Любое начало трудно. Все знают, как тревожно выступать прилюдно первым.
Тебя рассматривают, обсматривают, хуже того — не особенно обращают на тебя внимание: там, дальше, будет кто-то интереснее, важнее, — ярче.
Что такое учительство? Как это модно теперь говорить, мастер-классы?
Бесспорно, передача знаний, скажете вы. Несомненно.
Афинская школа. Средневековые университеты Кракова, Болоньи, Парижа и иже с ними. Пышно-торжественные Академии. Бесчисленные бурсы. Курсы и опять классы, классы, классы. Техникумы и вузы.
Афинская школа. Средневековые университеты Кракова, Болоньи, Парижа и иже с ними. Пышно-торжественные Академии. Бесчисленные бурсы. Курсы и опять классы, классы, классы. Техникумы и вузы.
Человечество всегда передает накопленные знания; без этой эстафеты оно не было бы человечеством.
Не могло бы продолжать себя в пространстве-времени.
Что же я задумала такое?
Времени моего, личного, на земле остается все меньше. Важно УСПЕТЬ. Я придумала для себя такой лозунг, и он подстегивает. Он же подстегивает многих, кто и правда чувствует в себе жажду отдать богатства — не просто графоманский зуд («я — гений!», «я — бессмертен!»), а впрямь нечто драгоценное, единственное — наработанное, намысленное, выстраданное.
Но знания ли это — то, из чего будут сейчас, на ваших глазах, во вполне интерактивном режиме, складываться мои мастер-классы? И мастер-классы ли это — в том смысле, в котором любую учебу воспринимают потенциальные и реальные ученики?
Разумеется, из этих размышлений, позиций, положений и личных открытий можно (и нужно!) почерпнуть то, что будет полезно пишущему именно внутри литературы.
Но я буду подниматься над литературой. Выходить за ее рамки.
Не взыщите.
Мне всегда было тесно в рамках одного искусства, одного мастерства: так сложилось, что я напрямую была связана с музыкой и с живописью; стала профессиональным музыкантом (фортепиано, орган) и профессиональным искусствоведом, вырастая в мастерской отца-художника и позже наблюдая творческий процесс в мастерской мужа, тоже художника.
И даже не в этом дело, не в житейских опорах. А в культуре, даже так — в Культуре, об общем, крупном объеме которой пишущий либо забывает, сосредотачиваясь на словесных подробностях и упражнениях, либо опасается плыть по великой реке Культуры, тихо стоя на ее берегу.
Моя задача — скорее для самой себя: попробовать проплыть по этой реке тем фарватером, которым ни разу не ходил мой корабль.
Тем самым пригласив в путешествие тех, кто не боится.
Уговоримся: в этих раздумьях я частенько буду называть художником любого творческого человека. Слово «художник», и это общеизвестно, в культуре обозначает человека-творца, неважно, в какой области искусства он живет и на каком языке искусства он говорит.
ОБРАЗ, СЮЖЕТ, ТЕМА, ГЕРОЙ
ФЕНОМЕН АРХЕТИПА
Художник, простите за трюизм, отражает реальность, данную нам в ощущениях, сопрягая ее со своими чувствами и мыслями, поелику это возможно.
(Россия: созидательная страна, и она не напичкана пока компьютерными делами. Комп обращается к прошлому и на его основе создает нечто. А художник вырывается из прошлого и настоящего в будущее.)
Феномен художника в том, что он мыслит часто не словами, а образами.
Как это может быть? Что есть художественный образ?
Его то и дело путают с заявленной темой произведения — а еще с его сюжетом.
Здесь надо разобраться.
Однажды говорили мы с одним писателем. Человек он зрелый, а вот писатель в те поры был начинающий; до того, как заняться книгами, он полжизни провел внутри точной науки и весьма в ней преуспел.
Он, литературный неофит, допытывался у меня, что же такое художественный образ: «Нет, ну ты мне объясни!» Вы не представляете, как мне было трудно. Я ухватывала ускользающие понятия. Искала впотьмах вербальную точность. Убедительные формулы. «Ну вы понимаете, образ — это такая сила… магнит, к которому все стягивается: весь сюжет, все детали…» — «Какой магнит? — недоумевал почтенный ученый. — Ты мне давай четко! E = MC квадрат, и делу конец!»
