Пер Гюнт и Ричард Гир, одновременно, — так она потом будет его про себя называть, — спускался в метро ранним утром, в одно и то же время, и неизменно под одну и ту же музыку Баха «Торжество глупой коровы» (вы её прекрасно знаете, она всегда звучит на традиционных вручениях Нобелевских премий).
Метрошвейцары в расшитых золотом ливреях и треуголках времён Карла XII величаво и торжественно раскланивались с ним, и он отвечал им лёгким благосклонным кивком головы. Всегда можно было, или пройти через турникет, заплатив умеренную плату за проезд, или просто поцеловать руку восковой королеве Христине. Он всегда целовал руку, и тогда метрошвейцары смотрели на него с ещё большим почтением. Потому что, на самом деле, это не просто – поцеловать руку, даже королеве. А вот откупиться от такого публичного и торжественного акта проявления верноподданнических чувств может каждый. Почти все так и делали.
Метропоезд насчитывал всегда ровно 12 вагонов, 11 из которых отводились для «кошельков», и только один – первый, для «верноподданных», тех, кто поцеловал ручку её Величеству. Но, не смотря на это, первый вагон и в часы наибольшей загруженности метрополитена редко оказывался заполненным. Для мужчин и женщин правила были одинаковыми, наверное, поэтому они и встретились.
Она, как я уже недвусмысленно намекнул, была тоже верноподданной — Форелью и Джулианной Мур, такое вот сочетание.
Да, именно Форелью — не Навагой, не Сёмгой, не, боже упаси, Палтусом! Он даже справочник ихтиолога специально потом читал, чтобы убедиться в правильности своего первого впечатления. Так вот, ей, верноподданной Форели – Джулиане Мур, схема городского метрополитена, в отличие от него совсем даже не казалась паучихой или свастикой, скорее, многоруким, но схематичным и технократическим Шивой, в котором скрывались танк и подводная лодка с перископом. Нет, метрополитен определённо был мужчиной, причём недалёким и несчастливым, думала она.
На каждой станции играла определённая музыка, вот почему он садился на третьей станции голубой лапки паучихи-свастики под «Торжество глупой коровы» Баха, а она — на пятой станции той же ветки (северо-западная рука Шивы) под «Dancing Queen» группы ABBA.
Как вам уже известно, единственный вагон для верноподданных почти всегда оставался полупустым, таким образом, иным может показаться странным, от чего они не встретились раньше, ведь уже много лет Пер Гюнт и Форель ездили в одно и то же время блестящим королевским поездом «Е2-Е4». Но, что значит встретиться? Уверяю вас, встреча в северном городе посреди скал – это всегда настоящее чудо, а вот разминуться, пройти мимо, не заметить, это пожалуйста, сколько угодно, это запросто. А, кроме того, чудо здесь, в силу нехватки витамина D, быстро превращается в простую серую обыденность, и люди перестают встречаться друг с другом, даже в супружеской постели.
Один близкий друг рассказывал мне, что каждый вечер они с женой честно ложились в одну двуспальную кровать, но встречаться там стали со временем всё реже. Примерно через 5 лет супружеской жизни, они встречались уже только 3 раза в неделю. Это были, как правило, понедельники, среды и пятницы. Через 8 лет, это почему-то стали вторники и субботы. А чрез 11 лет совместной жизни он мог её встретить там даже не каждую неделю. Но не подумайте чего плохого. Нет-нет! Его жена каждый вечер ложилась в ту же самую кровать, и никуда не отлучалась по ночам. Просто она тоже стала встречать его там редко (судя по её наблюдениям, даже реже, чем он её).
Отражение первое. «Станция «Танцующая королева», следующая станция «Ода к радости», движемся к центру города», — голос из динамика звучал по-весеннему бодро, не смотря на зимнюю полярную ночь. Он сидел почти напротив двустворчатых дверей, закинув ногу на ногу, и смотрел на новеньком планшете «Сказки Андерсена» Ларса фон Триера. Но двери вагона распахнулись, и властная сила мягкой гравитации потянула его вперёд, как будто на платформе кто-то достал из кармана нейтронную звезду. Такие случаи иногда бывали, но за них полагался немаленький штраф. В Метро, знаете, категорически запрещалось доставать из карманов любые звёзды. Пер Гюнт приподнялся над полом, чуть не выронив планшет из рук, и так бы, несомненно, вылетел вон из вагона, если бы, если бы, не произошло первое отражение.
Вошедшая лучезарная Форель, похожая на молодую Джулианну Мур весело посмотрела ему в глаза, и он, в тот же миг, по траектории осеннего листа вновь опустился на сидение. Вообще всё произошло так быстро, что немногочисленные пассажиры ничего не заметили, а может всё это происходило в какой-то другой, особой реальности. Таковая периодически возникала, когда, опять-таки, кто-то баловался с нейтронными звёздами.
Усевшись на своё место, Пер Гюнт, вспомнил о метафизической девушке Мураками, и о стопроцентной девушке Мураками, и о тех девушках Мураками, которые, с возрастом не меняются. Ты взрослеешь, стареешь, а они, уже изрядно подзабытые, навсегда остаются с тобой, такими, какими ты помнил их когда-то и какими ты плохо их помнишь теперь. И вдруг ты, — в смысле, не ты, а Мураками, — начинаешь их встречать в самых разных неожиданных местах. Они выглядят по-прежнему юными, весёлыми, привлекательными, совсем не изменившимися. Эти встречи, вследствие их невозможности, разумеется, выглядят мистическими, случайными, если можно считать случайной твою юность. И особенно подходящее место для подобных встреч, естественно, токийская подземка.
Он только теперь понял, что это, в самом деле, естественно – подземка. Раньше ему казалось — авторский вымысел, приёмчик, фантазирует старик. Но, нет. Форель — Джулианна Мур была и метафизической, и стопроцентной, и, такое ощущение, что он знал её давным-давно, когда-то, а теперь просто припомнил, воспрянув от зимней спячки.
Справочник ихтиолога однозначно указывает на то, что Форели должны иметь рыжие, или, в крайнем случае, рыжеватые волосы – у неё были. Глаза у Форелей карие, или серо-голубые, но обязательно спокойные и чуть насмешливые – точно! Часто они ходят (о Форелях, так же как и о кораблях не принято говорить «плавают») в свободных, развевающихся на ветру туниках, но это метафизически. Обычному глазу кажется, что они предпочитают джинсы и свитер. Тунику он видел, правда, одно только мгновение, потом, действительно – джинсы, белый шерстяной свитер, поверх которого пуховая куртка. И самое главное, Форель пахнет весной в любое время года! Так значит, дело было не в женском голосе, доносившимся из динамика, догадался Пер Гюнт – Ричард Гир и снова уткнулся в свой планшет. Но в голову сразу полезли разные мысли.
