Благодарность
Пенитенциарная система, корнями уходящая в древность, когда наказанием искореняли проступки разного толка, в том числе и те, что поперек горла стояли нормам морали каждого конкретного общества, живет и развивается по слаженному сценарию. Жизнь заключенных не сахар, она подчинена внутреннему режиму – это систематизирует контроль и в той или иной мере организует течение дней. Жизнь отдельного арестанта, его внутренние убеждения и набор человеческих качеств, определяется тем укладом, который он принес с собой с воли, чему он смог научиться в детстве и юности. С этим скарбом сложнее уживаться с людьми, еще трудней сохранить человеческое лицо, не перевоплотиться в грызуна-вредителя…
Первый раз я увидел этого чудака на пересылке Новосибирского централа. Он взахлеб рассказывал молодняку, стайкой окружившего его и, раскрыв рты от удивления и восторга, внимали его байкам о крутизне. О том, как «намазывал» операм и те, вместо оперативно-следственных действий, везли его к несовершеннолетней подружке, от которой у него ребенок; как он трахал ее, пока опера сидели в коридоре. Как отказывался помогать следствию, пока ему не приносили ханку … Короче, «намазывал» (рассказывал) по первое число. Быстро развел пацанов на варку чифира, поведав о жизни правильных арестантов и нужности делиться необходимым. Сборные камеры не были оборудованы розетками, так что все варилось на дровах. Дрова это ужасное изобретение зеков, как правило, используются тряпки или постельные принадлежности, плотно скрученные и обернутые полиэтиленом. Благодаря такому симбиозу веществ, улучшается горение и уменьшается скорость прогорания тряпок. Но вот что прискорбно камеры забивали арестантами так плотно, что люди стояли впритирку друг к другу. Большинство время от времени курило, да еще все углы были забиты варщиками чифира… Дышать было просто невозможно, приходилось пробиваться к окну или дверям, чтобы глотнуть свежего воздуха.
Такой тип людей мне был хорошо знаком. Они выбирали блатную жизнь, чтобы залезать в передачи и посылки неопытных арестантов, первоходок. Как правило, родственники и друзья на свободе о них быстро забывали, поэтому они искали себе «семейника» или «сыночку» с большим «баулом».
И вот один такой махинатор появился в нашем отряде где-то через полгода после меня. Я уже нес послушание в лагерной церкви «Николая Чудотворца», занимался хозяйственными делами, читал молитвы прихожанам и писал всякого рода жалобы. Короче, стал негласным лагерным адвокатом. Люди, зная, что я пишу бесплатно надзорные жалобы, шли ко мне косяком, так что через пару месяцев у меня рябило в глазах от приговоров, а в ушах стоял гул от выслушанных историй. Пришлось устанавливать таксу в 250 грамм листового чая наплыв немного спал. И тут объявился он, отмеченный мной трепач и прощелыга. Промямлил что-то про помощь в деле, что он сейчас на мели, что обязательно как что-либо к нему зайдет, он обязательно отблагодарит.
Взяв его приговор, как бы мимоходом поинтересовался как самочувствие его гражданской жены и как ребенок. Смутившись, он ответил, что она уже живет с другим и связи с ним не поддерживает…
Выбрав время, я занялся его делом. Сразу посмотрел приговор: девять лет строго режима по 158 ч.2 (кража). Это надо было постараться!
Читая приговор, эпизод за эпизодом, четко начал понимать, чего стоит его бахвальство: секс с несовершеннолетней подружкой, наркота во время следственных действий. В общей сложности он взял на себя около ста эпизодов «висяков» – опера знали во что вкладывали средства. Пришлось сажать его рядом и раскладывать его эпизоды по датам и времени. Получалось, в одно и то же время, в разных концах Новосибирска происходили кражи, сделанные одним и тем же лицом в трех-четырех местах одновременно… Прошло несколько дней кропотливой работы, и вот протягиваю ему черновик: «Переписывай и отправляй». Как гора с плеч.
Прошло месяцев пять как он прижился в отряде, нашел себе «сыночку»-дурошлепа, сидящего за изнасилование, опять катил по жизни, благо зона была черная. В один из дней его вызвали в штаб. Возвращаясь назад, он остановился около меня и сказал: «Меня в спецчасть вызывали, трёшку скинули. С меня причитается!». Не знаю чем руководствовался судья, скинув ему треть срока и не отправив дело на новое судебное разбирательство, но, похоже, в этом деле все стороны удовлетворились и искать правды не было больше смысла.
Через пару дней его «сыночка» получил передачу. Они сидели в углу и обильно трапезничали. Наутро на моей тумбочке оказались шкурки колбасы, а к кровати привязана веревочка с «хвостиком» от колбасы. Рядом стоял наш фигурант смотрел и ухмылялся, довольный собой и своей проделкой. Не знаю, был ли это промысел Божий, или намек на то, что не всем нужно помогать. А может человек просто не знал, что благодарность можно выразить одним словом «Спасибо!»…
Афганец
«Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят, что угодно».
Данте Алигьери. «Божественная комедия»
Уже месяц прошел, как я вернулся из «Креста» – так именуют тюремную больницу. Большую часть времени я проводил в раздумьях, не выходя из отряда и позабросив все дела. Даже в церковь – почитать молитвенное правило – заглядывал редко, оставив все службы на Максима, второго послушника, с завидным христианским смирением принявшего на себя всю церковную нагрузку, работая, при этом, в швейном цеху на промзоне . Состояние, в котором я пребывал, изматывало душу: это была невообразимая гремучая смесь из апатии и меланхолии, крепко приправленная ностальгией… Но, время шло, и как-то своим чередом началась подготовка к переезду.
