I
Весной Вероника устроила ребёнка в детский сад, и они с Динкой стали встречаться чаще. Весна в тот год была ранней, в иных помещениях уже в апреле выключили отопление, и в «Шоколаднице» его отключили раньше обыкновенного. Они встречались в «Шоколаднице» у площади, в четыре часа, по понедельникам – потому что по понедельникам Динка могла пораньше сматываться с работы. Вероника не работала – догуливала декретный отпуск; она жила в двух кварталах от площади и всю весну по понедельникам приходила в «Шоколадницу» из дома. Но первой столик в дальнем углу кафе всегда занимала не Вероника, а Динка. Минут за десять до четырёх она садилась на место у стены, обращая лицо к входу. Место давало великолепный обзор. Динка держала это от подруги в секрете: самым лакомым кусочком тех весенних встреч был для неё момент явления подруги в стеклянном входе.
На первый взгляд, ничего особенного в появлении Вероники в стеклянных дверях «Шоколадницы» не было. Но Динка наблюдала его со страстью искушённого охотника, ведущего крупную дичь. Подруга появлялась у стеклянного входа со странным выражением лица: строго наполовину – открытым и замкнутым, доверчивым и неприступным. Почти всегда на этой стадии – «Вероника у прозрачных дверей» – кто-то внутри кафе, помимо Динки, замечал её. Дальше следовало Динкино любимое: Вероника толкала дверь – одной рукой, сильно и слабо разом. Кто-то из мужчин, посетителей или официантов «Шоколадницы», незамедлительно вскакивал, подбегал, распахивал перед Вероникой широкие стеклянные двери, а Динка мысленно кричала подруге «Браво». Вероника входила, удерживая на лице необъяснимое половинчатое выражение. Она солнечно улыбалась своему «швейцару», другим, кого видела в «Шоколаднице», и, последней, улыбалась Динке.
Вероника подсаживалась к подруге за дальний столик, а Динка чувствовала, как рассеиваются внутри неё отблески мгновенно отгоревших эмоций, знакомых любому охотнику, который выследил великолепную дичь и славно выстрелил, но промахнулся. Динка знала, что регулярными тренировками в фитнес-клубе и привычкой к утренним отжиманиям Вероника давно стёрла для себя преграды из немилосердных к дамам тяжёлых входных дверей; что стеклянные двери «Шоколадницы» замечательно поддаются открыванию; что «поставить», «инсценировать», «отработать» такой вот жест под силу только гениальной актрисе, а Вероника не была актрисой, она была молоденькой учительницей химии, догуливающей декретный отпуск; но каждый понедельник Динка видела, как подруга вытворяет маленькое чудо, восхищалась ею, силилась, но не могла раскрыть её тайны. Динка надеялась однажды разгадать фокус подруги, и не упускала случая проследить за тем, как Вероника входит в кафе и открывает двери.
Они пили чай, ели пирожные и болтали. В «Шоколаднице» пахло кофе, корицей и свежей выпечкой. Обычно по понедельникам посетителей было немного, официанты не докучали вопросами, отдыхали у стойки, и посетителям стоило лишь поднять руку, чтобы позвать одного из них. Динка смаковала минуты посиделок, каждая из которых была особенно сладкой потому, что была минутой сворованного у работы времени. Динка была бухгалтером, но работы своей не любила, и однажды, разглядывая официантов, сказала Веронике:
– Как интересны люди и скучны цифры, не знаю, зачем я выбрала эту профессию.
– Но ведь ты считаешь для людей, – возразила Вероника.
– И всё же.
– Любого человека можно выразить в цифрах, – сказала Вероника.
– Рост, вес, возраст, количество потребляемых калорий?
– Да, и прочее. Это я тебе как химик говорю: фишка в цифрах и формулах
– Значит, нам известно не всё, что поддаётся подсчёту, – сказала Динка, вспомнив о том, как Вероника входит в кафе. – Потому что люди слишком уж разные, и один и тот же человек бывает разным тоже.