Мы, северяне, чем-то похожи на японцев, особенно, на живших в прошлом, думал он. У нас тоже, всё внутри. Это не значит, что мы бесстрастные, просто наши нешуточные душевные страсти скованы льдом. Горит огонь внутри, а лёд не плавит. Странный это огонь, и странный лёд. Ларс фон Триер, тот тоже японец! Умеет жути нагнать – всё жёлуди, жёлуди, жёлуди, ночью, по крыше… А может по-другому нужно? Была бы она где-нибудь в Мадриде, или Сан-Паулу, ей бы тут же широко заулыбались все мужчины, наговорили бы кучу комплиментов, познакомились… А ты сидишь, и делаешь вид, что кино смотришь…
Он повернул голову налево, Форель – Джулианна Мур читала какую-то не очень толстую книжку в мягкой обложке, и слегка улыбалась ей.
«Нет, не нужно, не знаю почему, не нужно, что-то упростится, оборвётся, уйдёт безвозвратно… Я могу улыбнуться ей, но, если я захочу сблизиться, заговорю, то, боюсь, внезапно увижу, что она никакая не божественная Форель, а обычная женщина, с кучей проблем и двумя детьми от какого-нибудь идиота – рыбака с сейнера, с которым она была вынуждена развестись, по причине его депрессивного пьянства… Андерсен… Андерсен… Андерсен тоже японец! Приходил в публичный дом и рассказывал северным гейшам свои сказки, те от умиления плакали…».
(Поезд проехал «Оду к радости» и поспешил в направлении «Yesterday»).
«Какой он забавный, Пер Гюнт, и немного Ричард Гир… Скуластенький… Внешне он конечно больше похож на Пера Гюнта – красавчик. А внутри, конечно же, Ричард Гир! Он тоже, наверное, буддист, или мог бы им стать, во всяком случае… Надо же, ещё ни разу не подумал о сексе! Это так трогательно… Плохо, если наоборот. Пер Гюнт, был настоящим бабником и тёмным, пустым человеком, даже работорговлей занимался… Он – белый работорговец, Я – чёрная рабыня! Дура какая…»
Поезд качнуло на повороте.
«Как его понесло, чуть с ног меня не сбил, надо было видеть этот взгляд (она улыбалась не книжке, а своим мыслям). Совсем, бедняжка, засмущался, уставился в свой планшет, интересно, что у него там? Я же чувствую, как он смотрит на меня левым ухом… Мне так нравится его смущение… Мужчины испытывают смущение только в том случае, если они искренне восхищаются женщиной… Интересно, а как он восхищается мной? Ну, как же, как? Так интересно… Не спрашивать же его об этом… Он, наверное, способен натворить больших глупостей, такой может, но будет молчать до последнего… Пусть молчит… В прошлом году, в Мадриде, как они мне все надоели… У них же на их слащавых рожах всё написано! Сеньорита, бла-бла-бла, бла-бла-бла… Фу, гадость… Мужчины думают, что инициатива в их руках, если они проявят активность, так нате вам и пожалуйста… А хочется ведь чуда! Он милый, совсем не такой… Молчи, молчи…
Я бы хотела вместе с ним прыгнуть в бездну. Вот, что! Он одинокий, это точно. Он мог бы полюбить, но, мне кажется, он никого по-настоящему никогда не любил, совсем как Пер Гюнт. Это так печально…
Ох, не знает он, с кем связался! Мужчины вообще НИЧЕГО не знают о женщинах… Мы можем быть такими жестокими…» .
Форель вспомнила о своей подруге Эрике. Та занималась дошкольным воспитанием детей, обучала их музыке, пению, танцам, актёрскому мастерству. Однажды она написала на своём форуме про девочку, с которой добилась в последнее время наибольших успехов: «Ульме почти 5 лет, занимаемся мы с ней 4 месяца. Она такая затейница по части сюжетно-ролевых игр! Поэтому, мы с ней играем, играем… опять играем. Ульма – это ураган фантазий! Стоит только на секунду замешкаться, и я уже щепка в грандиозном вихре! Попробуй тут вернуть себе силу… Начинаю звонко-металлическим голосом: «Ульма, сначала делаем, как я хочу, а потом, как ты…». Хорошо, что всегда соглашается».
«Интересно, Эрика понимает, что она тварь, или нет? Дело, не в том, что тварь, все мы твари. Вопрос в другом – понимает или нет? Не, понимает» — Форель вздохнула.
Ларс фон Триер, он, конечно, знает кое-что про женщин, но он, не совсем мужчина… Почему? Мне так кажется, чувствую… Он про женщин знает, и именно поэтому, не сможет сделать ни одну женщину счастливой… Я так её понимаю, героиню в «Антихристе»… Чтобы мы были счастливы, нас не нужно ЗНАТЬ… Нас нужно… Ничего вы не знаете, да вам и не нужно… Вы просто делайте… Нет, не делай, не говори… Всё само, если нужно…
Теперь, слегка отдалившись от книги, она стала вспоминать свою первую «взрослую» любовь. Мальчик был из хорошей семьи рыцарей-алхимиков (это особый Орден, члены которого посвящают себя служению философскому камню). У них так и произошло всё, само. Это была длинная канатная дорога, тянущаяся на вершину скалы Сигурда. Они смотрели друг на друга, в узкой кабинке, вдвоём. Внизу туман, море, облизывающее фьёрды, сосны. Ей тоже тогда хотелось прыгнуть с ним вниз, после того, как… Но, после того, ей захотелось выброситься одной, чтобы орлы клевали её распростёртое на камнях тело. Странное и страшное это было место.
«Следующая станция «Полёт валькирий в стратосфере», переход…» — донеслось из динамика (там всегда звучала музыка Вагнера в известной обработке группы «Sex Pistols»). На этой станции она всегда выходила.
Форель – Джулианна Мур положила книжку в сумочку, и взглянула в его сторону. Пер Гюнт – Ричард Гир тупо уставился в сумасшедшую «Дюймовочку» фон Триера. Кино было про несчастную жизнь маленькой бродяжки и неверную лесбийскую любовь.
Он оторвал взгляд от планшета, и медленно повернул голову. ( В это время хозяйка, первой совратившей девочку-подростка Дюймовочку стояла на коленях перед ней и умоляла простить её за всё, что тогда случилось).
— Форель, ты сейчас уйдёшь? Я тебя потеряю?
— А, разве ты меня находил, чтобы потерять? – её глаза стали ещё более насмешливыми.
— Сегодня мы встретились. Мы же встретимся снова?
— Если ты сильно этого захочешь.
— Я очень этого хочу!
— Значит встретимся.
— Я никогда никого по-настоящему не любил… мне казалось…
— Молчи, я всё знаю, ты же Пер Гюнт, а он никого никогда не любил, и не понимал того, что обрести себя можно только, если по-настоящему полюбишь кого-то. Но ты ведь и Ричард Гир, а тот смутно, но догадывается об этом.
— Да, но разве Пер Гюнт мог себя заставить кого-нибудь полюбить?
— Конечно, нет. Поэтому Ибсен написал не драму, а оптимистическую трагедию.
— Но, ведь в самом конце любовь Сольвейг спасает его от переплавки в ложку. Если бы я только встретил свою Сольвейг…
— Не обманывай себя, я только Форель. Мне пора, извини.