Этап на больничную зону не предвещал ни проблем, ни перемен к светлому будущему. Ехать предстояло на обычную ВТЭКовскую комиссию для продления инвалидности – только и всего. В больницу этапы гнали «по зеленой», практически нигде не задерживаясь: колонийский конвой привозил к «столыпинскому вагону» точно по расписанию, аккурат к отправлению. По приезде на железнодорожный вокзал сразу подавали автозаки и – прямой дорогой в больницу. На этапе бывали случаи смерти, поэтому процесс перевозки не тормозили – никто из ответственных персон не хотел заморачиваться с бумагами по оформлению форс-мажорных обстоятельств.
Выгрузив из автозаков, проведя очередную идентификацию, конвой передал нас с делами местным и удалился. Разминая затекшие ноги и упиваясь свежим воздухом, зэки молча присматривались к обстановке. Среди людей в форме, мой взгляд выхватил знакомую фигуру, прямиком направлявшуюся в нашу сторону.
Здравствуйте, Виктор Николаевич, – сказал я официальным тоном.
Дмитриевич… Виктор Дмитриевич, – поправил он. – А я ваше отчество не забыл, Леонид Викторович, – с ударением на «я» съехидничал он.
В той мирной жизни Витя работал у меня в службе безопасности, даже одно время был и.о. начальника. В отличие от бывших ментов, парень держался нормально, да и алкоголем не злоупотреблял. В тот период, когда он пришел ко мне устраиваться на работу, шла первая чеченская кампания: с войны стали приходить цинковые гробы, денежное довольствие в армии задерживали, а еще в добровольно-принудительном порядке отправляли в Чечню. Я жил в военном городке и видел, как начались массовые увольнения из армии. Никто не осуждал и не расспрашивал служилых – без слов понятно было: у большинства военнослужащих семьи на иждивении. Да и умирать за дикую, бесчеловечную «идею» не каждому хотелось. Вот тогда впервые, в компании друзей, я услышал сакраментальную фразу: «Если они думают, что нам платят, то пусть думают, что мы служим»… Короче, Витя уволился из армии в звании капитана, а у меня была вакансия – так мы и познакомились…
Не сговариваясь, мы отошли в сторону, чтоб никто не слышал наш разговор.
Что здесь делаешь?
Работаю, что же еще.
Кем?
ДПНК .
Ты же не хотел больше форму надевать?
Да жалко стало – столько лет армии отдал, а тут – год за полтора. Служить осталось четыре с половиной года и по выслуге на пенсию уйду.
Поздравляю, тебе майора дали.
С таким боем!.. Крови попили изрядно!
Слушай, а позвони моей жене, скажи, что я здесь.
Хорошо.
Разговор прервался командой – начали разводить по отделениям. А к вечеру у меня уже был гонец – принес чай и конфеты. Не от жены, вестимо. Так скоро она поспеть бы не сумела при всем желании.
Это тебе привет от Артура. Завтра в семь вечера тебя заберем.
А где он? – спросил я.
В бараке для выздоравливающих, – ответил незнакомец и удалился.
Приятно было осознавать, что в лагере с населением более трех тысяч человек меня отыскали за несколько часов, при условии, что я не знал, кто здесь находится. Артур – это мой семейник в ту пору, когда мы были на общем режиме. Хороший армянский парень с приличными родителями. Немного импульсивный и азартный, но кто из нас без недостатков! Вечером следующего дня я был у него. Это был барак для выздоравливающих на сто с лишним человек – теснота и духота, но встречали хлебосольно. Арестанты чего-то кашеварили, делали бутерброды на поджаренном хлебе, сверху выкладывали шпроты, заваривали чай. В проходе, где стояли две двухъярусные кровати, набилось более десяти человек. Казалось, что вся армянская диаспора собралась со мной познакомиться. Не знаю, что им рассказал Артур, но принимали с уважением. Поговорить при таком скоплении было сложно – гул стоял невообразимый, но все-таки я спросил, как он умудрился так быстро меня найти. Оказывается, вести о малейших передвижках разлетаются среди правильных арестантов с завидной скоростью. Артур знал о моем прибытии от одного из нарядчиков уже за четыре дня. Поинтересовался я и о его жене.
Да все хорошо, – ответил он. – Постоянно приезжает. Выйду – обязательно заведу детей.
До тюрьмы он прожил с женой почти шесть лет, так и не решившись стать отцом… Артур не обманул – к моему освобождению у него уже был годовалый малыш, но это уже другая история.
К концу вечера, после долгих препирательств, на меня напялили утепленную адидасовкую толстовку, чтобы в дороге – не дай Бог – не продуло.
Двенадцать дней пролетели быстро, и вот опять этап. Теперь, обследованные эскулапами ВТЭК, мы ехали почти здоровыми. Спешки не было, и нас повезли через централ . Ночь предстояло провести в знакомом транзитном боксике. В камере было тепло и я начал разоблачаться. Сняв фуфайку, сразу привлек к себе внимание парня, расположившегося на втором ярусе. Недолго думая, он спустился, подошел ко мне. Держался просто и интереса не скрывал.
Здорово, – сказал он.
Здравствуй, – ответил я.
Толстовка клеевая!