Ровно в пять Вероника провозглашала: «Всё. Пошла», – и отправлялась за ребёнком в садик. Динка тоже вставала и шла домой. На крыльце «Шоколадницы» они прощались, направляясь в разные стороны. К концу весны понедельничный ритуал прочно вклеился в их жизнь, как внедряется в будни собачников прогулка с питомцем на поводке по тёмной вечерней улице. Секретная слежка за подругой стала для Динки важным и привычным делом. Она была уверена, что однажды, входя в кафе, Вероника сделает что-то не так – промахнётся, сфальшивит, смажет; и тогда никто не обратит на Веронику внимания, никто не вскочит, не подбежит, чтобы распахнуть стеклянные двери, а Динка поймёт, что её подруга – обыкновенная женщина. Но вышло иначе – не так, как предполагала Динка.
В тот понедельник Вероника застыла у входа с обычным «половинчатым» выражением лица; её заметил средних лет мужчина в летнем костюме, сидевший у ближнего ко входу столика; она толкнула дверь; он подбежал; она вошла в распахнутые мужчиной в летнем костюме двери; она улыбнулась всем, как всегда улыбалась. Но вот что было странно: Динка поняла, что с Вероникой что-то не так, едва увидев её в дверях «Шоколадницы».
Вероника улыбнулась Динке, села на стул.
– Что-то случилось? – спросила Динка.
– Заметно?
– Ничуть, что ты.
– Но ты всё же заметила, – сказала Вероника куда-то вниз, как будто бы самой себе, а не Динке. И сразу же улыбнулась снова – подошедшему принять заказ официанту.
«Она удивилась, – подумала Динка. – Она удивилась, потому что не знает, что удивляться тут нечему».
– Чай «Лесной» и два «Наполеона»? – на всякий случай спросила Вероника подругу.
– Как всегда, конечно.
– Чай «Лесной», один чайничек, и два «Наполеона», – сказала Вероника официанту и доброжелательно улыбнулась.
«Слишком уж доброжелательно», – подумала Динка.
Когда принесли пирожные и чай, они болтали о том, как рано зацвела черёмуха, что надо делать набойки на каблуки, а новые туфли лучше купить позже, когда станет ясно, что будет носиться летом. Они разговаривали о чепухе, и Динка ждала, когда Вероника скажет, что случилось. Они доели пирожные, официант долил кипятка в белый чайник, принял плату, забрал пустые блюдца.
– Даже не знаю, с чего начать, – сказала Вероника.
– С самого страшного, – предложила Динка.
– Да, – кивнула Вероника. – Сообщения в чате. Костик шлёт кому-то в чате сообщения: «Я скучаю за тобой».
– Скучаю о тебе, – поправила Динка.
– Нет: «скучаю за тобой».
– Странно. И это всё?
– Он шлёт их каждый день.
– Кому?
– Не знаю. Кому-то под ником «Рыба». Я случайно заметила. Случайно, честное слово, случайно глянула в чат, когда смотрела в его телефон. Он сам попросил посмотреть, не звонил ли Паха с работы.
– Послушай, подруга, – Динка взяла руку Вероники в свою. – Ты у нас такая умная! И ты отлично понимаешь: всё это совсем ничего не значит. Мало ли кому и что шлёт в чате твой Костик? Шутка, может, в кругу пацанов поселилась, фразочка ходовая. Может, она означает «нужна твоя помощь», «я жду тебя на парковке», «предлагаю по пивку после работы». Миллион вариантов! Тем более, написано не грамотно, явно не Костик эту фразу сочинял, у него в школе по всем предметам пятёрки были. И вообще, я Костика твоего с первого класса знаю. Я его знаю, может, лучше тебя, потому как мы с первого класса за одной партой сидели. И вот что я тебе скажу, подруга: ты меня не смеши.
Вероника улыбнулась, кивнула, вздохнула, улыбнулась опять.
– Я его тоже знаю, – сказала она. – Если честно, сначала я не придала совсем никакого значения. А потом… Понимаешь, Динка, потом вдруг, как палкой по голове, мысль такая: у Костика есть другая, он просто по совести не может бросить меня.