Поезд подъезжал к станции, она поднялась со своего места и подошла к двустворчатым дверям. Ему хотелось бросить всё, пойти за ней, пойти с ней, но властная и непререкаемая сила мягкой антигравитации, исходившая от её спины, вдавливала его в сидение, как будто она достала из кармана своей куртки тёмную антизвезду (за такое вообще-то лишали права пользования метрополитеном сроком на один год). Но тут было другое. Створки распахнулись и Форель – Джулианна Мур нырнула в пучину холодных морских вод, а может, взлетела вместе с валькириями в стратосферу. (В это мгновение Дюймовочка выстрелила себе в рот).
Следующие три дня они не встречались. Нет, каждый день они ездили в одном и том же вагоне для верноподданных, сверкающим королевским поездом «Е2-Е4», просто не встречались. Он думал в эти дни о своей жизни, о том, что Пер Гюнт никогда не был самим собой, о Сольвейг, о том, чем отличаются Форели от Сольвейг (в справочнике ихтиолога об этом, к сожалению, ничего не было сказано). Она же, просто продолжала читать свою книжку, и насмешливо улыбаться. Наверное, так было нужно. Кому? Судя по всему, обоим, раз не встречались. Ну, а как ещё можно объяснить?
Отражение второе. Всякий человек, как хорошо известно, имеет ровно 7 жизней. В нашей северной стране они расходуются довольно быстро, гораздо быстрей, чем на Юге. У среднестатистического 30-летнего жителя Скандинавии остаётся в запасе 3,2 жизни, но в 40 лет — уже только полторы. А у них к 35 годам всего по одной осталось.
В день второго отражения, в вагоне для верноподданных было необычно много пассажиров. Точно всех на благородство и верноподданничество прорвало! Метрошвейцары в расшитых золотом ливреях и треуголках времён Карла XII немало тому удивлялись — давно такого не было, и торжественно приветствовали всех, кто прикладывался к руке благообразной королевы Христины с почтительными поклонами.
Каждый раз, подъезжая к станции «Танцующая королева» он с тревогой и надеждой всматривался в едва заметный спиритический туман платформы, высматривая её. И, лишь на четвёртый день с момента их первой встречи, стоя в передней части вагона, Пер Гюнт – Ричард Гир заметил, как Форель – Джулианна Мур нырнула в дальнюю от него дверь, блеснув на солнце золотистым хвостом. И откуда, только в метро может взяться солнце, да ещё полярной ночью, недоумевал он.
На ней было почти прозрачное платье юной нимфы от Тейяра де Шардена из коллекции «Ноосфера рыб», а рыжеватые волосы были собраны в хвостик (должно быть, он и блеснул). Пер Гюнт – Ричард Гир, чуть отклонившись, высматривал Форель в вагоне, из-за какого-то грузного седого бобра, стоявшего рядом. А что? Бобрам у нас тоже не отказывают в проявлении верноподданнических чувств.
Неужели все видят то же, что и я? На ней же почти ничего нет, и всё видно! Он представил, как прямо тут же в вагоне метропоезда, дерзко, на глазах у всех, у изумлённого бобра… А она всё так же чуть насмешливо, но нежно смотрит на него наполовину прикрытыми глазами, и в так его движениям открывает рот, словно её вытащили из морской воды и бросили на палубу.
«Наконец-то, подумал о сексе!» — с удовлетворением отметила Форель, увидев его, как только поезд тронулся. Их взгляды встретились во втором отражении. Только теперь никаких сил мягкой гравитации или антигравитации не было. Просто два зеркальца оптических прицелов глаз блеснули приветливо друг другу солнечными зайчиками.
Первую жизнь он потерял, когда отец швырнул его в кислотное озеро, находящееся в кратере давно потухшего вулкана. Все мужчины в его роду умели плавать в серной кислоте. Все! А некоторые, даже умудрялись продержаться пару минут в плавиковой (о его прадеде по мужской линии ходили легенды). Но он не мог заставить себя войти по грудь даже в морскую воду. Отец не стал мириться с таким позорным малодушием своего единственного сына. Что подумают люди?! Ему всё надоело, и он решил действовать. Пусть сын лучше умрёт, — такая смерть считается у нас достойной, — чем доживёт до 90 лет, так и не научившись плавать в кислотных средах! Сказано – сделано. Сын действительно умер.
Мальчик больше всего поразился даже не бесцеремонностью поступка отца, — он всегда догадывался, что от него можно было ожидать чего-то такого, — а какой-то невероятной беспомощной и бессмысленной тоске, которая без остатка заполнила всю его душу. Он отчётливо осознал, что если бы его 7 раз подряд зашвырнули в это проклятое озеро, то он бы просто израсходовал все 7 жизней, так и не научившись плавать (Знайте, семи смертям, бывать!). Нет, юному Перу Гюнту – Ричарду Гиру не было жалко себя, он не цеплялся за свои жизни. На кой хрен они нужны, если с тобой так поступает твой отец? Но на отца он, как, ни странно, не обижался, во всяком случае, тогда. Захлёбываясь кислотой, с досадой вспоминал только легендарного прадеда, и с грустью мать. Так всё это было бессмысленно и глупо, ей богу…
Отец вытащил его безжизненное обожженное тело, привёл в чувства, и больше эту процедуру не повторял, ибо коварство по случаю, возможно, только один раз, когда оно ещё неожиданно. Но было видно, что сам отец остался, явно недоволен таким исходом, не знал, что можно было в этой ситуации предпринять.
«Если бы отец не бросил меня в озеро, у меня бы оставалась призрачная надежда, что я когда-то научусь плавать в кислоте, хотя бы плавать, на поверхности, не ныряя, — Пер Гюнт обращался к ней, — а теперь…». Теперь, он точно знал, что всё безнадёжно.
Страшна первая смерть в жизни, ибо она первая! Но ничего нет страшнее второй смерти (спросите у тех, кто прыгал с парашютом). Она случилась в день ежегодной распродажи интеллектуального секонд-хенда. Вторая смерть в день интеллектуальной распродажи «второй руки». Если развернуть так, то вряд ли что-то станет понятней, но все дальнейшие события обретают, вместе с тем, некую абсурдную символичность, или символичную абсурдность. Пер Гюнт – Ричард Гир снова выглянул из-за седовласого бобра, Форель – Джулиана Мур стояла к нему вполоборота, но слушала внимательно и сосредоточенно.
«Я шёл по улице, как вдруг моя левая рука самопроизвольно поднялась вверх, я остановился от неожиданности. В ладони я почувствовал странное ощущение обжигающего, но невероятно свежего холода — огонь и лёд, одновременно. Постепенно моя левая рука стала превращаться в отвратительного кобрасфинкса, а раскрытая ладонь стала зловещей широкооткрытой и удивительно саблезубой пастью. Я с ужасом смотрел на это чудовище, но ничего не мог поделать. Рука-кобрасфинкс не подчинялась мне больше. И тут, эта гадина начала втягивать в себя весь мир – машины, улицы, остановки, дома, людей с собаками и зонтами, деревья, трамваи, причём это происходило со всё увеличивающейся скоростью, а она, как я понял, не собиралась останавливаться. Через какую-нибудь минуту ненасытная рука втянула весь наш город, и продолжала. Скорость всасывания стала такой чудовищной, что теперь, за секунду (second) в зловещую пасть влетало сотня-другая галактик. Если ты была в нашем мире, значит, ты тоже оказалась тогда во мне, потому что всё, что всасывала моя рука, — а я не готов отречься от своей подлой. проклятой левой руки, — всё оказывалось во мне. Я с ужасом подумал о бесконечности Вселенной! Представляешь мой ужас? По сравнению с этим, кислотное озеро – это даже не бассейн, а так… тёплая домашняя ванна…
Пер Гюнт, внезапно вскинул голову, которую уже, было, совсем опустил в задумчивости, как досыпающий в поезде студент, направляющийся на утреннюю лекцию.
