеза. Каждый живший в России знает, что когда государственное заключение, тем более имеющее династическое значение, носит подобный характер, это означает одно: дело не обошлось без примеси еврейской крови! Да и похожа была она на еврейку! Да и Петр уж очень тянулся к ней – не иначе, как сказывался зов крови…
Вот так оно и оказалось, что в зоне военных действий в самом начале 17 века еврейско-украинское село Шпиково и многие ему подобные, оказались в покое, как и еврейское население в них. Между тем, в допетровские времена на Украине бесчинствовал Хмельницкий со своим союзником – крымским ханом и его конницей (1648 год). Были вырезаны не в фигуральном, а в буквальном смысле – освященными на святое дело ножами (резать «жидiв i ляxiв»), берегли патроны, — десятки тысяч евреев и уничтожены сотни еврейских общин. Именно в это время казацкая реляция гласила: «На лiвобережнiй Украiнi не залишилося нi одного живого жида» (Сноска 2 в конце рассказа). Потом Хмельницкому пришли на помощь русские войска, которые также участвовали в истреблении поляков и, особенно, евреев. После Петра Первого на Украине бесчинствовали гайдамаки (1735, 1750, 1754, 1768 годы). Уничтожение поляков и евреев западнее и южнее Киева было тотальным. Все, что происходило в это время на украинских землях, осуществлялось под явным или скрытым управлением России! После того, как гайдамаки сделали свое дело, Екатерина Вторая ввела войска и подавила восстание. Кто знает, что было бы, если бы вместо Петра Алексеевича и Марты Самуиловны вел Прутскую кампанию кто-нибудь из более поздних Романовых, например, большой любитель погромов в зоне военных действий Николай Второй? Уцелело бы тогда еврейское население в тех краях, и состоялось бы рождение моего друга Арона Пустильника в Шпиково, в одна тысяча девятьсот двадцатом году?
Вот как это село описывается в известном энциклопедическом словаре Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона: «Шпиков—местечко Подольской губернии, Брацлавского уезда, в 10 верстах от станции Рахны Юго-Западной железной дороги, при реке Шпиковке. 2387 жителей; 2 православные церкви, католическая каплица, синагога, народное училище, больница; много лавок, 26 ярмарок, заводы свеклосахарный (с годовым производством свыше 220 тыс. пудов), пивоваренный, мыловаренный, кирпичный». Словарь издавался между 1890 и 1907 годами и, к сожалению, эта информация жестко не привязана ко времени. Есть и другие, уточняющие данные: В конце XIX века в Шпикове жило около 3 тысяч жителей из них более полутысячи — евреи, значит, торговля была развита. В Шпикове имелись 2 церкви (одна в предместье), католическая церковь, две синагоги, кирпичный завод, мыловаренный и свечной завод, 158 ремесленников, аптека, школа. Зная эти скромные данные, можно представить себе и Шпиков первых послереволюционных сокрушительных лет… Это была глухая, беспросветная и ужасающая нищета! Откуда произошла его фамилия, — Пустильник, — Арон, примерно, знал и утверждал, что от слова «постолы». Обувщиками, сапожниками были его предки. Вот что пишет об этой обуви словарь Даля: «жен., мн., южн.,зап., (нем.Basteln?). поршни, кожанцы, калиги, сандалии, гнутая из сырой кожи, либо шкуры с шерстью, ступни. Постольная сбора, вздержка, очкура, постолы». И вот еще, какое толкование у Даля следует последним, но может быть для нашего героя, оно должно было бы быть первым: «одна нога в сапоге, другая в постели». Я так думаю, что это указание на характер не только обуви, но и носящего её – легкость в движении, скорость, спорость в любом деле, поворотливость, подвижность сообразительность и предприимчивость… А уж это как раз об Ароне, как раз об Арончике, друге моем!
И из каких же мест были его деды и прадеды? Арон убежден, что из польских краев. Так в конечном итоге, оно, конечно, и было… Только, судя по немецким корням названия обуви, шли его предки в своих собственных постолах многими десятилетиями и даже столетиями когда-то из Испании через всю Европу, только не традиционным шелковым путем мирных путешественников и торговцев, а мученической костровой и погромной, инквизиторской и крестоносной, гетто-ватиканской дорогой через раскаленные ненавистью Францию и Германию в Польшу. А уж оттуда, то ли по собственной воле, то ли изгнанием, то ли при многочисленных разделах гордой, несгибаемой и нерушимой Речи Посполитой, оказались во вздрагивающей от нетерпения, любезно — разлюбезно ждавшей их казацко-чубацко-хмельницко-гайдамацкой Украине, нень-нь-нь-нь-ньке… Вот в этой самой неньке Украине и прошла юность Арона Пустильника. Жизнь нищего еврейского местечка с постоянной готовностью сбежать куда угодно в поисках счастья, того самого призрачного и эфемерного еврейского счастья… Дед Лейба перед самой первой мировой войной отправился на разведку в Аргентину. Там какой-то еврейский миллионер завещал большие деньги для евреев-эмигрантов, чтобы скупить землю. Однако, пока Лейба добрался до Аргентины, наследники опомнились и отвоевали эти миллионы. Лейба все-таки проработал на плантациях пару лет, выучил испанский и с ним, таким необходимым на Украине, вернулся в Шпиков. Потом односельчане собрали деньги и отправили его в Палестину, присмотреть место для кибуца. И представьте себе, он это сделал… Но вечное еврейское счастье! Как только он вернулся за односельчанами в Шпиков, началась первая мировая война с массовым призывом, потом гражданская, погромы…
Память о деде — Лейбе у Арона светлая. Именно Лейба делал потом маленькому Арону коньки из дерева и из плоских изогнутых реек старых рассохшихся пивных бочек, длительно вымачивая и выпрямляя их, — настоящие детские лыжи! Отец Арона, сын Лейбы, женился в 1922-ом и в том же году появился и Арон. В двадцать втором в эпидемию работал в похоронной команде, заразился тифом и умер. И остался Арон с мамой и дедом. В 1936-ом с Лейбой случилась беда – перевернулась тяжело груженная телега и подмяла его. А сразу после этого взорвалась саркома и быстро погубила его. Просто так ничего на нашей земле не случается. Останься Лейба жив, мог бы попасть и под ножницы 37-го – ведь он, глубоко верующий человек, был организатором первой в тех местах беспартийной, некоммунистической еврейской артели по возделыванию земли. Арон с мамой остались одни.