Да, хороша! Армянские друзья подогнали на «Кресте», – не без удовольствия констатировал я.
Хорошо греет?
Хм, не жалуюсь.
Слушай, у меня олимпийка есть на тебя – давай махнем! – Парень явно перешел в наступление. – Или куплю, у меня сигареты, чай есть.
Не курю.
Приедем в лагерь – ещё что-нибудь подгоню.
Откуда ты знаешь, что нам по пути? – Удивление было вызвано тем, что раньше я никогда не видел этого парня, и тонкости его судьбы прятались от меня за шторами неведения.
Ну, как же – ты за церковью смотришь.
Точно, как я сразу не догадался!.. Холодно, а у меня больше ничего нет. – Уже слабо аргументировал я, но парень был настойчив, да и мне не нравилось носить теплые вещи.
Так в лагере и отдашь, когда в карантин придешь, – проявил он житейскую смекалку. Я приготовился сдаваться.
Ладно, показывай свою олимпийку.
Он быстро стащил сверху свой баул, достал олимпийку, любезно ее разглаживая. Она действительно была моего размера.
Договорились, в карантине заберешь, а пока убирай свою олимпийку.
Забирай сейчас, а то потом передумаешь!
Его напористость была подобна повадкам бойцового кота, ищущего приключений и отчаянно помечающего чужую территорию. Пришлось взять. Положив олимпийку в сумку, я прислонился спиной к стене и задремал.
Ночью моему новому знакомому стало совсем худо. Скорчившись, он сидел на корточках в углу, руками закрыв голову и постанывая. Часа три все мы по очереди колотили в дверь камеры и кричали, пытаясь привлечь внимание дежурного, но его как ветром сдуло. Появился заспанным только после того, как к нам присоединились другие камеры, и грохот стоял на весь централ.
Что случилось? – спросил он недовольным голосом.
Командир, не борзей! Мы тут три часа долбимся, у нас человек лапти связывает в хате. Срочно доктор нужен.
Доктор пришел минут через тридцать. Парень все так же сидел, привалившись спиной к стене. Взяв под руки, ему помогли выйти из камеры. На продоле было какое-то шевеление и тихий говор. Доктор куда-то уходил, потом опять вернулся. Прошло больше часа… Открылась дверь и мой новый знакомый, едва перетаскивая ноги, по стеночке втиснулся в камеру. Ему сразу же освободили сидячее место внизу, где, свернувшись калачиком, он пролежал какое-то время, не подавая признаков жизни. Мы настороженно поглядывали на тихий силуэт в позе зародыша, готовые к любым неожиданностям. Спустя несколько часов он немного пришел в себя, пошел к туалету и закурил. Я тоже встал и подошел к нему.
Как самочувствие?
Хреново мне.
Что случилось-то?
Сам не знаю.
Зачем в больничку-то возили, что сказали?
Два года назад удалили почку, – он задрал рубаху и показал шрам. – А сейчас со второй какие-то проблемы…
Вскоре нас перевели в другую камеру. Потом опять шмон и перевели в последнюю камеру перед этапом. Было слышно, как в ворота заезжают автозаки… Он повернул голову вглубь камеры, попросил:
Жрать хочется, у кого-нибудь есть?
Все дружно молчали. У меня оставалась пачка лапши «Доширак» – отменное подспорье при отсутствии кулинарных способностей. Очень не хотелось с ней расставаться, но все-таки предложил:
«Доширак» будешь?
Да, буду.
Достал кипятильник, кружку. На счастье, розетка работала. Я залил лапшу крутым кипятком.
Пусть немного постоит, – сказал я и минут через десять поднес ему варево с резким, типичным для этого блюда ароматом аскорбиновой кислоты и приправ. Он отпил немного бульона из коробочки, и начал медленно, понемножку есть. Все было как в замедленном немом кино, когда киномеханик, устав крутить ручку аппарата, засыпал от монотонной работы, обрывая надежды на благоприятный исход… Медленно подносил он еду ко рту, одними губами снимал с ложки, беззвучно заглатывал, потом и вовсе перестал. Поев совсем немного, он отложил ложку, аккуратно поставил коробку на пол и… повалился на бок.
Врач пришла быстро, хозобслуга доставила носилки, но спасать было уже поздно – он был мертв. Выводящий распорядился выдать вещи умершего. В камере воцарилась тишина. После нескольких предупреждений и угроз, нас вывели с вещами на продол. Последовала команда: «Сесть, руки за голову!». Я стоял, держа руки за спиной.
А тебе отдельное предложение нужно? – рявкнул выводящий.
Не могу сидеть, – спокойно ответил я.
Всего в нескольких метрах от меня на носилках лежал мой новый мертвый знакомый. На вид ему было лет 26-27. Еще двенадцать часов назад он прикладывал массу усилий и способностей комивояжера, выторговывая и завлекая выгодными предложениями, чтобы получить толстовку, а час назад он очень хотел есть…
Вспомнилась предвыборная кампания в Госдуму. В онкологическом диспансере, где проводил я встречу с избирателями, потрясли удивительно спокойные лица пациентов клиники – как будто отпала вся шелуха: время стало иметь реальное значение, стерев ненужные эмоции и амбиции. У жизни появилась подлинная ценность…
Сумку его выкинули в центр коридора только тогда, когда вышла женщина и тихим умоляющим голосом попросила вернуть вещи умершего для передачи родным.
Находясь уже в карантине в колонии, во исполнение обязательства перед умершим парнем, я отдал толстовку первому, кому она понравилась. Тот пытался благодарить.