– Ой, не дури ты, подруга! – Динка искренне рассмеялась. – Таких как ты – не бросают. «Я скучаю за тобой» – это игра, случайность, шутка, что угодно, только не то, что ты тут несёшь. Мало ли кем может быть та Рыба. Может быть, это – она. А может – он. А может там двое, трое, целая группа людей.
– Динка, он это сообщение каждый день посылает. Утром.
– Давно?
– Очень давно. Я мотала, мотала историю переписки, а начала так и не нашла – разозлилась, бросила, да и не хотелось, знаешь ли, чтобы Костик меня за этим застукал.
– Лучше бы застукал, – возразила Динка. – И всё бы тебе объяснил. Вообще, может, вирус какой привязался, раз там бесконечность. Тем более ясно, что это не то, что ты думаешь.
– Вирус, – грустно повторила Вероника. – Можно и так сказать.
– Брось, Вероника! – Динка потрясла рукой руку подруги и отпустила, как нечто ненужное. Она поставила локти на стол, сжала кулаки, и стала говорить, акцентируя кулаками каждую фразу: – Костик твой не такой. Он на двух стульях сидеть не стал бы, прости за сравнение. Нет у него другой. Поняла?
Вероника промолчала, а Динка, сложив руки на столе по-школьному, добавила:
– Если у Костика вдруг образовалось бы серьёзное чувство к другой женщине, то он сказал бы тебе. Мы обе это знаем.
– Слушай! – Динка снова схватила Вероникину руку. – Проще не придумать: спроси его. Скажи, что подглядела случайно, дёрнул чёрт. В телефон сунуться, мол, ты сам попросил, случайно выбрала чат, открыла переписку… Просто скажи ему правду, Вероника! Он правдой же и ответит тебе. Он тебе всё расскажет, и проблема исчезнет. Была – сплыла.
– В страшное время живём, – сказала Вероника. – Телефоны, компьютеры, сообщения в чатах, разговоры на расстоянии. И не хочешь, а влезешь, куда не надо бы. То ли дело раньше – письма в конвертиках в ящики приносили.
– Письмо из конвертика, знаешь ли, тоже может прочитать посторонний.
– Вот ты как обо мне, – отозвалась Вероника. – Нет, на такое я не пошла бы, зря ты.
– Да не про тебя я, а про письма в конвертиках.
Вероника вдруг уронила голову на стол, плечи её мелко задрожали, и Динка подумала, что подруга плачет.
Но Вероника смеялась.
– Ты чего? – спросила Динка.
– Ой, не могу, – сквозь смех выдавила Вероника. Она посмеялась ещё, успокоилась, и сказала:
– Вспомнила, как в третьем классе Федюне письмо любовное написала.
И она снова прыснула, спрятав лицо в ладони.
– Федюне?
– Ну, да, Соколикову.
Динка разулыбалась.
– Нравился он тебе?
– Представь! В третьем классе. И я написала ему письмо. Не помню, что я там написала, но, как тогда мне думалось, что это было безумно красивое послание.
– И что Федюня?
– Да ужас, что. Моё послание обнаружила его мать, не знаю, шарилась она по карманам, или случайно увидела, когда гладила форму, или сам он ей письмо показал. Потом был сущий ужас. Его мать в раздевалке меня подкараулила после уроков, отвела в сторонку и отчитала как распоследнюю распутницу.
– Да ты что?
– Да. Представь, каково мне было? Десять лет девочке! Думала, красивое чувство, а тут сообщается: сволочь я низкая. Прижалась я к подоконнику и слушала эту злую чужую тётку, ноги тряслись, лицо покраснело до слёз, я даже не слышала толком, что она мне выговаривала. Благо, свидетелей не было: все убежали, снег тогда шёл, все рванули во двор, в снежки играть. А Федюня мой молча стоял в сторонке. Маму дожидался.
– Вот гад толстый.
– Не говори. А потом в девятом классе ко мне клеился, помнишь?
– Сладка была твоя месть.
– Да ну, я и не вспомнила. Просто толстый Федюня мне тогда уж не нравился.
– Да, да. В девятом ты уже по Костику сохла.
– Нет, позже. Хотя точно не помню.
Вероника вздохнула.