«Но, нет, Форель, наша Вселенная не бесконечна! В один миг всё прекратилось, я стал миром, или мир стал мной. Мне казалось, что я не могу умереть, ведь помимо Вселенной ничего не должно было быть. Как я ошибался! Помимо Вселенной существует Смерть, и весь мир может быть поглощён ею в одно мгновение. Она лично мне доказала это. Я, вобравши в себя весь мир, умер во второй раз. А когда смерть увидела, что я убедился, и не возражаю, вытянула Вселенную наружу через мою правую ладонь ещё быстрее, чем втянула до этого. Если ты жила в нашем мире, Форель, знай, что ты тоже родилась тогда заново…
— Я это знаю, — отозвалась она, с грустью посмотрев на него.
— В третий раз умирать было совсем не страшно, — усмехнулся Пер Гюнт – Ричард Гир. Правда, от этого смерть не стала менее непонятной и обескураживающей. Ты же знаешь, все смерти всегда с нами в равной степени.
Она промолчала.
— Я жил тогда ещё в Ригельхольме, это небольшой городок в двухстах километрах отсюда. Мы познакомились на Пасху в Храме Всех Святых. Мне показалось, она очень чистая и набожная девушка, на Скарлетт Йоханссон чем-то похожа… При этом стреляла из лука, как Артемида! — он снова усмехнулся. — У нас толком ничего и не было, так, пару раз… Но я испытывал к ней какую-то щемящую сердце нежность, не знаю, была ли это любовь? Любовь, это ведь только слово – вспорхнувшая из кустов птица. Я, вероятно, нравился ей. Мы подолгу лазили в теснинах прибрежных скал, а иногда забирались на старый маяк. Нам нравилось подолгу сидеть в крошечной будке, пить горячий грог с корицей и имбирём, и слушать рёв беспощадного моря. Молодость мыслит и действует метафорически, ты понимаешь, о чём я?
— А старость, так любит ритуалы, – иронично отозвалась Форель.
— Так продолжалось пару месяцев, всего-то, но я успел привязаться к ней, а по воскресеньям мы обязательно ходили в Храм. Иногда там проходили, и в самом деле, неплохие трэш — мессы. Отношения у нас были ровными, без вспышек, как, собственно, вся наша жизнь в Ригельхольме. Пока, в одно субботнее утро, она, ничего мне не сказав, не уехала в столицу. Прислала на следующий день письмо: «Прости, мне нужно разобраться в себе, я не могу пока расстаться со своим прошлым». Прошлым оказался её бывший возлюбленный, с которым она там и познакомилась пару лет назад, на школьных каникулах. Но убило меня, конечно же, не это. Хоть я был молод, но, толи хватило ума, толи, наоборот, не хватило чувства, от этого не умереть. Меня убило другое…
Через некоторое время я узнал, что столичный парень бросил её, и она, пройдя посвящение в волчицы, примкнула к оборотням, осквернителям души и плоти. Я не могу сказать, что был в молодости очень религиозным человеком, так же, как и то, что она была святой. Я умер от потрясения чудовищностью этой перверсии. Неужели таков может быть замысел Божий? Я готов был поклясться, что встретил честную и чистую девушку. Даже, если предположить, что я ошибался, она искренне тянулась к Тебе, Господи, и всей душою надеялась на прощение своих грехов. И что же получилось?
Я умер, но воскрес только потому, что понял, почему умерла она
— Почему? – Форель – Джулиана Мур пристально смотрела прямо на него из дальнего конца вагона.
— Не может быть чистоты от безысходности, так же, как благочестия от страха. Не может быть чистоты без терпения. Волчица, научится хотя бы терпению. — Пер Гюнт – Ричард Гир ответил, просто закрыв на секунду глаза.
Через несколько секунд он, собравшись с духом, продолжил.
— Четвёртая смерть стала самой позорной и бессмысленной. Я тогда уже был женат, и жил здесь. Мне трудно об этом говорить даже мысленно – я бросил в серную кислоту свою собственную дочь! Именно, в то самое уродливое на Земле озеро, куда меня в своё время, зашвырнул отец. Смерть наступила мгновенно.
К его удивлению, Форель вовсе не выглядела поражённой этой ужасающей новостью. Она только крепко взялась двумя руками за вертикальный железный шест, и печально смотрела на несчастного Пера Гюнта и Ричарда Гира, одновременно. Только настоящая зеркальная искренность способна порождать такие долгие пронзительные взгляды, их бесконечное взаимное отражение друг в друге.
По мере приближения к центру города, верноподданных в вагоне становилось меньше. Бобёр походкой старого боцмана вышел на платформу станции «Yesterday», тихонько подпевая сквозь зубы Полу Маккартни. Теперь они могли беспрепятственно видеть и слышать друг друга (в толпе народа к мыслям приходилось прислушиваться).
— Пятая смерть была весьма поучительной, — почему-то весело продолжил Пер Гюнт – Ричард Гир. Это была только смерть мозга. Те, кто не испытывали смерти мозга, даже не представляет себе, насколько это полуторакилограммовое сплетение белых и серых жирных червей в их головах омерзительно живуче. Каждый червь копошится, извивается вроде сам по себе, но, тем не менее, все они делают общее дело – создают глобальное копошение. Их, червей, можно смело назвать единым коллективным существом-паразитом, хитро обманывающим нас.
У людей создаётся иллюзия, что черви им нужны, для того чтобы они могли думать, запоминать, принимать решения, действовать, но это не так! Наоборот, мы думаем, помним, принимаем решения, действуем только для того, чтобы черви могли продолжать копошиться. Копошение – это жизнь, а некопошение – смерть, смерть мозга.
Когда мне было чуть больше тридцати, я решил покончить с червями-паразитами в своей голове. В одном древнеиндийском трактате я прочёл, что для этого нужно сделать. Оказывается, черви питаются информацией, запивая её голубоватым жидким кислородом, и ненавидят Знание. От Знания черви приходят в оцепенение, перестают извиваться и копошится, а если их 40 дней не кормить ни единым битом информации, они умирают. Только, — предупреждал древнеиндийский трактат, — это информационное голодание практически невозможно, хоть один бит информации за 40 дней обязательно прорвётся, и обезумевшие черви, примутся жадно пожирать его, отрыгивать и опять пожирать снова и снова, так что эффект будет только отрицательным. Что делать? – Нужно, отрубить голову, метафизически, разумеется.
— Отрубил? – ему показалось, что Форель спросила с надеждой.
— Сходил к метафизическому палачу, как раз, новую виртуальную гильотину только-только поставили. Отрубил профессионально, мне понравилось. Через 16 секунд после смерти мозга самая жизнь началась!
Форель – Джулианна Мур весело засмеялась: «Ты ещё, оказывается, Всадник без головы!».
