Заметки о романе Б. Хазанова «К северу от будущего».
«Восполнять исчезающее, воссоздавать уходящее,
Наращивать усилием безнадежной мысли…»
М. Харитонов, «Перед закатом».
* * *
Относительно свежий — сам автор называл его: «мой последний» — роман живущего в Мюнхене русского писателя Бориса Хазанова «К северу от будущего» полон литературных загадок и тайн. Едва примешься за чтение, сразу замечаешь следы эксперимента.
Первая и, возможно, фундаментальная, трудность — предпосланный роману эпиграф из Пауля Целана: «На реках к северу от будущего я забрасываю сеть, и, колеблясь, ты наполняешь её грузом теней, что написали камни».
Кажется, что ни фраза, то полная бессмыслица.
Что такое к северу от будущего? Какую сеть забрасывает в реки автор стихотворения? И что такое груз теней? Почему я забрасываю сеть, а ты её наполняешь»; кто такой этот ты?.. И почему камни пишут груз теней, хотя у бесплотных и смутных теней не бывает веса и, следовательно, груза; а камни по обычной человеческой логике не в состоянии писать и читать…
Каждый фрагмент противоречит здравому смыслу, привычным представлениям о разумном.
Сознавая «несвоевременность» подобного рода исканий, автор уподобляет себя в одном из ставших достоянием читающей публики писем человеку, живущему на другой планете — кому сегодня придет в голову подобный вздор!
Что ж, скажете вы, таков Пауль Целан — поэт, в произведениях которого, как в философской Пустоте, скрывается множество смыслов. Сколько отыщется терпеливых читателей, столько значений стихов и будет. Глупо докапываться до смысла сюрреалистических строф, — они подобны кубку, который каждый наполняет своим вином.
Вот как истолковывает целановскую строфу и вообще — появление П. Целана в качестве соавтора сам Б. Хазанов.
… я использовал для названия строчку Пауля Целана (самоубийство Целана, настигнутость прошлым перекликались с сюжетом), и у него же заимствовал эпиграф — коротенькое стихотворение из сборника «Atemwende».
(Из приблизительно мартовского 2003 г. письма другу, писателю М. Харитонову).
Как бы ни старался усердный читатель, смысл эпиграфа и появление в качестве преамбулы строфы Целана, станут понятны лишь по прочтении романа.
Роман является ключом к постижению эпиграфа, а не наоборот, как предписано традицией.
Сложная аллюзия: самоубийство Целана, произошедшее из-за мучившего его прошлого, и судьба советского офицера-подводника Юрия Иванова из романа Б.Хазанова — он в финале тоже кончает с собой, — как две одинаковые прямые, вычерченные безжалостной рукой истории.
С таким предположением можно соглашаться, но можно и возразить — натянутость сопоставления предполагает любые варианты…
Далее в письме М. Харитонову следует расширенная трактовка целановского стихотворения.
«Тебя нет, ты живешь в памяти, на дне рек, уносящих к полярному океану наше мертвое, несбывшееся будущее. Туда, на холодный север, я отправляюсь, чтобы встретиться с прошлым; север — это Росссия; туда я отправляюсь, чтобы встретиться с вами, с тобой; ты там, на дне; в эти реки я забрасываю невод, мою поэзию. И вытягиваю — даже не камни, а тени, которые отбрасывают камни, тени окаменевшего будущего, бывшего будущего».
«Кто говорит тенями, тот говорит правду»[2].
Итак, автор романа утверждает, что человека, как цельной единицы, в настоящем времени не существует. Время — это река, бесконечно текущая в прошлое; оно же и наше несбывшееся будущее.
Прошлое для Б. Хазанова — холодный север России; там, из недр памяти, он и вытаскивает тени окаменевшего будущего, — будущего, давно ставшего прошлым…
Сложная система временных и пространственных взаимоотношений создает так называемое (и неопределенное) сегодня; с точки зрения сущности оно — миф, вымысел.
«Я понимаю, что занимаясь прошлым, — сетует он в другом письме, — (для меня оно в известном смысле и настоящее, и даже будущее) заведомо лишаешь себя читателей» (3).
Эпиграф из П. Целана автор приводит в оригинале, на немецком языке.
Немецкий язык и культура — давняя «высокая болезнь» Б. Хазанова. Студентом классического отделения МГУ в 40-е годы прошлого века он влюбился в Германию и её культуру, что само по себе было вызовом тогдашней морали. Кто мог в военные и первые послевоенные годы в СССР позволить себе столь странное увлечение? Невзирая на фашизм, массовое истребление евреев и инакомыслящих и на тоталитарный образ жизни немцев в эпоху Третьего Рейха!
Однако смысл культуры выше житейских порывов и представлений.
