Море засасывало солнце. Вначале светило коснулось на горизонте воды и беззаботно блестящим поплавком покачалось на мелкой ряби зеленоватых волн. Потом постепенно, словно намокнув и отяжелев, начало погружаться все глубже. И неожиданно, как при сильном клеве, сразу ушло под воду. Чехов еще несколько минут поджидал, чтобы подсмотреть, как оно вынырнет. Но на небосклоне, раскаленном докрасна пропавшим только что солнцем, с ленивым безразличием плескались волны, как будто ничего и не произошло.
Какой-то особый уют Крымских гор и пейзажи Ялтинских окрестностей всегда ласкали его глаз, чутко улавливающий красоту во всех ее проявлениях. Этот еще плохо ухоженный уголок родной страны пришелся ему по душе больше, чем обустроенная Ривьера.
В Гурзуфе он мог долго присматриваться к тому, как утес Аю-Даг, словно медведь, всунул свою морду в теплое море и уже никак не может оторваться от неожиданной ласки волн. На Ялтинской набережной с интересом наблюдал, как с неторопливой многозначительностью прогуливаются отдыхающие дамы…
И на этой деревянной скамейке перед домом Антон Павлович посиживал часто. Неторопливо перелистывал в уме пролетевшие дни, события. Отсюда, с высоты, хорошо виделось не только как дачи соседей, ступеньками спускаются к шумливому Ялтинскому пляжу, но и по-новому открывались многие события, поступки знакомых и близких. Здесь, в Крыму ему легче дышалось. Кашель отступал, исчезало кровотечение.
Но сегодня думалось не связно, а клочковато. Отрывочные мысли бегут не слитно, а как облака по небу. Когда каждое безобидно плывет как бы само по себе. И только там, где-то за горами, они сливаются в дождливую тучу…
Еще недавно на этой же скамейке рядом с ним седел Максим Горький. И, словно продолжая завязавшийся тогда спор Чехов, теперь подыскивал новые аргументы. Конечно же, не классовые противоречия определяют отношения людей, как уверяют марксисты и прильнувший к ним молодой Горький. Людей разделяют различия в устройстве души. А она предопределена не отношением к собственности. Она дана человеку свыше. Счастливые долгие браки между богатыми и бедными, людьми разных вер и национальностей — тоже случаются довольно часто. А вот отсутствие душевного соответствия со временем обязательно выкорчевывает даже самое сильное чувство.
В который раз за последние счастливые годы он почему-то начинает загадывать место, которое станет теперь занимать в его жизни Ольга Леонардовна. Какое она отведет ему самому. И как лучше поделиться с Машей тем, что они с Ольгой недавно свершили…
Бывая в Ялте, Ольга Леонардовна уже останавливается не в гостинице, а ночует в их доме. По утрам даже наводит порядок в его спальне и в кабинете. Недавно впервые решилась сделать такое и в присутствии Маши. Быстренько собрала с письменного стола разбросанные страницы рукописи новой пьесы, над которыми Чехов работал рано утром. Не заглядывая в них, сложила в стопку и постучала ими об стол, как выравнивают карточную колоду перед раздачей. Антон Павлович перехватил взгляд сестры. Она тоже внимательно следила за тем как быстро складывает Ольга Книппер написанное. Видно и Марише вспомнился его рассказ «Скрипка Ротшильда». Где он описывал, с каким благоговением жена гробовщика и прекрасного скрипача всякий раз вешала на стенку его инструмент. Даже когда тот возвращался со свадеб крепко поддатым. Потом Маша глянула на брата. Поняла, что он тоже прочел ее мысли. От безмолвного эха взаимопонимания Чехову еще раз тогда подумалось, как ему здорово повезло с сестрой.
Он знал: у Маши свой взгляд на его выбор и женитьбу. Недавно, шутя, он спросил у нее, а какую бы жену та пожелала бы для него. Сестра ответила сразу и совсем по-бабьи:
— Антоша, чтобы, жалела тебя…
Но, кажется, она уже смирилась с происшедшим. Постепенно женщины притираются друг к другу. Правда, после появления в их доме Ольги, взамен простенького слова «артистка» сестра начала употреблять — «актриса». В устах Маши оно приобретало какой-то иностранный оттенок. Вместо уважительного отношения к носителю дарования в нем проклевывалась тень снисходительности. Как к человеку, выбравшему профессию не очень серьезную, связанную с лицедейством… Хотя сестра всегда высоко отзывалась о всех ролях, которые Ольга Леонардовна играла в театре Немировича-Данченко.