Еврейское местечко, нищета-нищетой, голытьба-голытьбой, одеться не во что, есть, буквально, нечего (хлеб, картошка, лук, молоко, селедка – праздничное блюдо, — раз в неделю)… но детей учили и как! В пять лет Арона определяют в хедер, где учат азбуке иврита и чтению еврейских текстов в арамейском варианте. В следующей группе (с пяти до восьми лет) изучалось Пятикнижие, начальные сведения о Талмуде, Тора. Мама Арона была не довольна тем, как шли дела у сына в хедере, и в последнем его классе параллельно наняла молодого преподавателя, чтобы подтянуть Арона по ивриту. С 8 лет Арон поступил на второй класс еврейской школы на идиш, в которой проучился 6 лет. И только потом — сразу в 8 класс украинской общеобразовательной школы, — русских школ, попросту, не было. В каждой из школ был первым учеником. Закончил школу в 37-ом и должен был идти работать слесарем на сахарный завод. Но тут сработало Провидение. В Москве у Арона был дядя – брат покойного отца. Он специально приехал в Шпиков, привез деньги и вручил их маме, чтобы она одела и обула Арона и отправила его учиться в институт. Вот так Арон и оказался на общетехническом отделении Донецкого индустриального института. И был он единственным студентом высшего учебного заведения из всего Шпикова! И оказалось, что главной проблемой у него были теперь не физика и математика, а русский язык, с которым он впервые встретился в стенах института! Постепенно под насмешки студентов освоил он его, с немалым трудом, но освоил. Но ни тогда, ни много позже не мог он представить, что придется освоить еще один язык…! К середине своего пребывания на просторах СССР, в одном из лагерей ГУЛАГА, он оказался специфическим евреем – полиглотом с идишем, ивритом, украинским, русским и…воровским жаргоном — феней! Но то будет потом…
В начале рассказа, в эпиграфе, я привел строки Марины Цветаевой. Говорила это Цветаева совсем по другому поводу. Лукавила, при том, и многое, очень многое недоговаривала. Но вот, что интересно – сказанное великим поэтом, даже неискренне, даже с камуфляжем, даже с не совсем добрыми целями, все равно значимо, потому, что говорится-то ведь это не им самим, а Великими Силами посредством него… Вот так и с буквами этими «С» – стискивают они, сжимают, сдавливают и сминают всё и вся, что попадает между ними… Напоминают мне они, буквы эти СССР шаровую мельницу для дробления чего угодно прочного – угля, породы, руды, — в мелочь, в пыль, в порошок! Знай, крутиться себе здоровенный стальной барабан, а в нем переваливаются, перекатываются, падают сотни тяжеленных чугунных шаров (О – то ведь почти что С) вместе с тоннами несчастного материала, зажимая его между собой, истирая, круша, утюжа, размалывая в мельчайшее ничто… Вот в таком — то барабане, в таком вот СССР и мололись мы до полного измельчения, а иной раз и до лагерной пыли… И что было за дело этим бесчувственным шарам, живой ты и стонет Душа твоя или стерли тебя в прах и Душенька твоя, если уцелела в этой беде, спаслась, пробив стены этого ада, где-то в Бож-их пространствах. И вот ведь, что интересно. Никто не задумывается над этим, но вокруг предприятий с шаровыми мельницами наверняка много больных. А дело-то в том, что при разрушении, да еще и таком безжалостном, таком безвыходном и безысходном огромные излучения идут из барабана этого. И стонущих, звуковых и электромагнитных, а может быть и ядерных. Должно быть, на предприятиях этих ох, как много профессиональных заболеваний! Да и ясно ведь, это – рвутся межатомные связи, ломается кристаллическая решетка… А вы думаете, когда отрывается Душа от тела, всего этого меньше? Да куда там! – Это ведь космическое сотрясение, потрясение, катаклизм, взрыв! Две Бож-ские субстанции, созданные друг для друга, теряют друг друга в Космосе, Душа хоть сохраняется, если повезет ей, а тело – и вовсе уничтожается!
Вот и получается, что СССР – была дьявольской мельницей и чертова эманация от неё пронизывала Весь Мир и Всю Вселенную. Это всё по большому счету. Но, понятное дело, не всё и не все так уж сразу и погибали. Эта чертово образование – СССР, — было не таким уж и простым. И миллионы и миллионы жили, учились, влюблялись, женились, чувствовали, нередко, себя счастливыми, рожали и растили детей и работали, чтобы система эта функционировала. Мало кто из них был в конечном итоге, удачен, здоров, счастлив, и обеспечен в старости. Но то в конечном итоге… А так, в обычных будничных обстоятельствах жизнь шла… Особенность этой страны была в том, что невидимая аура беды всегда висела надо всеми – и властными и безвластными, над грамотными и неграмотными, карающими и караемыми, но до поры до времени проявляла себя лишь в житейских пословицах — от сумы, тюрьмы, да от пули не зарекайся, нравится не нравиться – не обережешься!… Но наступал момент, почти для всех неизбежно наступал, когда то — ли сума, то — ли тюрьма, то — ли болезнь, то — ли беда какая, и глухое неизлечимое никакими снотворными ночное беспокойство настигали его…
Но кто думает обо всем этом в молодости нашей, такой неповторимой, такой яркой и праздничной, такой красочной и такой своей, что лучшей, кажется, ни у кого не было и быть не могло… И неважно, где, в какой столице из столиц, или провинции из провинций, или в дыре из дыр она, молодость твоя бесценная и невоспроизводимая, сказочно неправдоподобная, радужная, искрящаяся и фосфоресцирующая имела место быть! Вот так было и у друга моего Арона, а в те годы, как и сейчас на кромке девяностолетия, просто Арончика…Арончика Пустильника… Когда на каникулы он приезжал к маме в Шпиков был он героем из героев, главным парнем на деревне – единственный студент на весь Шпиков! Да и в стране тогда был культ учебы. И никакая национальность в этом не была помехой. Сегодня в это невозможно поверить. В стане идут процессы вредителей, газеты требуют крови, миллионы выселяются в Сибирь, сгоняются в Гулаг, сотнями тысяч и миллионами расстреливают…, а студент – уважаемый человек. В царской России Татья́нин день — день почитания Татианы Римской. После того, как в 1755 году Императрицей Елизаветой Петровной был подписан указ об открытии Московского университета, «Татьянин день» стал праздноваться сначала как день рождения Университета, а позднее и как праздник всех студентов. В этот день при царе студентам разрешали всё. Так вот в тоталитарном, расстрельном СССР в этот день 1937-1939 года, согласно правительственному распоряжению, милиция студентов задерживать и арестовывать не могла (так сказать демократия на один день в году)!
Вот и жил Арон, учился, получал стипендию, подрабатывал как все студенты (мама помогать не могла) и был счастлив. Понимал ли он, что творилось в стране? Не всё, конечно, но кое-что чувствовал. Ну, во-первых, он до 17 лет жил в глухом заштатном еврейско-украинском селе. Продразверстка и изымание зерна были! Коллективизация – насилие и отбирание скота и сельскохозяйственных орудий в коллективное пользование – шла! «Кулаков», а, по существу, честных трудяг, выселяли! Учителя физики и мужа учительницы математики арестовали, как врагов народа. Во-вторых, когда Арон уже учился в институте, приезжал и выступал дурной памяти Каганович. Среди прочего, канувшего, как и он сам, в лету, сохранилось в памяти заявление о том, что одни из лучших профессоров — подземного транспорта и организации труда, — враги народа. В-третьих, и страх был. Вот, к примеру, сняли их курс со стипендии, пришли на митинг в актовый зал, поболтали, поболтали, но ничего не добились и со страху, что начнут арестовывать замолчали, затихли, о стипендии больше не вякали, а о митинге не то что вспоминать вслух, а и думать про себя не решались… Скажем так: что-то Арон, как и его товарищи по институту, понимал, чувствовал, что не все ладно в стране, но страх глушил всё – гораздо проще и безопаснее было любить эту страну, или делать вид, что любишь, ощущать себя счастливым патриотом, или имитировать счастье и преданность… Люди приспосабливались к безжалостному, смертельно опасному и фантасмагорическому миру.