Не надо, – ответил я, – эта вещь не принадлежит мне, а тому, кому она предназначалась, уже не понадобится…
И вот в один из сирых и размеренных дней, последовавших один за одним по возвращении из больницы, сижу я на кровати как турецкий султан, подложив под спину подушку, поджав накрытые фуфайкой ноги под себя, и пишу… Незнакомец приблизился, затараторил возбужденно:
Я афганец, мне положена амнистия и мне ее не дают. Я ездил за тобой на этап, в больнице тебя не застал…
Стоп! – остановил я его. – Давай по порядку. Показывай, что у тебя есть. И отвечай только на вопросы.
Восстанавливая хронологию событий от начала и до прихода этого человека ко мне, получалась «веселая» картинка. Первое: вышла амнистия ветеранам боевых действий и всем награждённым орденами и медалям, равно как и получившим ранения, полагалось сокращение срока. Моему афганцу по амнистии должны были скостить 2/3 срока из положенных ему десяти лет по приговору нашего «гуманного» суда. В приговоре действительно было указано, что он имеет ранения и награды, и это было зачтено ему как смягчающее обстоятельство, но, поступив в спецчасть , в амнистии ему было отказано, так как в деле отсутствовали документы. Без бумажки – все букашки, кто бы в этом сомневался! Но, попробуйте не чертыхаться в протухшем болоте зловонной бюрократии, распластавшейся на формулярах до такой степени, что и шевелиться – бренный труд! Так ли сложно инспектирующей государственной службе востребовать необходимый документ в такой же государственной, а не мифической инстанции, наподобие «Рога и копыта»?!…
Узнав о праве на сокращение срока, рыскал бывший герой-интернационалист в поисках правды, искал того, кто составит нужный запрос, поможет обратить внимание на его проблему, ведь тюремная служба в делах защиты прав отбывающих наказание не шибко заинтересована – чужая епархия. Он искал меня где мог, а я в то время уже был в больничной зоне. Ничего лучше он придумать не мог, как заплатить завхозу медсанчасти пятьсот рублей, и тот помог ему встать на ближайший этап. Пятьсот рублей в те времена были большие деньги и равнялись пяти блокам сигарет Петр I – почти состояние на глухой сибирской зоне. Искусно сработанную резную доску для нард можно было за пять пачек взять!.. Пока он «катался» по этапу, прошло почти два месяца. Время уходило, до окончания действия амнистии оставалось около четырех месяцев.
Размышляя, где могли затеряться документы, в какую из многочисленных инстанций отправлять запрос для скорейшего получения ответа, во внимание принималось все до деталей. Наиболее вероятно, что они находились в суде, но это самое долгое и, как показывает практика, неоправданное ожидание. Риски требовалось минимизировать, иначе терялись смыслы делать следующий шаг.
Откуда ты родом?
Из Грузии.
Плохо, ждать ответ из солнечной Грузии можно до поросячьей пасхи. В армию оттуда же призывался?
Нет, из Перми.
Это уже греет надеждой. Давай срочно отправлять мотивированный запрос…
Подтверждающие документы пришли недели за две до окончания амнистии. Он уже отбыл более трех лет, и этот пакет бумаг был его счастливым билетом на свободу.
. Церковь находилась на втором этаже приземистого двухэтажного здания. Я стоял у окна, не расставаясь с накинутой на плечи фуфайкой, смотрел вдаль. Взору открывалась почти вся жилая зона, но мысли выписывали собственную траекторию. За спиной хлопнула дверь.
Сейчас твоего грузина из 12 отряда освобождать будут!
Я молча качнул головой.
Пересекая зону, к выходу шел человек. Не робко и не размашисто, шагал с сумкой на плече поверх черного шерстяного пальто, всем видом чеканя желание выйти за ворота свободным человеком со свободной совестью. Что за душой этого человека, наглухо укутанного шарфом? Что знаю я о нем, кроме того, что он есть? Что понимаю о себе и времени, в котором пребываю? Чего мы стоим и что надобно каждому из нас для счастья с лучиками в глазах?.. Уходящий парень фигурой был похож на моего подопечного Афганца. Как знать, может быть это моя суть стоит на пороге к прозрению, делая первые осмысленные шаги к пониманию чего-то важного.
«Дело Афганца» – самая легкая, но и самая внушительная моя победа на зыбкой стезе правозащитника. Эта история связала в моем сознании накрепко веру, случай и понимание того, что двух счастливых билетов на одном маршруте не выдают. Для стимула и баланса, так сказать. Афганец был третьим, кому я помог освободиться. Без ложной скромности могу сказать сейчас, что удалось помочь многим – трудно, хлопотно, кропотливо – и советом, и делом, и молитвой. Вы спросите: отчего не защитил себя? Не знаю. Не от знаний моих зависело и уж точно не от меня. Видно, так Всевышним было задумано…
Этап
Был конец ноября и в Новосибирске уже стояли 30-градусные морозы. Если б я знал заранее, что предстоит перевод в другое место в связи с изменением режима содержания, то сибирские морозы лишь легким поскрипыванием и потрескиванием коснулись бы этой истории…
Все теплые вещи остались в старой колонии и на продол я вышел в спортивном костюме и кроссовках «Адидас Торшин» (АdidasTorsion) – все, что осталось от моей прежней жизни по ту сторону проволоки. Прикупил я их в одну из поездок в Петербург на Большом проспекте родной Петроградки. Я прошел в них десятки обысков и этапов, хотя в СИЗО и запрещалось носить шнурки и супинаторы. На каждом обыске шнурки выдергивались, супинаторы вырывались из обуви, но мои были как заговоренные! Единственный раз, по прибытии в СИЗО, сотрудник осмотрел мои вещи, взял в руки кроссовки и о чем-то задумался, глядя на активный процесс ликвидации шнурков и супинаторов на других столах.