Каков мегаобраз, к примеру, «Одиссеи»? Тут же сошлются на сюжет, один из вечных сюжетов — сюжет Путешествия.
И скажут, торжествуя: да, в мире есть Вечные Сюжеты, — один бельгийский литературовед насчитал их примерно двадцать. Иные говорят о 36 сюжетах. Борхес вообще упомянул только четыре: их нетрудно перечислить — 1) осажденный город и герои его обороны; 2) погоня за мечтой; 3) возвращение — о, здесь как раз необходимо вспомнить хитроумного Одиссея! 4) смерть Бога (Осирис, Таммуз, Иисус). Есть ученые, что говорят о шести сюжетах.
Думаете, все они говорят о сюжетах?
Ничего подобного. Они говорят об АРХЕТИПАХ.
Что же такое сам архетип и «с чем его едят»?
Если совсем просто — архетип есть универсальный символ-знак, таящийся глубоко в психической природе человека. Тейяр де Шарден в своей работе «Феномен человека» упоминал о начатках психизма в камне, в растении, в животном. Психизм высших животных, млекопитающих, стоит рядом с психизмом человека. Тайны коллективного бессознательного хранят любые массивные живые сообщества: пчелы, муравьи, стада сайгаков, волчьи стаи.
Коллективное бессознательное — код природы. Фрейд немного заблуждался, утверждая, что нам снятся архетипические сны. Но, если считать художника сновидцем наяву, то он творит, черпая силу в жизни архетипов.
В переводе с греческого «архетип» означает «прообраз». Тут же вспомнят про Платоновские первообразы. И про то, что мы лишь их бледные отражения. Грустно? Совсем нет, если учесть, что мы, в результате, при помощи Платона и других умных друзей, это осознали.
Архетип — земное и космическое (природное) явление? Почему нет?
Жизнь и смерть. Радость и горе. Война и мир. Любовь и ненависть.
Добро и зло. Бог и диавол.
Месть и прощение. Правда и ложь. Тайна и исповедь.
Скупость и щедрость. Смелость и трусость. Гордость и унижение.
Богатство и нищета. Сквернословие и молитва. Преступление и святость.
Красота и уродство. Прекрасное и безобразное.
Не архетипы ли все это?
Тайна Двойного — об этом знали древние культуры. Знали они и то, что тройное, троица дает выход из заданности, замкнутости Двойного: так у любящей пары рождается ребенок, так троичность позволяет — в математике — прийти к большей вариабельности ситуаций.
Живя глубоко внутри нас, именно архетипы иной раз подвигают художника на создание произведения.
От биологических границ до социальных знаков, от тайно-личного до велико-общего — вот диапазон существования архетипа, и, вы сами видите, все мировое искусство стоит именно на них.
Может ли архетип быть словом? Да, может.
Тогда слово поневоле становится символом-знаком.
И тут все вспомнят, конечно, начало «Евангелия от Иоанна». «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Видите, знак равенства поставлен прямо и смело. Ибо в те времена тотального синтеза, всеобщего родства крепко соединялись слово, Бог и само бытие.
Может ли архетип быть образом? Да, может.
Вот огромный роман. Вы все его прекрасно знаете. За него горячо полюбили Льва Толстого не только в России, но и во всем мире. «Война и мир». Само название архетипично. Потому и мощно.
И именно этот архетип пропитывает собою, как вином Причастия пропитывается хлеб в Святых Дарах, всю ткань текста этого романа — который и не роман вовсе, а вырывается из рамок и романа, и любого жанра, на глазах становясь живой, пульсирующей жизнью и ужасом смерти, и болью, и воскресением.
Вот музыка — Девятая симфония Бетховена. Все четыре части архетипичны. Первая — война, битва; вторая — смятение (и даже безумие!); третья — покой; четвертая — радость, она же есть любовь. «Обнимитесь, миллионы, в поцелуе слейся, свет!»
Вот гигантская фреска Микеланджело «Страшный Суд» в Сикстинской капелле в Ватикане. Последний Суд и Последний Приговор тоже есть архетип — конец всеобщей назначенной судьбы, конец мира был отслежен во многих Первокнигах, но именно в Откровении Иоанна Богослова получил ту законченную форму, что определила вектор работы с христианской мифологией у целой плеяды разноликих и равновеликих художников внутри целых эпох.