Войну Арон встретил в Шпикове – за пять дней до того, он приехал на каникулы, — и немедленно ринулся в Сталино – в институт. Каждый видел войну по-своему, и у каждого она запечатлелась по-разному. Для меня, десятилетнего, например, это гигантская привокзальная площадь, прижатая к земле страхом и тревогой, запруженная сидящими на узлах и чемоданах людьми, дикие схватки у теплушек и ужас перед опозданием или не отъездом. У Арона, добиравшегося на попутных машинах, пешком, по запруженным военными колоннами и беженцами дорогах, война – была, прежде всего, диким ревом и воем не доенного скота, который бесчисленными стадами гнали по обочинам. Бери молоко, сколько хочешь, дои коров, сколько душе угодно! Молоко было разменной монетой – меняй на хлеб, спирт, сухари. И так было везде, от Шпиково до самой Волги… Не успел он объявиться в Донецком институте, как тут же был послан куда-то за сто километров рыть окопы. Советская закономерность работала безупречно – если вас посылали, рыть ли окопы или, в послевоенные годы, в колхоз, туда вас отвозили. Однако обратно вы должны были добираться сами, то ли пешком, то ли на телеге, то ли на попутке, то ли на груженной с верхом машине с картофелем, судорожно упираясь ногами в деревянные борта и боясь соскользнуть под колеса…. Так было и на этот раз – после двух недель окопной жизни, послали пёхом обратно. Когда вымотанные и голодные они добрались до института, оказалось, что его уже эвакуировали, но ректор оставался. К счастью для них и беде для него, ему запретили уезжать. Дал он им какие-то справки, заверил их истертой, нечеткой треугольной печатью и послал на Восток – догонять свой эшелон. Меняя один открытый состав с эвакуируемым оборудованием на другой, третий на четвертый, пятый на десятый – благо, их всех гнали в одну и ту же сторону, — они добрались до Сталинграда. И все это время, под немолчный вой несчастных, не доенных коров… Несчастье, беда, но для них, особенно для Арона, человек-то он сельский, к дойке приученный с детства, молоко было едва ли не основным продуктом и питания, и выживания…
Переправились через Волгу по мосту пеше – железная дорога западнее Волги была забита на многие десятки километров, и опять эшелонами на открытых платформах до самого Челябинска. Облава, милиция, военные патрули, охрана эшелонов великое множество раз задерживали их — не немецкие ли шпионы? И вот чудо – жалкие студенческие справочки с треугольной печатью и затертые студенческие билеты работали безотказно. В ужасной стране с миллионами, загнанных в лагеря и уничтоженных там, в первые, особенно страшные годы войны, уважение к студенту работало безотказно. В эти годы, да и позднее студенты имели отсрочку от воинской службы – бронь! Более того, возвращали для продолжения учебы в институты даже тех, кто был призван, но не прошел присягу. В это трудно поверить, но при всем хаосе войны, бомбежках, голоде, около самого Челябинска они догнали свой институт! Это были жалкие 4-5 теплушек, вперемежку, студенты и преподаватели с семьями. Но не это главное, в этих вагонах везли учебный архив института! И направлялись эти вагоны в Прокопьевск в Кузбассе — место с точки зрения высшего образования – совершенно глухое и бесперспективное. Поэтому пять наиболее активных студентов, и в их числе Арон, получив полный комплект своих учебных документов, решили продолжить обучение в широко известном и родственном их ВУЗу институте – Уральском политехническом, совсем рядышком, в Свердловске. В институт этот их, безоговорочно, приняли и они защитили дипломы в 1942 году.
Странно устроен человек – работали в политехе они ожесточенно, мерзли в общежитиях страшно, голодовали вглухую, на станциях подрабатывали ночами на погрузках и разгрузках мешков. Все забылось и провалилось в бездну… Запамятовали всё вчистую…. А что же запомнилось? И смех, и грех, – после защиты диплома собрался их выпуск на жалкий банкет. На столах было практически пусто, но… отец одной из выпускниц – генерал, — выставил бочку известного в довоенные годы вина, так называемого 777 – «три семерки». Вот как о нем написал журналист Сергей Цигаль: «Напиток из винограда, спирта, сахара и солнца многие годы был любим всем советским народом. В том числе, и творческой интеллигенцией… Это замечательное вино нашей молодости… Этот напиток из винограда, спирта, сахара и солнца оставил глубокий след в жизни нашей творческой интеллигенции. Поэтому и отношение к нему неизменно теплое». Напились и упились до дури, до полного неприличия, все, без хорошей закуски-то, – и студенты, и рецензенты, и доценты, и профессора, и, даже, декан… Вот это-то Арон великолепно запомнил и рассказывал мне неоднократно, в мельчайших подробностях и с неизменным восторгом. И я смеялся вместе с ним, и не думал его осуждать…
Сразу после окончания УПИ в страшную зиму 42 года, в декабре, Арон оказался в Сталинске. Я приехал в этот город в 1953 году и отчетливо представляю, каким он был в 42-ом. Море из сотен и сотен бараков, засыпанных снегом по самую крышу, с отхожим местом рядом на десять мужских и через тонкую деревянную загородку, с дырками от выпавших сучков, на десять женских персон. В десятке метров от этого великолепно пахнущего сооружения — аппендикс водопровода, вокруг которого конусом блестел домашний ледяной Монблан. Провалиться по колено под наледь, ничего не стоило… И среди этого великолепия два десятка трехэтажных домов, образующих одну улицу – Энтузиастов с домом номер один, — его так и называли – Первый Дом, — КГБ. Помимо этого, был кинотеатр, большой кирпичный дом, построенный в виде замкнутого четырехугольника (квартал на квартал) для руководства металлургическим комбинатом и с пяток неоштукатуренных пятиэтажных домов для технического персонала завода.
Этот, извините за выражение, коммунистический город, был прижат государственными злом, ненавистью к собственному народу и слепой яростью строителей будущего, вплотную к девятикилометровому боку дымящей, чадящей, газующей и, попросту, воняющей зловредной химией и коксохимией металлургической и военной опоре государства. Называлась эта опора КМК – Кузнецкий металлургический комбинат. Это сейчас, спустя семьдесят лет, многое стало виднее и очевиднее, да и поумневший Новокузнецк, бывший Сталинск, попросту, снес половину того самого жуткого КМК и, в том числе, все домны, все мартены, весь коксохим… И верно это он сделал, потому что уничтожил этот КМК своих — рабочих, строителей и невинных жителей, а особенно страшно и непрерывно болевших детей — я так думаю, не менее, нескольких дивизий. Это сейчас понятно… А тогда…Тогда это была действительно одна из важнейших опор воевавшего государства, его индустрии, его армии… А все остальное, для бесчеловечного государства ни до того, ни тогда, ни после, ровным счетом, ничего не значило.