«Аdidas Torsion», – сказал я.
Знаю, – ответил он. Обернулся, удостоверился, что никто не видит, и аккуратно положил в мою сумку…
На продоле выводной скептически осмотрел меня. Спросил:
Это вся твоя одежда?
Да, – ответил я.
Принесите ему что-нибудь, – крикнул он хозобслуге и добавил – конвой не примет без верхней одежды.
Мне принесли видавшую и лучшие времена вязаную шапочку и фуфайку, через которую можно подглядывать за соседями, но, как говорится, какая ни есть – на базар не несть…
Нас собирали по этажам и сводили в транзитные боксы. По сути, это была обычная восьмиместная камера со сварными шконками , ножками, забетонированными в пол, и обдуваемым всеми ветрами очком. Раньше запрещалось ставить перегородки и завешивать его простынями – все это беспощадно срывалось и изымалось. Через много-много лет я узнал, что сие «очко» помпезно кличут «Чашей Генуя» , лишь косвенно указующей на непреложные ценности в истории. На окнах стояли «реснички» – железные жалюзи из полос металла, стекла на рамах отсутствовали, и в холода их затягивали полиэтиленом. В бокс набили около двадцати человек и проблема отопления была решена естественным способом. Прозванный «Столыпиным» состав должны были подать только следующим вечером, поэтому транзитные боксы – это единственное, на что я мог с чувством и смирением положиться.
Ночь в тюрьме – самое активное время суток: начинает работать трасса и почта. Небольшие передачи идут непрекращающимся потоком. Открываются «кабуры» – дырки в стене, которые днем тщательно камуфлируются, а ночью славливаются по воздуху, т.е. через окна, или по воде – через туалет. Трасса охватывала все уголки тюрьмы, кроме БС и красных хат . Около десяти вечера началось шевеление. В потолке открылась «кабура» и голос сверху протрубил:
Пацаны, куда этап?
Горный, Тогучин, – ответил парень в дырку, залезая наверх.
После ритуального знакомства бойко приступили к деловой части.
Чай, сигареты на транзит есть с общака?
Плохо, – ответили сверху, – но сейчас чего-нибудь придумаем.
В камере витало оживление, кому надо взялись писать малявы. Написал и я. Ответ пришел часа через три, к нему прилагались небольшие свертки с чаем и конфетами. Тот, кому я писал, знал, что я не курю – мы вместе сидели в камере в Бердском ИВС . Его по-человечески было жаль: был снайпером в Бердской бригаде спецназа ГРУ, прошел Чеченскую войну, на свободе осталась жена и ребёнок, появившийся на свет без него. И так вот судьба распорядилась – получил семнадцать лет за убийство бывшего прокурора, а за своих система крестила не по-божески. С тех пор наша связь оборвалась.
Когда забрезжил рассвет, наверху опять зашевелились:
Пацаны, почту возьмите в Тогучин!
Маляв было много, народу на этап – мало. Пришлось согласиться взять. По опыту знал, что это не очень приятная процедура: идти к туалету, раздвигать ягодицы и засовывать пачку «маляв», плотно обернутых и запаенных в полиэтилен, в два пальца толщиной… Минут за пять и несколько попыток с трудом справился и с этим. Ощущение при ходьбе с инородным телом – не из приятных, но «спалить» почту было нельзя. При досмотрах заставляли раздвигать ягодицы и приседать. При обнаружении последствия могли быть карательными. С обеда начали перекидывать с одного боксика в другой, пока в районе пяти вечера не погрузили в автозак, очередной раз перевернув все вещи.