Он тоже улыбнулся.
— Это длилось, ровно девять с половиной недель, ощущения от жизни одной только душой, без головы непередаваемые. А потом, знаешь, другая выросла, тоже с мозговыми червями, но черви там теперь были пугливые, осторожные, до сих пор боятся, что возьму и, на этот раз реально отрублю.
Шестая смерть была долгой и мучительной. Я умирал для времени, а оно постепенно умерло для меня. Теперь я живу вне времени, одной только длительностью, без прошлого, без будущего, одним непрерывно длящимся настоящим. Это такой бесконечный метропоезд, несущийся мимо тебя, стоящего на платформе – вроде бы что-то происходит, поезд куда-то несётся, мелькают перед глазами разные вагоны, а ничего, по сути, не меняется. Один и тот же поезд, одинаковые вагоны, длятся, длятся, длятся…
— Это потому, что ты одинок, — отозвалась Форель – Джулиана Мур. (Вагон для верноподданных почти опустел, а они продолжали стоять). – Я по себе знаю, длительность всегда от одиночества. Знаешь, почему природа жестока? – от одиночества. – Она немного мысленно помолчала. — А поезд, несущейся мимо тебя?
— Если я сяду в поезд, длиться будут платформы, фонари, туннели, сидящие и стоящие пассажиры, – теперь мысленно помолчал он. Но, заметив приближающуюся станцию «Полёт валькирий в стратосфере», на которой Форель должна была исчезнуть, поспешил спросить:
– А ты одинока?
«Слова «одна-одинёшенька» Герда поняла отлично и сразу почувствовала всё их значение» — вспомнилось ей из Андерсена, которого она всегда возила в тёмное время года в своей сумочке, и знала почти наизусть.
— Полярной ночью – все одиноки… Я тебе в следующий раз расскажу… Пока…
— До встречи!
Поезд начал торможение. На платформе Форель – Джулианну Мур встречал какой-то Тролль, со спиннингом.
Отражение третье. Следующие три дня Пер Гюнт – Ричард Гир отчётливо видел, как она заходила в вагон, но по её мутному, и какому-то рассеянному взгляду понимал, что Форель его не заметит, даже, если он будет скакать перед ней и играть на электрогитаре, как Ангус Янг из «AC/DC». Ей, о чём-то надо было подумать, смириться с чем-то внутри себя. Понимая это, Пер Гюнт – Ричард Гир продолжал смотреть на планшете «Сказки Андерсена» Ларса фон Триера (на этот раз «Снежную королеву»), и ждать. Он научился ждать.
Наконец, глаза Форели прояснились, опять по вагону для верноподданных прошла безударная волна весеннего оживления, снова молодой красивый хвост несколько раз блеснул на солнце, а на платформе стало меньше спиритического тумана. Перу Гюнту – Ричарду Гиру даже показалось, что он уловил запах шампанского (справочник ихтиолога подтверждает – Форели любят шампанское, мартини, а в минуты душевных невзгод их утешает спирт «Royal»). Они уселись прямо напротив, и стали без стеснения пускать друг другу в глаза солнечные зайчики, и смеяться.
Вам, наверное, кажется глупым и странным, что два взрослых человека ведут себя, как подростки, смеются, пускают в глаза солнечные зайчики. Он явно нравится ей, а она, конечно же, ему, но они не подходят друг к другу, не «знакомятся», не заговаривают. На это у меня есть несколько серьёзных возражений (вам). Во-первых, быть ребёнком не зазорно в любом возрасте. Точнее, во всех нас живут дети, и никуда не уходят, только мы почему-то начинаем стесняться их, прятать куда-то – очень глупо, и даже вредно для здоровья. Во-вторых, они общаются, и прекрасно понимают, почему именно так. Ну, и, в-третьих, у них осталось только по одной жизни, а когда у тебя только одна жизнь. Те, у кого тоже одна осталась, несомненно, поймут их…
— А как ты стала Форелью? – он решил, что таким образом поможет ей начать.
— Сейчас, я думаю, что всегда ею была, только это могло проявиться раньше или позже, — пожала плечами она. — А для некоторых людей, их суть, на протяжении всех семи жизней остаётся неизвестной. Я сама, только после шестой смерти в этом окончательно убедилась.
Мы с тобой во многом похожи, только не так, как ты думаешь… Ты задумывался, что объединяет Пера Гюнта и стойкого оловянного солдатика?
Он, признаться, не был готов к этому вопросу.
– Оловянная ложка! Пер Гюнт, не найдя себя в любви, имел все шансы стать бесчувственной оловянной ложкой. Но ведь именно из оловянной ложки рождается стойкий оловянный солдатик, который сгорает в огне своей любви. У вас мужчин всё довольно просто – вы, или на пути к ложке, пока вас не спасёт своей любовью какая-нибудь Сольвейг, или становитесь солдатиками, и тогда сами готовы сгореть из-за любой маленькой танцовщицы. Но дело вовсе не в маленьких танцовщицах, а в том, что вам вдруг срочно нужно сгореть.
— Как, ни крути – олово! – удивился он такому простому объяснению. — А у вас, всё сложно?
Форель – Джулианна Мур задумалась.
— Неоднозначно. Женщина не может сгореть от любви, она может сгореть от страсти, и превратиться в кого угодно. Твоя подруга из Ригельхольма стала, например, волчицей-оборотнем, кто-то становится одиноким цветком у дороги, кто-то бесцветным ночным мотыльком, ты думаешь, почему они снова, и снова летят на огонь? А кто-то, Форелью, отчего-то потупив глаза, заключила она.
Пер Гюнт – Ричард Гир сделал для себя одно внезапное открытие, но не поделился своим прозрением с ней. Форель от того и обитает в чистых и холодных морских водах, что в них, Форелях, до сих пор тлеют горячие угли, обязательно имеющейся в прошлом былой страсти. И, если их не охлаждать, можно снова сгореть заживо.
А она, между тем, продолжала.
— Мужчины теряют жизни, когда что-то происходит с их разумом, или с их душой, а женщина умирает, когда что-то случается с её любовью. У вас, любовь может быть в душе, может не быть, для мужчин это всё равно что-то внешнее, как подогретый воздух для воздушного шара – включили горелку, пошёл воздух, полетели, охладился воздух, начал выходить — падаем. А у нас это, — как бы сказать, чтоб ты понял, — внутреннее свойство. Вы можете перестать любить, мы можем только умереть, вместе со своей любовью.
— Значит, ваша смерть всегда связана с любовью?
— Это не всегда явно, но это так, – судя по мыслительной интонации, Форель – Джулианна Мур была абсолютно уверена в том, что она теперь думала. — Мужчинам иногда кажется, что женщина умирает впервые, когда теряет свою невинность. Именно поэтому, они так стремятся стать убийцами. Ну, как же, ты ведь, не какой-нибудь, а первый убийца! Именно ты познакомил девушку со смертью, и она этого никогда не забудет. Как же вы боитесь остаться незамеченными, забытыми. У вас даже самолёты, непременно, оставляют после себя в небе след.