Так вот, то, что сейчас с полным основанием представляется адом, и было им по существу и на самом деле, всё это виделось Арону в сорок втором – раем! Подлинным раем! После голодного, холодного общежития УПИ он оказался в теплом бараке монтажного управления, где первым делом их, приехавших в жалких ботиночках и тоненьких брючках, одели в ватные брюки и куртки, выдали полушубки и валенки и накормили горячим обедом в рабочей столовой. Это уже означало жизнь. Ведь военная зима эта, в Сибири особенно, была лютая. Сам я жил в эти годы рядом, в Кемерово и могу засвидетельствовать – морозы стояли устойчиво под сорок семь – сорок девять градусов! Потом им здесь же в отделе кадров выдали так называемую бронь-карту и отвели в соседний, один из тех самых неоштукатуренных пятиэтажных домов, где на троих молодых специалистов выделили целую трехкомнатную квартиру – натопленную центральным отоплением до счастливой одури, на самом последнем этаже. За это счастье жить они должны были платить Родине отчаянным трудом со следующего же раннего утра…. Так и началась Ароновская монтажная стометровка, а точнее, круговерть в семнадцать лет! Почему всего в семнадцать, ведь сейчас ему уже девяносто? А все потому, что в государстве этом от сумы, да от тюрьмы не был застрахован никто! Ну да об этом потом…
В пять утра на задымленной площадке в окружении нескольких уже работающих прокатных цехов шла подготовка к монтажу стана 350 для прокатки кругляка под стволы орудий. Это сейчас в мирные времена начали бы с фундамента здания… Тогда шла война, счет времени шел не на часы, а на минуты, а потому и всё — наоборот. Ни фундамента тебе, ни крыши над головой – строй на пустыре огромные стальные козлы — портальный кран. Потом – с его помощью, монтируй сам стан. И лишь в самом конце строительства, надо всем этим сооруди крышу и само здание. Да и то, не вмешайся технология, и катать кругляк начали бы под открытым небом. Да вот какая заковыка, снег, мороз могут крепко навредить качеству проката — ухудшить пластичность нагретой стали, увеличить нагрузку на валки, а то и сломать их, способны, не дай Бог, и подкалить поверхность высоколегированной стали… Ну, а что же люди – монтажники, — ведь мороз-то 47-49, работа идет круглосуточно и, неровен час, возьмешься голой рукой за ледяную сталь, прихватит кожу и отдирать будешь с кровью! А ничего! Обогреться? – рядышком небольшой вагончик. Еду привозили прямо на рабочее место. Поспать несколько часов в общежитие и обратно автобусом…И так неделями и месяцами… Я не знаю, давали ли ежедневно наркомовские 100 грамм, но как-то доставали и выпивали. Правда, работа была военной, пьянство не поощрялось. Однажды, приятель Арона крепенько поддал и заснул в автобусе. Монтажники отучили его по-своему. Одели монтажный пояс и подняли на кране на 15 метров… Говорят, за 10 минут протрезвел… Только запустили стан 300, приступили к монтажу мощного пресса и карусельной нагревательной печи для изготовления снарядов из одного куска металла. Раньше делали из двух, но война торопила… Строительная карусель эта была непрерывной… После снарядного производства строили печи на другом берегу Томи для выплавки ферросплавов. Сумасшедшая работа и её детали забылись, а вот что пекли картофель на неостывших слитках ферросплавов, — это запомнилось… Сохранился в памяти и юмор, и насмешка монтажников над чиновником из управления. За полчаса до его приезда собиралась монтажная бригада по одну сторону портального крана и, чтоб добраться к ним, надо было пройти по не огражденной подкрановой балке на высоте в двадцать метров… Способны на это были далеко не все… Спеси после, а точнее, уже перед таким путешествием – как не бывало… Зато, тех, кто проходил, – уважали. Это уж много лет позднее пел Николай Рыбников:
А мы монтажники — высотники, да!
И с высоты вам шлем привет!
Трепал нам кудри ветер высоты
И целовали облака слегка.
На высоту такую,
милая,
ты
Уж не посмотришь свысока!
А между тем, песня эта отражала гордость этих людей за свою профессию, их человеческое достоинство, не показное, а реальное бесстрашие. Ведь они были способны на то, от чего у многих перехватывало дыхание и холодели руки и ноги! Кстати вот таким искренним и чистым, как некоторые монтажники и мой друг Арон, был и Николай Рыбников. Мне повезло познакомиться с ним в двухместном купе поезда Тамбов – Москва, не помню точно, но, примерно, в брежневские застойные годы, определенно до 1969 года. Не высокого роста, спокойный, приязненный и очень открытый, и откровенный человек. Светлый человек. Он естественно, понял, что я еврей, и, тем не менее, заговорил со мною прямо о некоторых делах в государстве нашем. Не стесняясь, не боясь прослушки, а в вагонах СВ она была вполне возможной. Одну тему я запомнил и передаю её не дословно, но за смысл, ручаюсь: «Что за бред история с этим Александром Матросовым? Какое право имеет государство поощрять и подталкивать своих подданных к самоубийству?».
Вот так и пролетели военные годы. Куда и как Арон не обращался, о судьбе мамы и близких он не узнал ничего. И сразу же после окончания войны, когда снарядное производство свернули, но возвращаться на Украину еще не разрешали, Арон в ноябре 45-го года исхлопотал командировку в Москву в Министерство, с правом заезда в Шпиков. Для того, чтобы понять, что увидел и почувствовал Арон, немного об истории. Вы помните, Читатель, что Шпиков в далекие времена переходил из рук в руки и, в частности, в собственность поочередно к Замойским, Конецпольским, и Потоцким. В руках этих польских аристократов, Потоцких, он, практически, находился до самой революции. В двадцати километрах от Шпиково у Потоцких было имение – Печора. Первым из Потоцких Печорой владели потомки Ярослава Феликсовича Потоцкого, генерал-майора русской армии, имевшего к тому же чин гофмаршала Двора. Последним из владельцев был, граф Константин Константинович Потоцкий (Константин-Юзеф, 1846-1909). Потоцкие построили в Печоре великолепный дворец. После переворотов 1917 года тут, как и везде тогда, начались смены власти. А с ними пришли и еврейские погромы. Например, тут состоялся погром 7 мая 1919 года (alvishnev8391.narod.ru). В 1927 году дворец разобрали и в имении устроили скромный санаторий.
Ну а потом началась война и стало совсем грустно — в Печере устроили концлагерь, прозванным нацистами «Мертвая петля». Сюда были согнаны 40 тысяч евреев с местечек Винницкой области — Брацлава, Могилева — Подольского, Тростянца, Ладыжина, Тульчина, Шпикова и других. Кроме этого сюда же попала часть евреев депортированных из Бессарабии, Буковины, Румынии. Лагерь находился на границе румынской и немецкой зон оккупации. Контролировался лагерь румынскими полицейскими. Холод, голод, эпидемии тифа, туберкулеза, дизентерии сделали свое дело. В отличие от немцев, которые иногда входили в лагерь с целью расстрела людей, румыны действовали более «благородно» — морили людей голодом, холодом и болезнями. Зверствовали тут и украинские полицаи – охранники. К моменту прихода Советской армии в живых в лагере осталось не более 300 — 400 человек. Всего в концлагере «Мертвая петля» было убито около 50 тысяч российских, украинских, молдавских и румынских евреев. На советском иезуитском новоязе это означало 50 тысяч убитых русских, украинцев, молдаван, румын, евреев!
Вот что рассказывают об этом аде. «На Украине существовали десятки лагерей смерти: гетто, трудовые лагеря и т.п., но только один из них нацисты официально признавали концлагерем,- рассказывает Сара Чернобильская,- Людей помоложе оттуда отправляли на строительство ставки Гитлера под Винницей, остальные же были обречены… Я родилась в местечке Шпиков под Винницей. Когда началась война, мы уехать не успели, и вся наша большая семья попала в концлагерь в Печоре.». Общая обстановка в захваченных немцами местечках была довольно типичной. Вот воспоминания Аркадия Глинеца: «Спустя несколько дней после оккупации районного центра Черневцы немцы сбросили с высокого деревянного моста 13 евреев-заложников. В них стреляли на лету, а потом добивали на речных порогах. Затем фашисты ворвались в синагогу, из книг устроили костер, а священные свитки Торы бросили на землю, раскатали их до реки и стали топтать их и рвать, даже мочились на них. Евреев Ямполя загнали в подвал и расстреляли сверху из пулеметов, а затем оставшихся в живых забросали гранатами. Но еще несколько дней раздавались стоны с места расстрела. В районе села Озаринцы каратели перехватили группу евреев. И заставили вырыть себе могилу. Когда мужчины замешкались со снятием ботинок, им отрубили ноги, а затем живыми закопали в могилу. Всех уцелевших от этих и других расстрелов сгоняли в Печору. Как правило, это была доставка в закрытых товарных вагонах по 100 человек в каждом до станции Рахны, а затем пеше до Шпикова (10 км) и, затем, и до Печоры еще 20 км. Эти дороги были усеяны трупами. Когда нас пригнали в Печору, я увидел людей, похожих на живые скелеты. Это были тульчинские, брацлавские, шпиковские евреи – они находились здесь с осени 1941 г. Вокруг только и было слышно: «Их байтах нор а штикалы бройт, родывэт мэх» (Я прошу только кусочек хлеба, спасите меня), — и тут же, схватив заветную корку хлеба, умирали, корчась в судорогах. Об обстановке в самом лагере сообщается в (http://sem40.ru/anti/20065). Евреи пухли с голоду, полуживые скелеты выбрасывали в сарай, а потом подъезжали сани, и как дрова, грузили уже замерзшие скелеты. Началась повальная эпидемия тифа. Сотни евреев умирали от тифа, от голода и грязи. Иногда евреи бежали. В соседней деревушке в Бортниках был подвал под резиденцией начальника полиции Новаковского. Тех евреев, которые попадались к Новаковскому в руки, он сбрасывал в подвал, а там крысы загрызали их живьем».