Мороз на улице крепчал. В автозаке продержали несколько часов и ноги в кроссовках перестали реагировать. Хотелось кричать, чтобы прекратили издеваться, но ледяной спазм сковал гортань. Пытался двигать пальцами на ногах, снимал кроссовки и массировал пальцы по очереди на обеих ногах… Когда, наконец, начали выводить на погрузку, ноги не слушались, стали деревянными. На улице опять: «статья, срок, бегом в вагон». Столыпинский вагон изнутри напоминал обычный плацкарт, только с зашитыми железом окнами и толстыми решетками на каждом купе. Купе загрузили под крышку, человек двенадцать, но было тепло и даже казалось немножечко уютно, но ноги еще долго не реагировали, не могли отогреться. Опять сдергивал носки и массировал. Через пару часов появилась новая проблема – народ начал проситься в туалет. Конвойный ответил, что в туалет выводят только на долинных расстояниях и всего два раза в день. Больше на нас никто не обращал внимания. Словно мановением волшебной палочки отменили естественную потребность справлять нужду… Легко сказать – не положено!.. Чтобы отвлечься, травили анекдоты. На ум пришел про разносчика пищи, когда зэк наивно возмущался: «В супе ведь мясо положено»… «Ну, положено, так положено!». «Так тут не положено!». «Ну, не положено, значит не положено!». Точка. У кого были пластиковые бутылки, начали мочиться в них. Мне было очень неудобно просить помочиться в чужую бутылку, наполовину заполненную мочей, да и ходить в туалет при людях не привык. Терпел…
Наконец-то доехали до Горного. В купе осталось всего несколько человек. От воздержания уже тряслись руки и ноги. Судорожно, подавив неловкости, схватил оставленную кем-то пластиковую бутылку с мочей, встал на колени… Струя была такой сильной, что испражняемое лилось на меня, на пол, на бутылку… Недавно, читая «Блокадную этику» великолепного человека и талантливого историка Сергея Ярова, был потрясен доподлинной наготой описываемых событий и моральных деструкций в сознании людей, подвергшихся чудовищным испытаниям. Слова Шекспира «Мы знаем, кто мы есть, но не знаем, кем мы можем быть», взятые эпиграфом к «Блокадной этике», вскрывают беспомощность перед рядом от нас не зависящих обстоятельств…
По ряду причин, демагогия о равенстве и братстве для отдельных особ становится символом и смыслом жизни – это и понятно. Иногда думаю: как хорошо бы этих господ судей, прокуроров, следователей – тех, кто не только над судьбой – над чужой физиологией возвысился, прогнать по этапам, дать возможность вдохнуть жизни в общих камерах во всех ракурсах, и только после этого назначать на должности! Может быть, на опыте у них разовьется сознание здравомыслящих существ, понимание самых простых естественных вещей. А может хоть страх появится, что в случае чего, они могут там оказаться уже непонарошке. Мечты воображения, но греет!…
На станции прибытия – люди с автоматами и привычное: «фамилия, статья, срок, бегом!», но это уже лагерный конвой. У них другое отношение к зэкам – им с нами вместе отбывать срок…
Борода
Мне не удалось проскочить мимо него. Церковь, откуда я возвращался, находилась в соседнем здании, и как бы я не хотел избежать нечаянной встречи, дорога лежала мимо пищеблока. Не понятно, какого черта он приперся к столовой. Постоять на крылечке и покурить? Может ему просто надоело сидеть в дежурке и он вышел пошугать зеков, выносящих хлеб из столовой? Он – это ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) шишка, по меркам колонии, высокая. В звании майора. Зачем ему понадобилось выполнять работу обычного сержанта-контролера?!.. Все сходилось к двум слабостям необузданного нрава: почувствовать сладкое бремя власти или сорвать злость. Были, конечно, и другие предположения: по зоне ходили упорные слухи, что он был в Афгане, имел контузию, и после этого у него случались проблемы с головой. Хоть и не очень доверял я зековской молве, но в отношении майора это могло быть правдой.
Увидев меня, он побагровел и издал рев половозрелого самца бизона в период нестерпимого воздержания: «Я же сказал, что в моем лагере никто бороды носить не будет! Бегом сбрить бороду и доложить!»… Я даже не стал возражать – к чему ходить по второму кругу, рассказывать про религиозные убеждения, про образ и подобие Божие. Ораторские способности не помогли в прошлый раз, когда тащили в скованных за спиной наручниками руками в баню, где под улюлюканье контролеров сбривали мне бороду…
По правде говоря, бороду я начал отпускать еще в 85-ом году, работая монтажником в Уренгое там занимался сборкой портальных кранов и от религии был очень далек. К работе зимой на морозе с температурой ниже 30 градусов нужно приспособиться, поэтому все, что могло хоть как-то спасти от обморожения, шло в ход. Я был достаточно молод и борода очень плохо росла. Возвращаясь домой в Питер, всегда шел к своему мастеру – благо, Макс Евсеич со своей женой Лелечкой жил в соседнем подъезде. Думаю, что я был у него последним клиентом и всю любовь к своей профессии он отдавал мне, методично превращая безалаберную бороденку в произведение искусства. Далеко не каждому посчастливится побывать в кресле у мастера с более чем 50-летним стажем в профессии. Каждый раз, когда он заканчивал заниматься мной, обязательно восклицал: «Лелечка, посмотри как получилось!». Она тяжело вставала, подходила ко мне, внимательно осматривала шедевр, великолепно комментировала мастерскую работу. На лице Макса Евсеевича, загоралась улыбка и появлялось чувство нескрываемого удовлетворения. «Лелечка тоже мастер более тридцати лет отработала мужским парикмахером», говорил Макс Евсеевич, с нежностью глядя на жену. Он готовил меня к свадьбе, и так случилось, что моя свадьба и его золотая свадьба с Лелечкой пришлись на один день, только с разницей в 50 лет. Уже работая в Сибири, первое, что я делал по возвращении в Питер непременно навещал Макса Евсеевича, кудлатых бород мастера и человека с доброй аурой.
В тюрьме как и в бизнесе: если сломаешься больше не встанешь. Через час меня вызвали в штаб, но бороду я так и не сбрил. На меня составили рапорт о невыполнении распоряжения представителя администрации. Выходя из дежурной части, майор крикнул мне вслед: «Завтра тебя все равно в штрафном изоляторе побреют!». На следующий день, естественно, вызвали на дисциплинарную комиссию. «Посадят, напутствовал завхоз, суток 10-15 дадут».
Комиссия состоялась в кабинете у «хозяина» начальника лагеря. Он сидел за столом, замполит и еще 7-8 сотрудников с левой стороны. Зачитали рапорт ДПНК и предложение начальника отряда выписать мне 5 суток ареста, так как я раньше не привлекался к дисциплинарной ответственности. Дали и мне слово пришлось повторяться о своих убеждениях, что умысла не выполнять распоряжение администрации не было, что каждый православный христианин вполне может быть по образу и подобию Божию… Один из сидящих начальников отрядов тихо спросил у замполита: «Еще один правдоискатель?». Замполит приподнял кисть и сумняшийся замолчал.