В глазах и мыслях Форели не было упрёка, а только прежняя спокойная насмешливость. Ему тоже стало весело. Пер Гюнт – Ричард Гир давно не испытывал, того, что называют «мужской солидарностью». Перы Гюнты, как мы помним, одиноки, да и Ричарды Гиры, в сущности, тоже. А одинокие испытывают солидарность только со своим одиночеством.
— Меня убили мальчики в платьях. Мне было 10 или 11 лет, у матери случилось серьёзное нервное расстройство, и её положили в психиатрическую больницу в горном Фрёгеколлене. Мы с отцом поехали её навестить. Ехали, мне показалось, очень долго, постоянно поворачивали, то направо, то налево, меня на заднем сидении бросало из стороны в сторону, как во время морской качки. Это и есть жизнь, подумала я тогда впервые о жизни.
Через железные ворота нас впустили во внутренний квадратный дворик, обнесённый высокой кирпичной стеной, над которой извивалась колючая проволока. Во дворике были проложены асфальтовые дорожки, вдоль которых стояли редкие деревца, и ещё в разных частях виднелись беспорядочно поставленные зелёные скамейки, и несколько, наспех сколоченных деревянных столиков.
Мама первым делом спросила про сигареты, а когда отец достал привезённый нами блок «Marlboro», она быстро запихнула его за полу халата, и начала с тревогой оглядываться. Там все и всегда хотели курить… Она не выглядела больной, только выражала свою тоску по дому, по нам, как-то резко и болезненно, как актриса, затерявшаяся во времени.
И тут я увидела их! Мальчики в разноцветных девичьих платьях, с обритыми, почти наголо головами сидели около полуразрушенной иерусалимской стены плача, и мерно раскачиваясь, слушали Псалмы. Я не уверена, что они понимали, но почему-то внимательно слушали. Им было, чуть больше лет, чем мне. Один, постарше, в белой панаме и нормальной одежде (по-моему, это был старый спортивный костюм), прислонившись спиной к стене, громко, с торжественным лицом читал: «…Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизятся: только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым. Ибо ты сказал: «Господь – упование мое».
Я даже про маму забыла, отец разговаривал с ней о чём-то, а я отвернулась, и смотрела только туда, на мальчиков в разноцветных платьях, слушающих Псалмы.
— Тебе было жалко их?
— Нет, я просто умерла. Когда понимаешь, что такое любовь – всегда умираешь.
— А почему, мальчики были в платьях?
— На обратном пути, я спросила об этом отца. Он помялся, и ответил, что они не всегда могут контролировать свои походы в туалет, но я тогда подумала, что дело не в этом, и сейчас так думаю.
Я ведь тоже приехала сюда много лет назад из глухой провинции, поступать в медицинский колледж. Потом в университете училась. А тогда мы жили в небольшой рыбацкой деревушке на самом Юго-западе. Я росла мечтательной девушкой, там по-другому нельзя. Мама перестала мечтать и, я думаю, поэтому оказалась в больнице. Нельзя, не мечтать, — ещё раз задумчиво повторила она.
«В ту весну в деревне происходило что-то странное. Мужчины один за другим начали пропадать. У нас в деревне почти все мужчины были рыбаками, и даже некоторые женщины, их почему-то все называли каракатицами, они не обижались. В середине апреля двое мужчин, оставив одежду в лодке, голышом бросились зачем-то в море, а там вода, градусов 8 — 10, от силы. Даже, если сеть цеплялась, и её не могли вытащить и распутать, так никогда не поступали. Потом, примерно, через неделю, мой дядя, мамин брат, утонул, на камнях, на мелководье. Такое бывает иногда, поскользнётся человек на мокрых камнях, ударится затылком, и лежит в море, смотрит в небо широко открытыми глазами. Таких «звездочётами» называли, я думаю, они тоже на нас не обижались.
Потом ещё двое, и ещё один, за две недели – шестеро здоровых, крепких мужчин. Случайности быть не могло. Вызванный из города патологоанатом, однозначно подтвердил то, о чём все и без него уже догадывались – причиной смерти была Русалка.
Обычные утопленники раздуваются, разбухают, а здесь все погибшие мужчины выглядели, почти как мумии. Как будто из них кто-то все внутренности и, заодно, душу высосал одним смертельным поцелуем. Такое последний раз случалось лет 150 назад, самые старые жители деревни слышали об этом от своих дедушек и бабушек.
Когда всё подтвердилось, решили устроить на Русалку охоту (все смерти случались в пределах совсем небольшой акватории). Перекрыли всё тралами, начали бороздить вдоль и поперёк, ну и на пятый день, действительно, поймали в сеть Русалку.
Вся деревня сбежалась посмотреть, как её шестеро здоровенных рыбаков волокли в сети по земле. Она билась о камни, и на её коленях и локтях проступала зеленовато-голубая кровь, даже в тине и грязи она оставалась сказочно красивой. А потом её прибили над воротами нашей деревенской церкви (с русалками почему-то всегда так поступали, и 500 лет назад, и 150, и сейчас они бы сделали то же самое). Люди несколько дней не отходили от Русалки. Мальчишки кидали в неё камнями, кто-то предлагал не ждать, пока она умрёт, а просто сейчас же изрубить на куски, но святому отцу удавалось охлаждать пыл слишком ретивых судий. Всё должно быть сделано по старому обычаю, — говорил он, — не мы его придумали, не нам и отменять. Его слушали…
Я внезапно ужаснулась от мысли, что мне совсем не было жалко своего дядю, который был всегда так добр ко мне, а Русалку я жалела, но никому об этом не говорила. Я знала, что ей очень плохо, но она не могла даже заплакать. Все думают, что у русалок нет слёзных желёз – полная чушь! Они просто очень гордые.
Русалка умирала долго и мучительно (даже святой отец удивлялся). Кажется на четвёртый день, когда интерес к ней начал понемногу ослабевать, — (она уже была, скорее, жалкой, чем красивой), — я пошла со своей подругой, чтобы ещё раз взглянуть на неё. Она вдруг подняла голову и посмотрела на меня, её некогда тёмно-синие глаза стали почти бесцветными и водянистыми. Я пыталась проникнуть в её мысли, увидеть, о чём она сейчас думает, что чувствует. Русалка, кажется, это поняла, едва заметно усмехнулась, насколько это было ещё возможным, и беззвучно произнесла, глядя на меня: «Форель». Я это прочитала по её губам.
Через несколько часов Русалка умерла. Её сняли со стены церкви, окропили святой водой, вспороли брюхо, и выбросили далеко в море, привязав на шею большой чёрный камень. Так всегда почему-то поступали с Русалками, они бы и сейчас так поступили. Вот тогда, по всей видимости, я и стала Форелью, а может я всегда ею и была, не знаю…».
— Ох, заболталась я с тобой, чуть свою станцию не проехала!
Пер Гюнт – Ричард Гир тоже не заметил, что поезд стоял уже на платформе «Полёт валькирий в стратосфере» с распахнутыми дверями, не смотря на то, что в вагон врывалась громкая музыка Вагнера в обработке «Sex Pistols».
— До, встречи…
— Ага…
Форель – Джулианна Мур едва успела выскочить на платформу, створками дверей ей чуть не прищемило хвост, а Пер Гюнт – Ричард Гир поехал дальше, по направлению к «Аве Марии» Шуберта.