Когда Арон приехал в Шпиково, он не узнал тех мест. До войны здесь проживало много евреев. Была еврейская община, 3 синагоги. Мысли об эвакуации ни у кого не возникали, а через месяц пришли немцы. Организовали управу, полицию, а всех евреев местечка и еврейские семьи, проживавшие в окрестных селах, переселили в гетто, созданное на одной из улиц. Вскоре всех жителей гетто отконвоировали в концентрационный лагерь, в село Рогозное, в семидесяти километрах от Винницы. Дорога от Шпикова до Рогозного была усеяна трупами стариков и инвалидов, убитых на глазах у родных. Это была дорога смерти (М. Краснер, Белая Церковь)! Позднее, из Рагозного шпиковских евреев перегнали в Печору. Это было страшное место, но после перелома на советско-германском фронте, вероятно, после Сталинграда, Антонеску крепко забеспокоился о себе, любимом, и запретил расстреливать евреев в зоне, контролируемой румынскими войсками. Менее страшным от этого концлагерь в Печоре не стал, но для многих евреев, не потерявших силы, возникла реальная возможность бежать из него. В их числе оказалась родная тетка Арона — Сара и её дочь десятилетняя Дора, живущая сейчас в Израиле. Так вот, когда Арон в самом конце 45-го года оказался в Шпикове, евреев там не было вообще. Он съездил в Печору, но не нашел там тоже никого. Ситуация стала проясняться, когда он связался с тетей Сарой, которая к тому времени жила в Виннице. От неё-то он и узнал, что Сара, Дора и мама, после Рагозного оказались в Печоре. Когда режим в Печоре ослаб, румыны разрешили многим уйти из неё, и они втроем пешком прошли на юго –запад по территории, котролируемой румынами в Джурин. Об этом местечке стоит рассказать подробнее. Перед войной в нем жило 1027 евреев, в 1998 году их осталось 8! И, тем не менее, это местечко позволило тысячам евреев выжить. Дело в том, что немцы вошли в него 22 июля и евреи получили команду обозначить свои дома шестиконечной звездой и носить специальную повязку на рукаве. И задержись немцы там подольше, они бы, безусловно, расправились с еврейским населением. Однако в сентябре эта территория отошла к румынам и вошла в т.н. Трансистрию. Румыны превратили Джурин в место высылки румынских (из Радауцев), буковинских и бессарабских евреев. Там было создано гетто, в котором находилось до 4000 человек. За годы войны там погибло около 500 человек – наименьшее число жертв среди всех гетто Трансистрии. Причина была проста – в Джурине содержались румынские евреи, а они, по прямому указанию Антонеску, физическому уничтожению не подлежали (Морис Бронштейн. (http://www.netzulim.org/R/OrgR/Articles/Stories/Bronstain/Bronstain-1.html). Тем не менее, мама Арона умерла от голодной дизентерии и кровавого поноса… Похоронили её на еврейском кладбище, расположенном к востоку от поселка, сразу за его границей. Вот так Арон и понял, что остался в огромном мире один…
Наш мир устроен так, что, когда Гос-дь закрывает одну дверь, Он, как известно, открывает другую. И Арон вспомнил о давнем событии, о котором в суровые года войны думать не мог, хотя никогда и не забывал совсем. В одни из своих довоенных студенческих каникул в Шпикове он познакомился с московской семьёй, приехавшей на летний отдых в родные места. Была в этой семье пигалица-девятиклассница Мариночка… Сейчас они жили в Москве и на обратном пути после Шпикова Арон постучал в скромную квартирку Дорманов, в так называемом цыганском поселке.
И тут, читатель, я хочу познакомить вас с удивительными мистическими совпадениями в месте рождения Арона и географической точке, послужившей стартом к образованию его семьи. Цыганский поселок, в котором с 1932 года жила семья Дорманов и будущая жена Арона – Марина, был частью села Алексеевское. Нынче – это сердцевина Москвы — проспект Мира, гостиница Космос, аллея Космонавтов, ВДНХ, Останкино. История этого поселения восходит к концу XIV века, когда оно было упомянуто как «деревня Олексеевская» (http://moscow.gramota.ru/map101.shtml) в первой духовной грамоте князя Василия I. В исторических документах Алексеевское появляется снова уже в XVI веке – и под двойным названием: «Копытово, Алексеевское тож». В 1621 году указом царя Михаила Федоровича эта деревня была пожалована в поместье князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому. После смерти вдовы князя Трубецкова в 1662 году село Алексеевское (а оно уже стало селом, поскольку в нем в нем была выстроена церковь) было присоединено к обширным царским вотчинам, т.к. у Трубецких не было детей. Почему село Алексеевское приглянулось царю Алексею Михайловичу? «Наверное, потому что расположено было поблизости от Сокольников, где «Тишайший» так любил предаваться «птичьей потехе» — соколиной охоте… Наверное, и потому, что в селе была церковь в честь его «ангела». Но главная причина, видимо, в другом: село лежало на Троицкой дороге – на пути в Троице-Сергиев монастырь, куда очень набожный и благочестивый самодержец ежегодно ездил на богомолье. Новая вотчина очень подходила для строительства в ней так называемого «путевого дворца», в котором Алексей Михайлович, возвращаясь с Троицкого богомолья, мог бы подготовиться к торжественному въезду в первопрестольную». Помимо «путевого дворца» здесь были построены церковь Алексия Человека Божия, давшая название селу Алексеевскому и церковь Тихвинской Богоматери на церковной горке (достроен уже после смерти Алексея Михайловича в 1682 г.). Нынешний Тихвинский храм имеет немалые размеры и вмещает 3000 человек. В храме великолепная акустика. По преданию, юго-западная молельня была царя Алексея Михайловича, а северо-западная – царицы. По другим данным (http://www.pravoslavie.ru/put/36021.htm) сохранились молельные комнаты царской семьи, летняя и зимняя, отапливаемая изразцовой печкой – справа царя, слева царицы. Но кем же были царь Алексей Михайлович и его жена – царица Наталья Кирилловна? — Родителями Петра Великого! Именно в этом дворцовом владении юный Петр I, вернувшийся из Лавры, где спасался от летнего восстания 1689 года, встречал повинившихся стрельцов, пришедших к нему в отдаленный подмосковный дворец – в знак раскаяния они сами принесли ему плахи с топорами, и все получили помилование. Одним словом, какие-то географические точки и события в жизни Великого Петра, сыграли свою и немалую роль в житии и хождениях моего скромного друга Арона по Украине, по России, по Казахстану и не только по ним…