Хозяин сидел немного озадачено, наверно, не знал, что делать. После небольшой паузы спросил у замполита: «Ваше мнение?». Замполит велел мне выйти и подождать в коридоре. Я прождал до конца комиссии, пока не вышел замполит и не пригласил в свой кабинет. «Да, задал ты нам задачу! сказал он. Послушником будешь в церкви?». «Послушников не назначают, а благословляет благочинный отец». «Знаю, ответил он. Поговорю с отцом Александром». «Если благословит, то согласен», ответил я. Он поднял трубку и кому-то позвонил: «Просьба. Агафонова не трогайте. Это я ему разрешил бороду носить он послушником в церкви служит».
За неподчинение мне все же дали устный выговор, но лишить бороды больше никто не пытался. Через полгода в моем приходе было уже три бородача…
Ира
В небольшой лагерной церкви, где служил послушником, проводил я большую часть времени: там же читал книги, размышлял о суете сует, пил чай с сухариками и помогал разным людям разобраться в юридических тонкостях их запутанных дел по мере знаний и возможностей. Вся эта маленькая жизнь протекала в дальнем углу церкви, у небольшого столика из слегка переделанной тумбочки.. Батюшка, Благочинный, был сильно загружен служением окрест и посему посещал нас не чаще двух-трех раз в год, чтобы покрестить желающих и причастить прихожан нашей церкви. Церковные заботы лежали на мне и на моем помощнике послушнике Максиме. Так и жили.
И вот одним капризным сирым днем, мало отличающимся от вереницы остальных, предстал передо мной молодой, коренастый, низкого роста парень, с испуганным выражением лица. Весь его вид говорил, что приход сюда дался ему с трудом. Потоптался у порога, вытащил из-за пазухи телогрейки какие-то бумаги, сложенные пополам и завернутые в полиэтилен, молча протянул мне.
Присели, разложили замызганные бумаги. Я внимательно читал приговор, периодически задавая вопросы. Картина вырисовывалась следующая: осужден в возрасте девятнадцати лет, четыре из которых уже отсидел; инвалид детства по психиатрии; место преступления Сузунский район Новосибирской области; ранее не судим; осужден за убийство с изнасилованием на срок семнадцать лет и шесть месяцев, при этом, следственные мероприятия не подтвердили наличие спермы на теле жертвы. Как ни странно, но имя и фамилия убитой мне были очень хорошо известны. В голове завертелись вопросы и сомнения: может не она? А если она, то что делала в области, если живет в Новосибирске?… По мере получения ответов, мои сомнения рассеялись: да, это была Ира.
А познакомились мы, когда я, молодой и дерзкий, приехав из Питера в Новосибирск для великих свершений, организовал свой бизнес и искал съемную квартиру на определенный срок, пока не приобрету собственную. Кто-то из появившихся знакомцев дал номер телефона и сказал:
Позвони. У нее есть пустующая квартира. Поговори, может сдаст на время.
Я позвонил. Договорились о встрече на следующий вечер. В квартире ее мамы дамы волевой, державшей в ежевых рукавицах обеих своих дочерей женщин уже далеко не бальзаковского возраста, витал дух повиновения и безропотности. Ира пригласила пройти на кухню, где мы присели к столу, перекинулись парой фраз о том, кто и откуда. Почти сразу на кухню зашла ее мать, внимательно осмотрела меня, словно витрину с сомнительным товаром. Поздоровались. Ира коротко изложила цель моего визита:
Это Леонид, он хочет снять мою квартиру, и как-то виновато добавила Ты не против, мама?
Битый час мне пришлось подробно отвечать на интересующие мать-повелительницу вопросы и, наконец, ее согласие снизошло как манны небесной благодать. На радостях я умчался заселяться, а Ира с сыном Вадиком осталась жить с мамой у мамы.
Шло время. С оплатой за аренду помещения у нас все было в полном ажуре, пересекаться в свободное время на дружественной ноге не приходилось, поэтому звонок раньше условленного времени меня немного насторожил.
Что случилось? спросил я без обиняков. За аренду еще рано платить.
Меня сократили. Может возьмешь к себе на работу? выдавила Ира. Выглядела она уставшей и подавленной, поэтому и не стал усугублять ситуацию отказом. Ответил уклончиво, что-то вроде «подумаю, что можно сделать».
В начале девяностых производство скрипело и стратегически, и экономически. Сидели без заказов. Ира работала в каком-то конструкторском бюро инженером и, естественно, как «серые воротнички» в первую очередь попали под увольнение. Не мне бы разгребать авгиевы конюшни чужой судьбы, да под пионерским салютом социалистической закваски как-то неудобно было отказывать, да и за квартиру она брала недорого. Неужто погибать бабе с дитем на задворках крупных надежд и радужных перемен?!