Тебя нет, ты живешь в памяти (то есть, в прошлом: прошлом Германии и отдельного человека, Бориса Хазанова). Когда преобладает прошлое, Я нынешний не существую, ибо поглощен «грузом теней». Реки — текучее время — место хранения теней — нашего «прошлого будущего». Они устремляются вспять, на север, к своим истокам.
Север — это и Россия, и лагерная зона, где заключенный Геннадий Файбусович (подлинная фамилия писателя) провел многие годы за колючей проволокой за антисоветскую пропаганду. Хотя не было с его стороны, вероятно, никакой пропаганды. Обычное юношеское молодечество и вольномыслие, наказуемые в суровое время, в суровой стране…
«Я взялся кое-что царапать, — пишет он старому другу М. Харитонову, — само собой, все через пень-колоду, и опять, как в разные прежние времена, мне начинает казаться, что избранное время действия было самым важным временем не только в моей собственной жизни, но и в жизни страны. Что последствия его дают себя знать и полвека спустя. Речь идет о последнем военном — первом послевоенном годе. Ты скажешь (и любой скажет) — опять стародавнее прошлое…. Вероятно, так оно и есть. Ну и что? Я ненавижу актуальность. Я ненавижу злободневность. Она кажется мне каким-то рабством у сиюминутной действительности, которая уже к вечеру превратится в труху».
(Из письма от 26 января 2002 г.)
Переживший лагерь и долгую жизнь в России, автор внимательно вглядывается в раздавшиеся перед ним подобно Красному морю во время египетского Исхода холодные воды памяти. Авторское Я с первых глав решительно отвоёвывает себе место в структуре романа. Так называемой объективной прозе предложено потесниться. Субъект повествования — ироничный, скептически настроенный Наблюдатель, без зазрения совести вмешивающийся в ход происходящего.
«Я нахожусь в той среде, которую знаю и помню во всех подробностях… Тебе остается лишь комментировать происходящее — без комментариев я, к сожалению, хоть убей, не могу обойтись» (Разрядка наша. — А.Н.)
(Из того же письма).
В романе Б. Хазанова насчитывается пятьдесят семь глав, такое большое количество делает излишним скрупулёзное цитирование. Однако отдельные примеры возможны — условимся считать их типичными образцами.
Читатель не найдет в романе ни одной главы, где бы не ощущалось присутствие Комментатора. От рассуждений на общие темы до размышлений о поведении героев, исторических, культурологических и иных ассоциаций.
Герой произведения, бывший советский офицер-подводник, ставший инвалидом во время атаки на немецкий транспорт «Вильгельм Густлофф», сдаёт после войны вступительные экзамены на филологический факультет университета. Тот самый, где учился (и недоучился) автор, вознамерившийся повернуть время вспять, ибо прошлое — единственная материя, достойная художественного воплощения.
«Собеседование было закончено, неделей позже, в последних числах августа он увидел свое имя на доске в списке принятых».
На этом повествовательная часть 1 главы заканчивается. Следует длинный, из трёх абзацев, комментарий о проблеме Времени.
Отступление от темы и сюжета замечаем и в последней части главы; во второй главе — тоже. В третьей автор на время исчезает, а в четвёртой он появляется снова.
Глава открывается пространным рассуждением об истории, «не терпящей вакуума».
«Людям, сумевшим дожить до победы, казалось, что война налетела, как ураган, на мирную жизнь; о том, что мирная жизнь была материнским лоном войны, никто не вспоминал».
Замечание тонкое и верное, однако, главу не объясняющее. Как в 1 главе монолог о Времени, уничтожающем при помощи бытовых подробностей дух истории, ничего не добавляет к судьбе бывшего подводника, а теперь студента-филолога Юрия Иванова.
Рассуждения в романе существуют сами по себе, живут иной, отличающейся от сюжета жизнью.
В двадцать шестой главе читаем критическое (в отношении Пастернака, придумавшего это выражение) рассуждение автора о «краеугольной беззаботности», присущей описываемой эпохе. Не на шутку взволновавшей его теме писатель посвящает три абзаца; сюжет снова исчезает, растворяется в авторской речи.
В двадцать девятой главе он как будто воскресает, но этому предшествует длинное рассуждение о… Гоголе. Описание ночной Москвы инспирировано видом памятника Гоголю и кратким экскурсом в историю смерти писателя.
Главы романа Б. Хазанова невелики по объёму, как новеллы Борхеса. И, благодаря многочисленным отступлениям, столь же многозначительны.
… Иных, кроме перечисленных, глав со следами монологов Комментатора нами не замечено.
Зато в романе множество кратких отступлений в виде одной-двух написанных на свободную тему фраз. Приём своеобразный, делающий честь гуманитарной эрудиции писателя, но вызывающий вопросы о его уместности.