Постучал в квартирку Дорманов Арон 11 января 1946 года и прожил он у них ровно три дня. Запомнилось это вот почему. Мариночка к тому времени отслужила войну в армии. Они были в эвакуации в Свердловске, и она с подругой, ни слова не говоря родителям, записались добровольцами. Подругу, её родители выкупили в военкомате, оказывается, и в те времена были такие обычаи. А Марина осталась «в строю» и была направлена в Свердловскую школу младших командиров. Так командиром отделения, сержантом, она и проохраняла заводы, в том числе, известный УЗТМ всю войну. Часто вспоминала: «женщинам там было хорошо, их никто не обижал». Ровно на третий день влюбившийся Арон сделал предложение и тотчас уехал в Сталинск. В июле 46-го он опять появился в Москве. Зарегистрировались в Щербаковском Загсе. Но тут отец Марины – Ицик Дорман, из Левитов, — поднял мятеж: Как! Без Хупы? Устроили еврейскую свадьбу, в условиях «строгой» конспирации, в квартире соседей и пригласили главного раввина Главной Хоральной синагоги. Уж и не знаю, все ли традиции были соблюдены: был ли специальный навес – хупа, помазали ли лоб Арона пеплом в знак траура о разрушении Храма, был ли обход невестой семь раз вокруг жениха, стоящего под хупой, и произнес ли рэбай при одевании кольца на указательный палец Марины: «Ты посвящаешься мне этим кольцом по закону Моше и Народа Израиля», но еврейская свадьба Хупа была и Ктува была заключена. А для тех, кто забыл, напомню: Ктува — это брачный контракт. Кстати, именно от этого ивритского слова произошла небезызвестная «Ксива». Да и вообще воровской жаргон почти целиком состоит из еврейских слов. Например, (http://www.svobodarus.ru/Ctati/slova.htm): Шмон – от слова «шмоне» — так называется цифра восемь (на иврите), поскольку в одесских тюрьмах до революции досмотр сидевших делали в 8 вечера, а сидело тогда много евреев; Кипеш – шум, скандал восходит к ивритскому глаголу «хипес» — искать; Халява – Халява. Бесплатно. Ивр. חלב халав — молоко. В 19 веке евреи России собирали для евреев Палестины т.наз. — חלב דמי ; Малина происходит от ивритского «МЭЛУНА» — ночлег; Шухер – Тревога, произошло от ивритского Шахор – Черный, из за того, что полицейские были одеты в черную форму; Ботать — בטא выражаться; Фраер – идиш, нем. – свобода. Фраер – свободный, вольный – тот, кто не сидит в тюрьме; Пацан – мужчина с маленьким мужским достоинством. Раньше в одесских тюрьмах так называли шестерок. Хана – конец. חנה – ивр. Хана – делать остановку в пути, привал; Мастырка – фальшивая рана, замастырить – спрятать, стырить – украсть. Ивр מסתיר мастир – прячу, скрываю. Отсюда – мистерия. К нашему повествованию это имеет и то отношение, что, когда, впоследствии, Арон оказался в тюрьме, феню он освоил легко и быстро, в немалой степени, благодаря своему ивриту. Ну, хватит о воровском жаргоне, и перейдем к финалу хупы Арона и Марины. Мама Марины зашила Ктуву в пуховую подушку и вручила молодоженам. В те годы иначе было нельзя. К тому времени Арон оказался в партии по совету своих еврейских друзей (иначе трудно жить тебе будет, а работать и вовсе невозможно!). Узнай о Ктуве в Сталинске — быть беде во всех смыслах этого слова – времена были жестокие и абсолютно беспощадные!
Через неделю — именно столько времени тогда требовалось, чтобы добраться с одной пересадкой до Сталинска, — молодожены оказались в комнате Арона и началась их самая счастливая (времена бури и натиска), самая трудовая, а, в конце концов, и самая несчастная чертова дюжина лет. Марина родила пару великолепных мальчишек, окончила вечерами металлургический институт, работала в проектных организациях, а Арон мчался по своей монтажно-металлургический орбите. Работа эта была интересной, напряженной и занимала его целиком. Сразу после войны началась установка трофейного немецкого оборудования. Без дури, как всегда, не обходилось. В американской зоне оккупации нужно было срочно демонтировать стан 250. Демонтаж вели так: сняли здание, разобрали и отправили портальные краны. Ну а сам стан? – кранов-то теперь нет! Что за проблема? – десятком танков сорвали его с фундамента и затащили на платформы! Можно представить себе проблемы монтажа такого содранного, а кое – где, и грубо разрушенного прокатного стана.
Где-то в пятьдесят втором, а к этому времени Сталинск превратился в Новокузнецк, комбинат потрясли взрывы на двух домнах. Партитура была примерно одинаковой – чугун проел дно огнеупорной кладки доменной печи – лещадь, — добрался до холодильника и сотворил мощный взрыв с разрушением фундамента домны, весом в 30000 тонн, соседнего литейного двора, кранового хозяйства… И это не удивительно. «Ведь раскаленный жидкий чугун при взаимодействии с водой – настоящая бомба! Был случай, когда в ковш с чугуном бросили мокрый кирпич и был такой взрыв – брызги летели метров на 30. Так что доменная печь – это бомба замедленного действия» (http://www.hitforum.net.ua/archive/index.php?t-8118-p-3.html). Хорошо хоть люди не пострадали… Бетонный фундамент с огромными трещинами сжали гидравлическими домкратами, охватили стальным обручем и залили вокруг мощным слоем бетона…
Работать-то работал, но не забывал пословицу: «Жена, как Бог. Или удлиняет жизнь, или сокращает её». Любил её и старался изо всех сил скрасить будни. Так в отпуск свой на выделенном участке накосил сена, продал его и купил отрез бостона и чернобурку. Так у Марины после военной шинели появилось первое в жизни зимнее пальто. Так и жили: любовь, семья, работа, дети, новая квартира, бесконечный монтаж металлургического оборудования, аварии… В сущности, счастливая жизнь. Но не будем забывать, что начавшаяся в 1946-ом в 1959-ом завершалась эта чертова дюжина, отпущенная им… И 19 декабря 1959-го грянул гром, изменивший их жизнь…
Внешне все выглядело вот как. Новокузнецк к тому времени был уже большим городом, примерно, в 350-400 тысяч душ населением. Находился город в нескольких сотнях метров от завода, может быть в километре и практически все горожане узнали о беде, произошедшей то ли накануне вечером, то ли ночью, уже поутру. Обычно завод был виден в первую очередь своим доменным цехом. Не помню уж, сколько тогда было домен, то ли четыре, то ли пять, но вместе с кауперами, расположенными по паре между домнами, цех этот виделся как огромная металлургическая челюсть с зубами – кауперами и клыками – домнами. Так вот, как только суровый морозный рассвет лег на город, все были потрясены, потому, что в челюсти этой не хватало гигантского зуба, метров в пятьдесят высотой… Потом пошли слухи, что взорвался каупер и погибло не менее 40 человек. Это число никем не подтверждено и не опровергнуто и по сей день. Арон говорил мне о пятидесяти. А на интернете, совсем недавно, я встретил цифру в 97 х (http://www.rsdn.ru/forum/flame.politics/3810362.1.aspx). Ничего удивительного в этом нет, ведь тогда просто не сообщали об авариях с числом погибших свыше 5 человек (если не погибли иностранцы). И до сих пор никаких технических отчетов об этом событии, потрясшем город, не опубликовано.