Чехов не раз удивлялся чуду ее артистического таланта. Теперь-то он знает: Книппер не очень начитана. Не всегда тонко чувствует жизненные ситуации. Но на сцене она перевоплощается. Героинь его пьес играет так, что парой он сам узнает о них что-то новое. Не случайно Бунин подметил, что писательский талант пересказывать, и артистический — показывать, — слеплены из разной глины…
С Буниным всегда легко говорить о разных глубинах бытия. За мелочами жизни он тоже умеет замечать многое. В его рассказах быт и бытие сливаются воедино. Вот Горького частенько тянет к выспренности. У того море может смеяться. А у Ивана Алексеевича проза естественна как дыхание.
Однажды они заговорили о таинственных переплетениях сюжетов в творчестве и в реальной жизни, в судьбах самих писателей. Бунин убеждал: жизнь богаче любой фантазии. Порой она так разворачивает человека, что не приснится никакому выдумщику. И рассказал о забавном случае, про который вычитал недавно в одной уездной газете. В селе умер зажиточный помещик. В своем завещании к досаде родни тот распорядился все накопленное богатство потратить на установку в центре деревни памятника Гегелю. Они оба долго потом сообща хохотали. А Ольга удивлялась, что могло так развеселить их. Именно в ту встречу, Бунин хорошо сравнил судьбу человека с аллеями, в которых игра светотеней строится по причудливым, трудно постижимым законам…
Сейчас они с Ольгой начали высаживать аллею собственной жизни. Окажется ли она пропитанной солнцем или темной? Длинной или тупиковой?
За годы женитьбы Ольга Леонардовна понемногу стала меняться. Уже не дуется, когда он называет ее в письмах собакой, дусиком, лошадкой или подписывается несерьезными прозвищами.
После ролей в его пьесах что-то в ней сдвинулось. В одном из писем всерьез попросила растолковать, что же такое жизнь человека. И как нужно к ней относиться. Чтобы избежать патетики он шутливо сравнил жизнь с морковкой. Которую, как и любой овощ, каждый по-своему ест в свое удовольствие…
А если по серьезному, то он не согласен, будто вся жизнь человека — игра. По форме, возможно, оно и так. А по содержанию в ней заложена великая тайна. Чтобы ее разгадать люди тянутся к книгам, театру. И когда они узнают себя на сцене, зал затихает.
Видно семейная жизнь и его приоткрыла Ольге как-то по-новому. Книппер долго удивлялась и ахала, когда узнала, что рассудительный Чехов мог в Монте-Карло за один вечер продуть в рулетку девятьсот франков…
Теперь он, кажется, разгадал и то, почему сестра на вопрос об идеальной жене ответила тогда так. Ольга Леонардовна высматривает мужчин талантливых, необычных. А сестре хочется, чтобы она тянулась к своему мужу совсем по другой причине…
Да, Ольга как никакая другая женщина понимает и ценит его дарование. Но умница Маша видно учуяла, что брату не хватает в семье женской самоотверженности. Не случайно деревенские бабы не ищут в своих мужьях никаких талантов. И любят даже тех, кто их поколачивает…
От подобных мыслей Чехову вспомнилась Япония и та ночь, которую он провел с молоденькой гейшей, когда побывал в далеких краях.
Женщина, как и все в той удивительной стране, оказалась миниатюрной. Такими же, почти детскими были у нее и груди. А ее головка с пышными черными волосами доставала ему только до подбородка. Видно из-за различия в росте она сразу стала называть его Иван-сан. И с какой-то неторопливой заботливостью принялась готовить их постель. Потом, когда он отошел от наплыва страсти, она с домашней непосредственностью достала из-под подушки приготовленную салфетку и начала вытирать вначале не себя, а его…
Вместо чувства стыда и греховности от случившегося, в глазах японки отсвечивалась радость от хорошо выполненного долга. В таганрогских и московских борделях, куда по молодости приходилось ему забегать, все проходило совсем иначе…
С Ольгой у него тоже это складывается по-другому. Их долгие разлуки из-за его болезни и ее привязанности к театру не уменьшали, а лишь разогревали чувства. Те поцелуи и ласковые слова, которыми они обменивались в письмах, их только усиливали. Во время коротких встреч в Москве или здесь, в Ялте, они много времени проводили в спальне. Книппер первой с улыбкой призналась ему, что давно мечтает об их совместном полунемчике. Он всегда с интересом подсматривал за тем, как Ольга готовилась к этому.
На прикроватной тумбочке расставляла целую батарею склянок с кремами, пудрами и духами. Тщательно растирала каждую складочку на лице, шее. Подолгу рассматривала себя в зеркале, словно собиралась не в постель, а на сцену. Неторопливо заканчивала макияж и возвращала все коробочки на прежние места.