Отражение четвёртое. Следующие 3 дня уже она отчётливо наблюдала, как Пер Гюнт – Ричард Гир наглухо ушёл в себя, и, как ни старайся, — хоть стриптиз перед ним танцуй, — не заметит её в вагоне для верноподданных. Я его чем-то напугала, или даже оттолкнула от себя, с грустью думала Форель – Джулианна Мур, наболтала лишнего. И даже, в один из вечеров выпила немного спирта «Royal», в полном соответствии со своим тревожным душевным состоянием и справочником ихтиолога.
Но Пер Гюнт не был напуган, или разочарован Форелью, напротив, ему очень понравились её первые две смерти. Расскажи мне, от чего ты умираешь в этой жизни, и я скажу, кто ты. На самом деле, он с нетерпением ждал продолжения, но останавливал себя усилием безволия, ведь наше безволие порой бывает таким волевым и мудрым.
Он думал, о Тролле со спиннингом, встречавшем тогда Форель на платформе, и смотрел «Русалочку» Ларса фон Триера. Это было кино про хитросплетения переживаний и чувств в бисексуальных шведских семьях, и о невероятной метафизической солидарности женщин, скрывающейся за всеми гетеросексуальными отношениями.
Пер Гюнт – Ричард Гир поднял глаза и увидел её. Форель – Джулианна Мур весело наблюдала за ним.
— Где мы, какая станция? – казалось, он только что проснулся, в сущности, так оно и было.
— Я вошла, пару минут назад.
«Голос у Форелей становится нежным и, одновременно, игривым, когда они в хорошем настроении» («Справочник ихтиолога»).
— Аааа… Привет, рад тебя видеть снова, – наконец-то, Пер Гюнт – Ричард Гир пришёл в себя. – Как ты?
— Отлично, ждала, когда ты вылезешь из своей виртуальной берлоги, и мы опять станем, видимы друг для друга.
— Ты меня видела?
— О, да! Это было забавно, — она звонко смеялась, — ты был похож на профессора из «Хатико».
(Для тех, кто не помнит, в роли профессора там снялся Ричард Гир).
— У тебя даже метафизические очки появились, и метафизический профессорский портфель.
— Да? Не замечал, — у него не было оснований не верить ей, Форели никогда не врут! Во всяком случае, стараются.
— Ладно, на чём я остановилась? Да, на третьей смерти.
«Нет ничего удивительного в моей третьей смерти, просто Форель, выросшая среди рыбацких сетей, сама попала в сети, прямо, как та Русалка. Хотя, нет, Русалку искали, загоняли, вынуждали, а я нырнула в сети сама, от одиночества… Запомни, профессор, половина всей рыбы, которую вы вылавливаете своими сетями, попадает туда, можно сказать, добровольно. Не говоря уже о тех, кто просто выбрасываются на берег.
Ты говорил про свою смерть для времени, и времени для тебя, про своё одиночество и длительность, вызывающую скуку бесконечных повторений и мельтешений, сливающихся в единую тянущуюся метафизическую тошноту существования. А теперь послушай меня.
Женское одиночество – это не поезд, который несётся мимо, это поезд под который бросаются. Это чудовищная зияющая пустота, бездна, требующая заполнения, хотя бы даже смертью, ведь смерть не пуста. Ты вместил в себя целый мир, но, боже, если бы ты знал, как мы бываем пусты! В такие моменты, любая бы втянула тебя, вместе с целым миром, и ей бы этого показалось мало. А тебя это убило. Любая мелкая рыбёшка может выпить целое море, но, что толку…
Я тогда уже училась в медицинском колледже, и жила в общежитии со своей сокурсницей с самого Севера. Она привозила из дома тюлений жир и оленью кровь. Все лапландки знают, что, если обмазаться тюленьим жиром, и выпить достаточное количество оленьей крови, и ещё произнести определённые заклинания, то можно встретить Судьбу. Это можно сделать только один раз, отдав за это одну свою жизнь».
— Ты имеешь в виду свою судьбу? – Пер Гюнт – Ричард Гир никогда не слышал о такой возможности.
— Нет никакой «своей судьбы», ни твоей, ни моей, есть просто Судьба, с которой можно встретиться, если она этого захочет. А может и не захотеть…
— А причём же тогда сети?
— Не торопись, профессор, – ей нравилось сегодня так его называть, хотя метафизические очки, и метафизический профессорский портфель уже исчезли.
— Хорошо, хорошо, — согласился он.
— Тюлений жир, оленья кровь, заклинания – это всё необходимые, но не достаточные атрибуты ритуальной встречи с Судьбой. Судьбе нужна жертва! Лапландки это тоже хорошо знают. Если бы было всё так просто, эти атрибуты продавались бы в любом супермаркете, но посмотри, как переполнены вагоны, для тех, кто не способен даже на маленькую жертву собственной гордыни (она имела в виду, конечно же, тех, кто отказывался целовать руку королеве Христине, и ехать в вагоне для верноподданных). Всё это приводит к тому, что миллиарды людей на Земле никогда не встречаются с Судьбой! Живут без Судьбы, понимаешь?
Пер Гюнт – Ричард Гир опять на секунду закрыл глаза.
«Меня и мою подружку довольно грубо распутали, — всё делалось быстро, механистично, с каким-то внутренним раздражением, — и бросили в большой грязный ящик, стоявший на палубе. Сколько там было девушек, подобных нам! Мы все задыхались, и никто точно не знал, случится ли встреча с Судьбой, или это только метафора, а наша общая судьба состоит в том, чтобы быть жестоко выпотрошенными, и потом, с удовольствием, или без удовольствия съеденными.
Полумёртвых, нас начали отмывать, и это несколько привело меня в чувство, только струи воды из шлангов нестерпимо били по рёбрам. Потом, бросили в таз, и пустили по конвейерной ленте в разделочный цех, снова стало очень плохо…
Я чувствовала, как неумолимо приближалась моя очередь лечь на, залитый мутной кровью, разделочный стол. В этот момент я вновь предельно остро начала ощущать время. Вот оно, какое! Оно есть, конечно же, есть, только оно с нами не всегда. И я совсем не чувствовала себя одинокой, наверное, смерть уже начала заполнять меня. И тут я увидела Судьбу». – Форель – Джулианна Мур замолчала.
— Что ты почувствовала? Что-нибудь сказала ей?
— Мне просто стало легко. Я, молча, смотрела на неё, и даже в голове не было ни единой мысли, ни о смерти, ни о спасении. Я ведь увидела то, что хотела.
— А она?
— А она сказала: «Хорошо, Я тебя запомнила, вспоминай и ты обо мне иногда». А потом достала меня из предсмертного таза и выбросила обратно в море. (Судьба, видимо, вообще немногословна).
— А подружка?
— А подружку нашли изнасилованной и задушенной на окраине города, в парке сто тринадцати ворон, в районе Хольменнколлен. Вот так…
— Печальная история, — Пер Гюнт – Ричард Гир заметно погрустнел.
— История, как история, — философски отозвалась Форель, и не такое ещё бывает.
«Ну, а четвёртая смерть случилась, когда я встретила того, кому не нужна была моя любовь.