Архетип обладает крепчайшей вязкостью и клейкостью — он намертво склеивает эпохи, тем самым создавая в культуре так необходимую человеку иллюзию ВЕЧНОСТИ.
Анатолий Жигулин, поэт, мой учитель, на семинарах, которые он вел больше молчаливо, чем говорливо, иногда задумывался, выжидал мхатовскую паузу и тихо ронял: «Смерть — главный враг. Величайшая трагедия. Как не хочется уходить. Как хотелось бы жить вечно!»
Все мы молчали. А что можно было сказать?
Как это у Николая Рубцова? «Филя, что молчаливый? — А о чем говорить?..»
А вот Моцарт в письме к отцу сказал иначе. Он говорил о том, что смерть — это друг. Давайте послушаем живой голос композитора.
«Поскольку смерть, строго говоря, есть подлинная конечная цель нашей жизни, в последние несколько лет я так хорошо познакомился с этим подлинным и лучшим другом человека, что её образ не только не содержит для меня ничего пугающего, но, напротив, даёт много успокоения и утешения! И я благодарю Бога за то, что он даровал мне счастье познать смерть как ключ к нашему подлинному блаженству — я никогда не ложусь спать, не подумав, что может быть (сколь бы молод я ни был), на другой день перестану существовать…»
Веселость Моцарта, такая родная нашему Пушкину («веселое имя — Пушкин», — вспомним Блока), рядом с «Лакримозой» из Реквиема… безудержная радость — рядом с глубочайшим страданием… Да, Моцарт тоже знал Тайну Двойного. Архетип «Жизнь-смерть» в его музыке звучит, горячей волной захлестывая времена.
Видите, в произведении соединяются, сплетаются несколько архетипов; в «Ромео и Джульетте» у Шекспира любовь и смерть находятся слишком рядом, — а впрочем, древний, архетипический Эрос — Танатос когда-то давно, в колодцах времен, подозреваю, пребывал одним архетипом: от великой любви можно было умереть на вершине счастья, ревность вкладывала в руку ревнивца камень или кинжал, разлученные любовники выбирали смерть как единственный выход, — тот, кто любил сильнее всех, умирал быстрее всех. Жан-Кристоф у Ромена Роллана сказал: «Счастье не в том, чтобы жить возможно дольше, а в том, чтобы жить возможно интенсивней».
Архетип, архэ, первый, начало…
Значит ли это, что мы все время возвращаемся к архетипам, занимаясь лишь вариациями?
Архетип — в большой мере толчок, чем пьедестал. Это вектор, а не памятник. Это исток, и живая река, рожденная внутри архетипа, течет через эпохи.
Архетип и есть ОБРАЗ в произведении художника.
Одним словом, чем более произведение архетипично, тем более оно цельно.
И чем более оно цельно, тем сильнее оно воздействует.
Сила воздействия произведения прямо пропорциональна силе (архетипичности) разработанного в нем художественного образа.
Однако образ может и «отпрыгивать» в сторону от мощного архетипа.
Хотя требования к нему — чтобы он был сильным и цельным — остаются; и при работе с ним художнику совсем не помешают подробности: современный художник Дмитрий Плавинский уснащал изумительными подробностями, например, свою медленно плывущую по холсту рыбу, но эти тщательно разработанные живописные детальки лишь подчеркивали великую цельность огромной плывущей живой фигуры.
А ведь вдумайтесь: часто архетип путают… с героем!
Герой может быть архетипичен; но герой — не архетип.
Раскольников архетипичен? Да, ибо он преступник и воплощает в себе ПРЕСТУПЛЕНИЕ как таковое и ПРЕСТУПНИКА как такового. Д’Артаньян архетипичен? О да, ибо он есть образ ГЕРОЯ, бесконечно сражающегося за правду и красоту, и воплощающего архетип ГЕРОИЗМА! Мария Стюарт у Цвейга архетипична? Да, несмотря на то, что это даже и не выдумка, а исторический персонаж: она есть архетип САКРАЛЬНОЙ ЖЕРТВЫ, он берет начало в незапамятной древности и в архаичнейших жертвенных обрядах и ритуалах, наряду, конечно, с достоверным изображением политической ситуации в Европе XVI века.