Думай, буржуй! Создавай рабочее место, и да не оскудеет рука дающего! — решительно сказал я себе и придумал, что по офису ходит толпа вечно голодных мужиков. Предложил ей место буфетчицы, на что она не раздумывая согласилась и даже какое-то время работала вполне сносно. А вот о ее стряпне песню сложить было трудновато. Мягко говоря, готовила Ира посредственно. Позже, не отходя от прилавка, прямо на работе начала закладывать за воротник, отчего он довольно быстро приобрел бурый оттенок. Девка скатывалась в известном направлении. Злоупотребляя моей зависимостью от жилья, приворовывала. Терпение лопнуло, когда хмельная, да что хмельная «никакая», еле держащаяся на ногах экс-инженер-буфетчица Ира, прихватив с собой четыре банки кофе и кое-что по мелочи, растянулась в дверях офиса… Мы распрощались в тот же день. А в принципе, она была незлобным созданием рук Божьих, никогда не имевшим своего собственного мнения и неспособным справиться с душевным бунтом…
Спустя какое-то время я переехал в собственную квартиру, наивно полагая, что это конец одного из многочисленных жизненных эпизодов. Слышал, что Ира работает кондуктором в автобусном парке и живет с водителем, оставив сына на попечение строгой бабушки…
Парень сидел напротив, понурив голову, а я смотрел на него и мысленно повторял: «Нет ни эллина, ни иудея, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного»… Я знал, что все равно буду ему помогать, но мне нужно было время, чтобы принять это. По сути, они даже были чем-то похожи с Ирой: такие же оба безвольные успокаивал я себя…
Заехав в тюрьму, не зная ни ее нравов, ни обычаев, да еще по такой грязной статье, его сразу опустили. Теперь он принадлежал к касте «обиженных» грязная, неблагодарная работа и секс услуги… Временем позже, встретив его на проверке, подошел я к нему, поздоровался за руку, спросил, почему он не приходит в церковь. Он пробормотал что-то невнятное… Буквально сразу же подошел один из его отряда:
Зачем ты с ним здороваешься? Он же «пробитый», а тебя здесь уважают! громко сказал он.
Ну, я же его не поцеловал, отшутился я.
Через пару дней парень все-таки зашел ко мне церковь и я отдал ему подготовленные листки, в которых, возможно, был шанс к сокращению срока и спасения от тех бесконечно долгих, уничтожающих тело и душевные силы испытаний.
Бери жалобу, переписывай своим почерком, расписывайся и неси в спецчасть, сухо сказал я, показав, что чем мог помог.
На глазах у бедного мытаря наворачивались слезы. Ах, ты, ёшкин кот! Да он не умеет писать!.. В голове замелькали эпизоды уголовного дела и события как-то вдруг приобрели иной очеловеченный, что ли, силуэт событий: Х и Y сначала познакомились, тяпнули самогонки, вышли в поле погулять. Хмель и чувство слияния с природой пробудили инстинкт, за которым последовала неудачная попытка первого в жизни секса… Насмешки с ее стороны вылились в агрессию бил жарко, от обиды и бессилия, а когда пригрозила сообщить в милицию испугался. Сработал дикий закон самосохранения, и он тупо добил пересмешницу… Редко кто прощает свидетелей личного позора, но действуют все по-разному, что от мозгов зависит напрямую, да и от многого другого… Затем был ленивый государственный адвокат, «добрый» следователь, «гуманный» суд и… семнадцать лет и шесть месяцев унижений, сексуального насилия и рабства как расплата за физическую несостоятельность, особенность психики и спровоцированное убийство.
На следующий день, подготовив чистовой вариант надзорной жалобы, помог ему поставить подпись, написав его фамилию на листке бумаги, чтобы он мог перерисовать его в жалобе.
Ну, вот. Теперь неси в спецчасть, сказал я.
Пришел он через неделю. Стоял передо мной и протягивал два стограммовых пакета гранулированного чая благодарил за работу. В тюрьме свои тарифы, что уж там!
Не надо, тебе нужней. Пойдем лучше поставим свечку и помолимся за упокой рабы божьей Ирины.
Я не знаю молитв, растерялся он, но предложение ему понравилось.
Не страшно, сказал я. Можно и своими словами.
Подведя его к кануну (столик в православном храме для заупокойных свеч), помог ему зажечь свечу от лампадки. Парень встал на колени и закрыл глаза. Я тихонько отошел в свой уголок и сел за стол. Не знаю, молился он или просто стоял на коленях. Минут через десять встал и тихо вышел. Как сложилась в дальнейшем его судьба и смог ли я ему помочь не знаю, но срок ему скостили прилично.
Вскоре обнаружилось, что здоровье мое изрядно шалит и, как следствие, потеря сознания прямо на проверке. Меня вывезли на больничную зону, откуда я уже назад не вернулся, но лагерную церквушку иногда благоговейно вспоминаю.
Перед самым отъездом из Новосибирска я позвонил Ириной маме. Она сразу узнала меня. Рассказала, что умерла старшая дочь, потом убили Ирочку, которую незадолго до трагических событий отправили работать в ведомственный пионерлагерь от автопарка. Я сказал, что видел убийцу ее дочери, и он сильно сожалеет о случившемся, но ее это уже не волновало.
Ты же помнишь Вадика, Ириного сына и моего внука?
Да, — ответил я. В прошлом году его призвали в армию. За день до призыва пошел он с друзьями отмечать. И утонул. Я осталась совсем одна, даже не знаю для чего мне жить. Жизнь потеряла смысл.
Крепитесь, ответил я.
Жизнь странная штука. Человек взял ответственность за жизнь других людей, жестко вел их по жизни, принимал за них ключевые решения, в итоге потеряв всех. Может быть, если бы им дали свободу выбора, их жизнь пошла бы по другому руслу… Как знать. Как знать…