Глава пятая: «… мы… свернули влево, как некогда повернула к югу флотилия Магеллана». (Автор длительное время специализировался на написании научно-популярных статей, и внелитературные темы для него, похоже, тоже среда «краеугольной беззаботности»…)
Там же: «Марик Пожарский… приготовился выступить вперед, с цитрой, как рыцарь Тангейзер в Вартбурге».
Шестая глава: «В ворота гостиницы губернского города NN въехала рессорная бричка». Небольшой этюд a la Гоголь понадобился, чтобы сообщить читателю, что рессорных колясок нынче нету, их не существуют в природе; но осталась вечная гоголевская грязь у ворот загородного Дома отдыха для московских писателей.
В главе девятой, рассказывая о героине романа, юной московской студентке Ире, автор сообщает: «Ира родилась на Арбате, в старинном доме, который видел конницу Мюрата…»
Рассуждая о неизбежности любви, пришествия которой ждут, не дождутся молодые герои повествования, он приводит натянутое книжное сравнение: «Ведь сказал же Гейне: все мы сидим голые под нашей одеждой». (Гл. 9)
В главе одиннадцатой замечаем ещё одно сопоставление-аллюзию: «Марик Пожарский шагает по городу, его шествие напоминает плаванье Зигрфрида по Рейну…»
В письме М. Харитонову за 2002 г. — месяц и дата автором, к сожалению, не проставлены, — Б.Хазанов рассуждает о статье немецкого критика Райх-Раницкого на глубоко волнующую его тему взаимодействия эссе и повествования.
«Речь идет об «эссеизме». Речь идет о противопоставлении того, что называется «чувственный элемент» тому, что он называет «интеллектуальный элемент». Ведь сам я… тоже отношусь к тем писателям,… для которых «эссеизм», рефлексия о происходящем в романе является неотъемлемой частью повествования, компонентом художественного целого».
Если представить роман, как заплетённую девичью косу, то многочисленные отступления от фабулы и сюжета эту косу старательно расплетают. Что придаёт очаровательной девичьей головке довольно небрежный вид, а сюжету — враждебную повествованию распущенность.
По мере знакомства с эпистолярным творчеством Б. Хазанова, убеждаешься, что такое отношение к форме не случайно. Оно — плод глубоких раздумий о судьбах романа, взаимоотношении художественного текста и реальной действительности.
В качестве методологической основы Б. Хазанов использует бывшую некогда бесспорной максиму о подражании искусства действительности.
«Сочинение (роман, о котором идет речь. — А.Н.) о времени; похоже, что я уступил традиции, если не рутине; изменил, во всяком случае, принципам, которые сам же и провозглашал. Начинаешь думать о синтезе, точнее, о необходимости примирить (вещи?), которые прежде считались непримиримыми. Об одном из них я писал тебе три дня тому назад: это противоречие между хаосом и повествовательностью».
Далее в письме говорится о «стихии жизни», которая навязывает свою волю художественному тексту. Художественный текст воленс-ноленс должен соответствовать «стихии», быть его формальным и содержательным подобием. Отсюда всевозможные «потоки сознаний» (Натали Саррот) и «потоки жизни», как, например, в прозе позднего Х. Гойтисоло, где в описаниях вещественного мира отсутствуют знаки препинания и даже такая «мелочь», как деление текста на абзацы.
Слепое калькирование действительности — едва ли не единственная форма существования художественной прозы.
«Реалистическое повествование скомпрометировано, ибо скомпрометирована сама концепция действительности»*.
Но внутри художника что-то сопротивляется логике хаоса, ведь вопреки законам бессмысленности, автор стремится выстроить произведение как нечто цельное.
Логика жизни и логика литературного текста вступают в неразрешимое противоречие, живут по разным законам. Бытие — по законам случайности, а литературное произведение — по принципу целесообразности, придающей хаосу содержание и смысл.
«Соблазн и необходимость синтетического романа** в конечном счете состоят в… потребности придать смысл бессмыслице».
В романе Б. Хазанова отчётливо просматриваются обе тенденции, оба начала — осмысленное и бессмысленное. Автор колеблется и ни одной из них не отдает предпочтение. Каждая глава в романе самостоятельна и независима.
Собранные вместе, они создают подобие хаотичного набора картинок. Привычные законы композиции не действуют; последовательность повествования нарушена; роман выглядит клочковатым собранием бессмысленных, разношерстных глав. Он миметичен и далёк от искусства точно так же, как и породившая его жизнь.
27 января 2014 г.
ПРИМЕЧАНИЯ:
*Подразумевается разумный характер бытия. — А.Н.
** «Синтетический роман» (по Б. Хазанову) — «сплав историософии и художества», «художественного» и «эссеистического».