Мальчик из семьи рыцарей-алхимиков не в счёт. Его я не любила, мне просто было интересно дразнить и провоцировать его. После того первого раза на канатной дороге, я постоянно играла с ним, пыталась вызвать в нём животную ярость, животную страсть к себе, иногда мне это удавалось, и тогда я опять играла, не давалась ему, мне нравилось это… Но он был слишком хорошо воспитан, и я поняла, что зря хотела прыгнуть с ним с высоты. Я не могу сказать, что то, что он давал мне, не было мне нужно, и я это не ценила, просто мне хотелось тогда всего, а этого у него тогда ещё не было».
— Ты хочешь сказать, что это могло со временем появиться? – сыронизировал Пер Гюнт – Ричард Гир.
— И такое случается, – совершенно серьёзно ответила Форель.
Мой первый возлюбленный был чем-то похож на тебя, нет, не внешне. У него тоже осколок разбитого волшебного зеркала был в сердце.
— ???
— «Некоторым людям осколки попадали прямо в сердце, и это было хуже всего: сердце превращалось в кусок льда» — процитировала она по памяти.
Пер Гюнт – Ричард Гир даже немного обиделся.
— Да, но человек, с таким осколком в глазу замечал в любой вещи одни только дурные стороны. Ты действительно думаешь, что я такой?
— Я сказала только о сердце, — примирительно отозвалась Форель – Джулианна Мур, — но связь, безусловно, есть, если не видишь сердцем, приходится смотреть на мир, не приспособленными для этого органами.
Мне казалось, что в каждой женщине есть Сольвейг, что, если я сильно люблю его, я могу жить своей любовью, не смотря на то, что он не может полюбить меня. Ведь он не виноват, что осколок зеркала когда-то попал ему в сердце. Спасла же Сольвейг Пера Гюнта, спасла же Кая Герда! Только, я не учла одного «но» — я была Форелью, просто Форелью… А мы бываем так эгоистичны и жестоки, и так пусты.
Пятой смертью я обязана своему замужеству. Он не был запойно-депрессивным рыбаком с сейнера, как ты в начале предположил.
— Ты и это слышала? — искренне восхитился он.
— Я иногда слышу даже то, что ты услышишь в себе гораздо позже, просто мозналась она.
— Например? – ему опять становилось неуёмно весело.
— Например, твой вопрос, почему всё так произошло? Но, хочу предупредить тебя, не нужно возвращаться на тупиковый путь. Твоё сердце растопит не женщина, а Она, – и Форель указала плавником в потолок вагона, а, может быть, в стратосферу, или куда-нибудь ещё повыше.
— Я, конечно, мало, что понял…
— Молчи, — она приложила метафизический плавник — палец к своим губам, — всё поймёшь, — и спокойно продолжила. — Мой муж был хорошим человеком, он и сейчас есть, жив-здоров. И любовь моя была ему очень нужна, он признавался, что она спасала его не раз, пусть будет так. От нашего брака остались, действительно, двое прекрасных детей – мальчик и девочка. Он любил меня, наших детей, и что важно, в нём было всё. Но пойми, профессор, всего мало. Я по твоим глазам вижу, что тебе это трудно понять. И муж не понял, – Форель – Джулианна Мур обращалась к нему почти с отчаянием.
— Это действительно непросто понять. Чего же ты хотела?
— Чтобы не было пустоты! Ничего не надо — ни денег, ни благополучия, ни уважения, даже любви не надо, только бы, не было этой пустоты! – её глаза наполнились слезами.
Он опять вспомнил Мураками, в одной его повести женщина уходит от мужа, и присылает на следующий день письмо, в котором благодарит его за всё, просит её простить, всё забыть, и объясняет: «у меня такое ощущение, что я живу со сгустком воздуха».
— Но, от чего ты всё-таки умерла? – он понимал, что, задавая этот вопрос, выглядит полным идиотом, но ему было уже всё равно, хотелось понять, и ещё не хотелось видеть её слёз.
— Если помнишь, моя первая смерть была связана с тем, что я, маленькой девочкой, увидела любовь, как она есть, почувствовала её, запомнила своим сердцем, а теперь я умерла от того, что со всей ясностью ощутила, есть вещи, перед которыми даже любовь бессильна.
— И что же дальше?
— Дальше, мы расстались, остались хорошими друзьями, я несколько лет жила с детьми, одна. А потом, сознательно пошла на шестую смерть, можешь считать это самоубийством.
Его внезапно пронзила догадка – Тролль со спиннингом!
— Да, да, – опустив глаза, подтвердила Форель, — ты до сих пор не заметил?
— Чего не заметил?
Форель указала метафизическим плавником-пальцем на своё сердце. Пер Гюнт – Ричард Гир нагнулся вперёд, чтобы лучше рассмотреть, и тут увидел, что из сердца Форели торчал отвратительный тройной рыбацкий крючок, закреплённый на красивой, дорогой блесне со стразами, которую он легкомысленно принимал за какое-то специфическое форельское украшение.
— Бог мой, зачем?! Ты живёшь с этим вот в сердце?
— Это мой выбор. Ты живёшь с осколком кривого зеркала в сердце, но не по своей воле, а я сознательно посадила своё сердце на крючок, так мне спокойно, и не пусто, – Форель – Джулианна Мур подумала об этом очень твёрдо и без намёка на сожаление.
— Но, разве это правильно?! – Возмутился Пер Гюнт. – У нас осталось всего по одной жизни!
— Может быть, когда-нибудь, придёт время, и я решу, за что можно пожертвовать последней, или, не я решу. Я не знаю.
— Ты думаешь, мы не могли бы…
— Я очень благодарна тебе, за то, что ты не подошёл ко мне, не стал знакомиться, и не заговорил — так лучше. Пойми, я не смогу растопить твоё сердце, а ты не сможешь избавить меня от Пустоты, мы просто в последний седьмой раз убьём друг друга.
— Я бы тоже хотел прыгнуть вместе с тобой в бездну водопада! – почти прокричал он.
Форель – Джулианна Мур обернулась.
— Может быть, ещё прыгнем… Не сейчас… Прости, мне пора…
Поезд и в самом деле подъезжал к её станции.
— Мы ещё встретимся?
— А вот это уже точно не мы решаем, профессор, – улыбка Форели – Джулианны Мур, стоящей у двустворчатых дверей, была грустной и немного снисходительной. – Будет, как будет… пока…
— Да, как будет…
Тролль на платформе, высунув от усердия язык, мотал на себя фирменную спиннинговую катушку, удилище выгнулось напряжённой параболой, но Тролль был доволен, хорошая попалась Форель!
P.S. В токийском метро, линии Юракутё и Фукатосин сплетаются, как змеи, на протяжении девяти станций, но достигая в центре узловой развязки Икебукуро, каждый раз, навсегда расползаются в разные стороны. Юракутё стремится на восток, а Фукатосин – ползёт на юг. Может быть, действительно так нужно. Кому? – Не знаю. Мы только отражаемся друг в друге какое-то время, чтобы потом многократно отражаться в других зеркалах, и пока наши глаза, мысли и души окончательно не помутнеют, мы будем продолжать эти неслышные диалоги, ведь зеркала разговаривают молча.