Попробую рассказать о произошедшем так, как оно видится мне, спустя 60 лет. И, прежде всего, что такое каупер? Название это восходит к английскому изобретателю Эдуарду Кауперу (Сowper). Именно он предложил аппарат для подогрева воздуха, вдуваемого в доменную печь, до 1000 градусов, в котором для этой цели используется тепло отходящего от печи колошникового газа. Представляет он собой огнеупорную кладку в виде совокупности ячеек из огнеупорного кирпича, расположенных в шахматном порядке, заключенную в вертикальный стальной цилиндрический кожух. Высота этого сооружения достигает 50-60 метров. Через насадку (кладку) попеременно пропускают: сначала нагревающие её горячие газы (продукты сжигания части выходящего из той же доменной печи колошникового газа), затем подогреваемый воздух, нагнетаемый в фурмы доменной печи. Произошло, примерно, следующее. Проект каупера был создан в Гипромезе (Государственном институте по проектированию металлургических заводов), в Москве. И курировали стройку и Министерства, и не одно, и Совнархоз. Соорудили фундамент, стальной кожух, выложили его объем огнеупорным кирпичом. На этих этапах все было в полном порядке. Следующая процедура – нужно провести сушку всего влажного многотонного огнеупорного массива. Во всех странах и во все времена это делают старомодно, просто, зато надежно и безопасно – под каупером разжигают огромные костры из дров и поддерживают их горение многие недели. Во всех странах, но не в СССР… Дело в том, что во всех странах строительство – это прерогатива профессионалов. Во всех, но не в СССР. В те времена партия лезла во все дыры. Как? Сушить неделями? А очередной съезд КПСС, а строительство коммунизма? Они ждать не могут! Ищите другой метод – быстрый. Нашлись холуи и партийные недоумки. Предложили сушить даровым коксовым газом! Быстро, видите ли! И навязали это низовым исполнителям! Навязали! Причем настолько бездумно, что не дали даже распоряжения согласовать это с генеральным проектировщиком, который должен был бы хотя бы сделать вентиляционные люки вверху оболочки каупера. Дело в том, что при традиционной сушке каупера кострами происходит полное сгорание и никаких взрывообразных газовых смесей у вершины каупера не образуется. Иное, совсем иное дело коксовый газ. Как известно, коксовый газ – один из продуктов коксования каменного угля. Газ этот изначально ядовит и взрывоопасен. При концентрации его в воздухе от 6 до 30 процентов он превращается во взрывчатку и достаточно какой-нибудь мелочи, искры от сварки, папиросы или чего — либо подобного, и быть беде. Это ведь должен был знать каждый мало — мальски грамотный инженер, но не партийные, пустоглазые бонзы. Было приказано соорудить форсунки внизу каупера, пустить газ и зажечь его. Это и сделали. Теплый воздух и несгоревший коксовый газ пошли вверх и спустя сколько-то минут образовали вверху каупера бомбу в замкнутом пространстве. Будь там хоть какой-нибудь люк, может быть, и обошлось бы. Но люка не было… Поэтому, каупер этот был изначально обречен! Не сегодня, так завтра он непременно взлетел бы на воздух.
К этой партийной глупости добавилась и другая – ни при каких обстоятельствах текущая работа прерываться не должна. Поэтому, десятки строителей, монтажников и металлургов работали на каупере и около него. По счастливой случайности в этот день там хоть не было школьников и студентов, которых регулярно гоняли на воскресники для очистки территории и рытья канав. А то жертв, причем совершенно невинных, было бы во много раз больше – ведь при страшном глухом, нутряном взрыве оболочка каупера развалилась, и кладка в десятки тысяч тонн кирпича осела жутковатым, слегка дымящимся конусом, раздавив и похоронив всех, кто был внутри и в непосредственной близости от каупера… Вначале слышались стоны, но они быстро прекратились, тем более, что мороз в эти дни был под сорок! А дальше, причем немедленно, партия начала процедуру гашения волн взрыва. Никакой информации в прессу. Никаких гласных, тем более, коллективных похорон, никаких соболезнований «Цеки» и правительства, никаких трауров не то, что по стране, но и по Новокузнецку, никаких приспущенных флагов, никакой информации о разборе завала и извлечении тел…. Ничего… Гробовая, в полном смысле этого слова, тишина… Гробовая, кладбищенская… Следующим «партейным» ходом было вывести из-под удара партийных функционеров, курировавших весь процесс стройки, командовавших всеми и всем, но, как и всегда, ни за что не отвечавших, – ведь все приказы и распоряжения, обязательные для исполнения, они давали в устном, и только устном, виде! Ну, и, наконец, последнее, – найти крайнего, козла отпущения. Для решения всего этого многообразия мероприятий прикрытия был назначен комитет государственной безопасности. Да. да, именно КГБ в после сталинские –то времена!
Арона вышибали из партии не в первичной организации, как у них было положено по их «партейному» уставу, а в Горкоме КПСС. Ведь у них как закон, так и устав, — что дышло. Они заставили огромную страну жить по их «понятиям». Помните Цветаеву? — Эти буквы «С» под контролем и давлением КГБ сжали Арона и выдавили из него партийный билет. Еще, через несколько дней (19 января 1960), трое гебистов устроили в квартире обыск и увезли Арона вначале в городскую, а затем в кемеровскую тюрьму. Все это делалось для того, чтобы не дать возможность рабочим монтажного управления протестовать. Ведь все понимали, что из него сделали крайнего. Следствие вело КГБ – да, да, не прокуратура, как положено, а то же самое чертово КГБ. И это после двадцатого съезда! Правда, не пытали. Но сварганили все предельно секретно и быстро и «отмазали» всех, кого было велено «отмазать». Вместо серьёзного процесса о грубых нарушениях со стороны Государственного института по проектированию металлургических заводов, министерства черной металлургии, Совнархоза, дирекции Кузнецкого комбината и, естественно, партийных органов, пренебрегших основами проектирования и ввода в эксплуатацию каупера, вместо всего этого сляпали фальшивое дельце о нарушении техники безопасности и посадили двух «рыжих»: Арона – главного инженера монтажного управления и работягу — газовщика, якобы, без приказа открывших задвижку коксового газа … Арона упекли на три года, газовщика – на год… Выпустили Арона через полтора года, работягу – через полгода. Но трудовую жизнь Арону сломали… Продолжать жить в Новокузнецке стало невозможно, и спустя год – другой он с семьёй переехал в Алма-Ату на рядовую из рядовых должностей в его же, но крохотном казахском филиале министерства специальных монтажных работ. Его активная монтажная деятельность определенно прекратилась. И прекратилась навсегда.
Теперь давайте подумаем, с сегодняшней точки зрения, хорошо все это или плохо? С одной стороны, погибли люди – это ужасно. С другой стороны, Арона вышибли из трёпанной партии – это ведь замечательно! С одной стороны, он стал социальным парией – ведь недаром тогда говорили: «лучше быть беспартийным, чем исключенным из КПСС». С другой стороны, он перестал быть ответственным за все то чудовищное, что натворила и продолжала вытворять эта дьявольская полуфашистская организация. Да, материальное содержание его ухудшилось вдвое. Но и страшное физическое напряжение, и постоянный риск аварии и взрыва, а стало быть, и угроза жизни исчезли. Да, профессиональная работа монтажника канула в лету, зато впервые за свою жизнь он мог подумать о подлинном смысле жизни как таковой, вне идиотического строительства коммунизма. Да, он перестал быть руководителем коллектива, отвечающим за все и вся. Зато теперь он мог вспомнить о том, что он еврей и хоть иногда вернуться к чтению Торы. Фокус в том, что в нашей еврейской жизни случайностей не было, нет, и не будет. Гос-дь ведет нас по этой жизни и строит всё так, чтобы Душа наша шла вперед. Если мы этого не понимаем, и осознанно ли, или по неведению рвемся на материалистическую стезю, последует коррекция, зачастую болезненная для нашего тела и нашей будничной жизни. Вот такая коррекция и была осуществлена с Ароном, чтобы, оказавшись, на первый взгляд, на пустыре, он вспомнил свои еврейские корни, свое еврейское прошлое и осознал, что его ждет еврейское будущее. И ушло на неё ни много, ни мало – целых тридцать лет, уж слишком Арон был погружен в коммунистические бредни, в воспоминания о строительстве металлургии, в переживания и сожаления о прошлом! И огромную роль в процессе выздоровления сыграла жена его — Марина. Дело не только в том, что они любили друг друга, жили одной семьей, выдержали испытание разлукой, тюрьмой, лагерем, остракизмом власть предержащих. Дело не только в том, что они вместе собирали свои скромные средства для того, чтобы заплатить за содержание двух своих мальчиков в интернате Новосибирского университета. Даже то самое единственное зимнее пальто, заработанное Ароном на покосе, пришлось продать. Дело не только в будничных жизненных обстоятельствах и голодноватых годах жизни в Алма-Ате. Дело в том, что почти вся родня Арона погибла в гетто. И набиравшие силу мысли об Израиле с этой стороны его не подталкивали.