Такая хозяйственная деловитость растворяла желание обладать ее сочным, призывным телом. Хотя его округлые части, прикрытые облегающим платьем, даже во время спектаклей, бывало, будили в нем желание обнимать и сжимать любимую плоть до хруста…
С полунемчиком у них тоже пока закавыка. Что-то не складывается у Книппер. Получила однажды телеграмму от Немировича-Данченко с вызовом на спектакль и на ночь глядя, в стареньком драндулете покатила в Симферополь, чтобы успеть к утреннему поезду на Москву. От тряски в дороге случился выкидыш. Второй раз не убереглась на сцене. Оступилась нечаянно, и от падения опять ребенка не стало…
Почему-то вспомнилась Дуня. Так до сих называл про себя Антон Павлович Евдокию Исааковну Эфрос, к которой сватался еще лет пятнадцать назад. Молоденькая еврейка уже и в таком возрасте всерьез думала о потомстве. Главной причиной отказа в его предложении выставила такую. Мол, для венчания ей придется сменить веру. А на это никогда не согласятся ни ее родители — благочестивые иудеи, ни она сама.
— Как я смогу объяснить своим детям, — донимала Дуня его вопросами, — почему их дед и баба ходят в синагогу, а они должны посещать церковь?..
Обрусевшая артистка Ольга Книппер на мир смотрит иначе. Для нее главное, чтобы любили ее. Все-таки, чтобы не плели о евреях, а их матери — особые. Они не воспитывают своих чад, как наши или французские и немецкие, а растворяются в них полностью. Может быть, в этом кроются успехи такой малой, но вездесущей нации…
Еврейской темы в Ялтинском доме касались не раз. Антон Павлович при этом большей частью отмалчивался. В таких случаях, считал он, нужно не говорить, а действовать. Вот и недавно в письме попросил Ольгу Леонардовну через знакомого ей министра образования походатайствовать за ялтинского еврейского парнишку. Тому уже трижды отказывали в приеме в гимназию при всех отличных отметках. Чтобы просьба выглядела для Книппер естественней, даже обозвал мальчишку в письме жиденком…
Чехову нравилось, когда в их небольшой гостевой комнате на первом этаже сходились такие разные люди как воинствующий Горький, женственно мягкий Бунин или суровый Мамин-Сибиряк. С ними легко говорилось о самом разном. Он с Машей раздвигал стол, который они называли сороконожкой. Сестра, молча, обхаживала гостей вином, чаем, совсем не мешая мужским разговорам. Иногда вставляла свои короткие реплики или вопросы. Они только усиливали ту общность понимания, которая и скрепляет всякие творческие компании.
А вот присутствие красивой и речистой Ольги Леонардовны действовало на гостей по-другому. Она быстро оказывалась в центре мужского внимания и постепенно комната становилась подобием сцены. Зато незаметно испарялась искренность, которая устанавливается между людьми в сумерках, когда даже и после захода солнца не тянет включать электричество.
В таких случаях первым прощался и уходил Бунин. Он как барометр, чутко улавливал малейшие изменения в атмосфере компании. При этом Антон Павлович замечал, как скучнели глаза сестры с уходом Ивана Алексеевича. Маша тонко улавливала не только внешнюю красоту мужчин…
Словно прочитав его мысли, вышла сестра. Примостилась рядом с Чеховым на скамейку:
— Антоша, ты заметил, как необычен сегодня закат…
Может быть, подумалось писателю, его признание быстрее примерит двух самых близких ему женщин.
Он глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, и тихо сознался:
— Машенька, а мы с Ольгой Леонардовной повенчались…
Сестра ничего не ответила. А он вдруг почувствовал, как бьется о грудь его сердце. И испугался, чтобы не начался сейчас очередной приступ кровавого кашля.
— Антоша, ну, дай Бог вам долгого счастья…
И замолчала. Он же долго еще мучился над тем, чтобы могла означать эта короткая частица «ну», вырвавшаяся у сестры так неожиданно.
А Бунин, действительно, оказался провидцем. Жизненные аллеи Чехова и упомянутых здесь героев в дальнейшем причудливо развернулись. Ольга Леонардовна из-за увлечения театром оставила Чехова в Ялте один на один со своей болезнью. Всего через три года после венчания Антона Павловича в далеком Баденвеймере задушила безжалостная чахотка. Через сорок лет в Треблинке фашисты сожгли Евдокию Исааковну Эфрос, так и не отступившую от своей веры. Мария Павловна до конца дней оставалась в Ялте, чтобы собирать и сберегать для потомков все, связанное с памятью брата.
Жизненная аллея Книппер-Чеховой оказалась самой долгой. Растянулась она за девяносто лет. На ее пути встречались еще и талантливые режиссеры, и красивые артисты, и просто — любимые мужчины. Не счесть разных премий и наград, которых ее удостоили за прекрасную игру. Но разве счастье человека, не раз думалось Марии Павловне, кроется в этом?