Дон Кихот и барон Мюнхгаузен — оба родились из архетипа Героя; оба безудержные фантазеры, и оба сражаются с врагом до последнего.
Мне возразят: да ведь есть и не архетипические герои!
Есть, и много. Их, видимо, основное множество и в литературе, и в драматургии, и в изобразительных искусствах.
Мелодии без аккомпанемента нет.
Есть святой, а есть простой человек. Есть царь, и есть раб.
«Я царь; я раб; я червь; я Бог» — храброе соединение воедино полярно противоположных архетипов в одном одушевленном существе удалось Гавриле Романовичу Державину.
Но ведь за века в литературе сложился и архетипичный образ совсем не могучего героя, защищающего осажденный град, а «маленького человека»: он воплощает архетип бедности, незаметности, нищеты. Даже богооставленности. А нищета-то благословенна! «Блажени нищии духом, яко тех есть Царствие Небесное», — сказано Христом в Нагорной проповеди. В русской литературе этот образ уже традиционен: он не раз интерпретировался Гоголем (Акакий Башмачкин), Львом Толстым (Платон Каратаев), Чеховым, Гаршиным, Вересаевым, Горьким, Куприным в рассказах, повестях и пьесах. Удивителен нищий «Лирник Родион» Ивана Бунина. Бродячий лирник, нищий, в лохмотьях, поющий старую песню о сиротке и злой мачехе женщинам на пароходе, свободно поднимается до уровня древнего аэда — да по сути он аэд и есть, равномощный слепому Гомеру.
«Маленький человек» все чаще появляется на страницах современной русской и мировой прозы: таковы герои текстов Мишеля Уэльбека, Олега Ермакова, Захара Прилепина, Елизаветы Александровой-Зориной, Марии Скрягиной, Фредерика Бегбедера, Эрика Хансена, Питера Хёга. Да и многих других, целого созвездия нынешних литературных имен. А правда, маленькость, великость, какая разница? Ведь автор все равно избирает героя как рупор для транслирования собственных идей, что на поверку оказываются вполне архетипическими.
Хочет автор этого или не хочет, он или приближается к архетипу, или удаляется от него.
Чем дальше вы уходите от архетипа, тем более обыденным, сиюминутным и даже банальным становится ваш художественный образ.
В конце концов от образа остается один герой. Оболочка. Действующее лицо. Вполне узнаваемое и вполне ходульное. Оно перемещается в пространстве, ест, пьет, берет билет туда-обратно, едет, возвращается, любит, ревнует, даже умирает, а потом вдруг воскресает в операционной на столе под ножом хирурга — с ним происходят вроде бы даже и архетипические вещи, но за всеми этими событиями, окружающими жизнь неархетипического героя, не стоит эта священная аура, этот объемный, колышущийся воздух веков, в ореоле которого герой весит так много на чаше весов искусства.
Такой герой — проходящ и преходящ.
Мгновенен.
Таковы герои многочисленной дешевой книжной продукции, легких (только притворяющихся страшными, для интересу) детективов и любовных романов, бесконечных сериалов — жалкого подобия реальной жизни, изобильного киношного продукта, что снимают для развлечения публики бесчисленные киностудии. «Вы просите дешевой жратвы? — она есть у меня!» — кричит зазывала от искусства и успешно скармливает подобную «жвачку» народу. А публика, вопреки старинной актерской пословице, отнюдь не дура. Она хочет настоящего. Но, если все время кормить ее хлебом из опилок, она в конце концов привыкнет к нему.
Итак; рецепт вроде бы ясен: ухватите за шкирку архетип, и все остальное приложится.
Однако образ, особенно архетипический, может не даться вам в руки.
Желательно ему прийти к вам самому.
Искусственная задумка тут может и не сыграть.
Архетип, несмотря на простое его осознание, такой хищный и осторожный зверь: это он подстерегает вас в джунглях искусства, а не вы подстерегаете его.
Эта музыка — не для слабо натянутых струн.
Как же работать с архетипом? Что для этого нужно художнику?
Какие средства, какие инструменты? Какова должна быть их безупречная настройка?
В каком направлении должен двигаться писатель, чтобы у него получилось не скучное бытописательство, а произведение, насущно необходимое человеку и даже человечеству?
Об этом мы поговорим с вами ровно через две недели, в нашем пространстве «МАСТЕРСКАЯ КРЮКОВОЙ».