Совсем по иному обстояло дело с семьёй Марины. Еще в начале двадцатых годов (где-то в районе 1922) дедушка и бабушка Марины – мамины родители,- вместе со своими тремя сыновьями уехали в Палестину. Взяли они с собой и внука – старшего брата Марины Абрама. Был он тогда совсем малышом. В 1934 году семье Марины (маме, папе, старшему брате, младшему брату, сестре и самой Марине) пришел вызов от деда из Палестины. Папа записался на прием к Калинину и им разрешили уехать. Разрешили всем, кроме старшего брата, которому исполнилось 16 лет. И семья не поехала… До войны – переписывались. Потом в войну все прервалось. Восстановила все мама Марины совершенно необычным образом. Во время первого фестиваля молодежи в Москве в 1957 году, она показала фотографию своего отца и братьев членам израильской делегации и представьте себе, кто-то их узнал, что вообще-то было совсем не удивительным. Старший брат мамы Акива Гаврик был к тому времени депутатом Кнессета, а при Бен Гурионе – министром туризма, младший – директором Хайфского порта. И им передали о московской встрече. Далее события развивались совершенно детективным образом. Никакой переписки не возобновилось, но в академический институт, в котором брат Марины Лёва, работал и занимался исследованием космических лучей, внезапно пришло из Лондона персональное приглашение Льву Дорману на научную конференцию в Париже. Там в кулуарах научной конференции они и увиделись – два родных брата – Лёва и Абрам. Первый из них говорил на русском и английском, второй – на иврите и английском (русского Абрам не знал). Но встретиться, обняться и поговорить они смогли только спустя три часа в номере окраинной гостиницы, специально зарезервированном Абрамом, вне конференционных залов и вне досягаемости объективов КГБ. Этим было положено начало многолетней переписки, окончившейся переездом всей семьи Дорманов и почти всей семьи Пустильников (кроме старшего сына) в Израиль.
Нельзя сказать, что Арон решился на отъезд сразу. Хотя, казалось бы, карьеру сломали, в тюрьму и лагерь бросили, из общества вытолкнули, жили в Алма-Ате впроголодь. А на тебе – всё не решался. Невидимые нити привычки и страха всё еще держали его. И поехал он советоваться с нашим другом Толей Червинским во Фрунзе. А надо сказать, что человек это был совершенно необычный – профессор, доктор медицинских наук, добротный хирург. Папу его, крупного военачальника, расстреляли в тридцать седьмом где-то в Крыму. Но он успел дать сыну французский язык. В медицине, уже в наши годы, он значил, примерно, как английский во всем остальном. Из Новокузнецка с одной пересадкой где-то в Нечерноземье, он оказался во Фрунзе, где его, еврея, назначили заместителем министра здравоохранения! И жил он, катаясь как сыр в масле. И заведующий кафедрой, и главный хирург республики, и зам. министра! Когда начиналась перестройка, а за ней и развал империи, а в это самое время и пожаловал Арон, Толя пребывал в замешательстве. Ему, по-прежнему, оказывали полное доверие, но… попросили изучить киргизский язык… Ответил он руководству, и Арону – просто: «Чем учить киргизский, я лучше выучу иврит!». После этого, через несколько месяцев, с женой и детьми он выехал в Израиль, устроился по специальности и проработал 4 года. К сожалению, увольнения он пережить не смог… Не хватило гибкости и мудрости – чины и почести сделали его слишком хрупким… Но на Арона он повлиял положительно и сломал последнее сопротивление к отъезду. Арон сдался, подчинился Марине, и они оказались в объятиях Марининой родни в Израиле.
В этом году моему другу, чистому, светлому и трогательному Арону, Арончику исполнилось девяносто! Он встретил их с Мариной в своем скромном, но собственном доме на Голанах. Его хрипловатый мужественный басок не потерял своей густоты и напористости. Он похварывает, но твердо верит в свое будущее и не беспокоится о нем. В этой жизни он сделал всё что мог, а дальше, как говорят, «и будь что будет». Это наша еврейская формула оптимизма. Ведь всё в руках Господа и всё встретим с достоинством и без страха… Вначале, совсем не долго (какие-то сто – сто двадцать лет), в этом чудесном, но крохотном материальном мире, а потом — и в другой бесконечной, прекрасной, духовной реальности — навсегда!
Соло, наша жизнь — это соло
Бесконечное соло и не сыграть его
Нам без фальши
Соло, наша жизнь — это соло
Бесконечное соло. Ошибся, но играй
Дальше, дальше
Это твоё соло
Соло, наша жизнь — это соло
Бесконечное соло и не сыграть его
Нам без фальши
Соло, наша жизнь — это соло
Бесконечное соло. Ошибся, но играй
Дальше, дальше
СНОСКА 1
(Запорожская сечь. Википедия):
«Запорожцы в числе 10 тыс. пристали к Дмитрию I в борьбе его с Годуновым. Потом, после битвы под Добрыничами, к ним пришло на помощь еще 7 тыс. Видя неустойчивость бояр в присяге и ненавидя все московское, они в 1606 г. взяли Пронск, Михайлов, Зарайск, Рязань, а потом в 1611 г. напали на Козельск, в 1612 г. взяли Вологду и истребили за преданность кичливым боярам всех ее жителей. В 1615 г. по словам некоторых польских и русских летописей, казаки запорожские и городовые превзошли в жестокости не только поляков, но даже татар. В 1617 г. казаки напали на Новгородскую область, где жгли и грабили. Потом опустошили уезды: Углицкий, Пошехонский, Вологодский и пошли в поморские места, были в Навге, Тотьме, Устюге, Двинской земле, Яренске, потом в Олонце, в Сумском остроге, Заонежье, в Луде, у Ледовитого моря и возвратились в Каргополь, а оттуда через Новгород в Малороссию с многими пленными, которых продавали в рабство татарам и полякам. В 1618 г. состоялся поход на Москву во главе с польским королевичем Владиславу. Запорожцами предводительствовал кошевой атаман Петр Сагайдачный. Бельская летопись свидетельствует о начале этого похода, отмеченным взятием казаками небольшого города Ливны (ныне Орловская обл). Ливны был небольшой городок из «засечной» линии на пути набегов крымцев на Россию по Муравскому шляху: «…А пришол он, пан Сагадачной, с черкасы под украинной город под Ливны, и Ливны приступом взял, и многую кровь християнскую пролил, много православных крестьян и з жёнами и з детьми посёк неповинно, и много православных християн поруганья учинил и храмы Божия осквернил и разорил и домы все християнские пограбил и многих жён и детей в плен поимал…».
Сноска 2
(http://www.messcom.org.ua./2010/07/07/history-jews-ukraine/)
«Запорожская сечь… на какое-то время попала под юрисдикцию Турецкой империи. Кстати, сын Богдана Хмельницкого, гетман Запорожской Сечи Юрко Хмельницкий, который отличался такими же демоническими наклонностями, как отец, тоже, по мере сил, старался преследовать евреев. Когда он начал грабить и убивать евреев, то те обратились с жалобой в Стамбул. Турецкий султан вызвал туда Юрка Хмельницкого, расследовал дело и казнил его за издевательство над евреями. Это достоверный факт, но мало кто знает об этом».