– А моя первая смешная любовь, которую помню, случилась классе в пятом. Я влюбилась в парнишку, он жил в соседнем доме и гулял в нашем дворе. Симпатичный, светловолосый, мне он казался совсем взрослым, потому что у него был мопед и он лихо гонял на нём в потёртой кожаной куртке. Он всё лето трещал на весь двор этим мопедом, а когда ездил – его светлые волосы красиво раздувались на ветру. И я мечтала о нём, хотела, чтобы он прокатил меня на мопеде, и я бы крепко прижалась к его спине. Но он катал только пацанов со двора. А потом, осенью уже, мы встретились у помойки.
– Звучит романтично.
– Такая уж правда. Оба мы с мусорными вёдрами к помойке явились, одновременно – он с одной стороны кустов акации, я с другой. Он в шортах из дома вышел, а я никогда до этого его не видела в шортах, на мопеде он всё в джинсах да в куртке ездил. А тут – случилось увидеть, на мою беду. В шортах-то ножки у него оказались тонюсенькие-тонюсенькие, беленькие-беленькие. Такой кошмар, ты не представляешь себе, – Динка жалостливо прихныкнула и засмеялась.
Вероника тоже прыснула:
– Там, у помойки, и кончилась твоя любовь? – спросила она.
– Нет, от помойки я как на ходулях шла: ты что, такая встреча! А потом всё ножки эти тоненькие-беленькие в глазах так и стояли. Помню, собралась под вечер, как обычно, на окне посидеть, помечтать, попечалиться о своей любви, а не вышло: в глазах – ножки, в сердце – жалость, какая к беспомощному блохастому котёнку бывает. Так и прошло всё.
Они засмеялись. Мужчина за соседним столиком бросил в их сторону:
– Весёлые девчата!
– Этому мы девчата, – тихонько сказала Динка, – а тому, – она кивнула в сторону официанта, – старухи, наверное.
Они стали смеяться тише и говорить стали тише тоже.
– Да, подруга, – Вероника длинно вздохнула, – только ведь не любовь это, а детские шалости.
– А с какого возраста любовь любовью становится, можешь сказать?
– Не могу, – пожала плечами Вероника.
– Но ведь вы с Костиком с десятого класса вместе?
– Да, только я не думаю, что в школе у нас была – любовь. Мне кажется, она потом появилась. Во всяком, случае, у меня.
– А когда – потом?
Вероника нахмурилась, будто припоминая.
– Наверное, когда Максимка родился.
– Ммм, – отозвалась Динка.
– Но я не уверена, – поправилась Вероника. – Не думала я об этом.
– Помнишь, как в десятом классе в меня практикант втюрился? – спросила Динка. – Он английский у нас вёл целую четверть?
– Ни капли не помню. Я, может, не знала?
– Нет, я говорила тебе, как же! Он симпатичный такой был, всегда в костюмчике, в рубашечке белой, при галстучке. На уроках – шуточки-прибауточки.
– Помню-помню, – сказала Вероника. – Марат Олегович.
– Да. Марат. Мы его за глаза Маратиком называли. И он ко мне неровно дышал. Я это, понятно, чувствовала, и мне это нравилось, и он мне ужасно нравился. Всю четверть английский у меня любимым предметом был: глазки Маратику строила, летала на небесах. А однажды он меня выследил, подкараулил после тренировки. Да я рассказывала тебе! Пришёл на стадион. А там, на стадионе, он мне таким неловким показался, таким неуместным в этом своём костюмчике с белым воротничком и галстуком. И ещё – очень старым. Сколько ему тогда могло быть?
– Двадцать, двадцать два, – сказала Вероника, и обе они рассмеялись, посмотрели на мужчину за соседним столиком, а тот кивнул одобрительно.
– Но мне-то было семнадцать! – продолжала Динка, снова понизив голос. – Как увидела его на стадионе, так недоброе почувствовала. Прошла мимо, делая вид, что не замечаю его. Почему-то я без девчонок вышла из раздевалки, одна. Он окликнул меня, когда я мимо него проходила. И тут такой взял меня страх, что я молчком припустила по улице, как бешенная собака. Он, вроде, сначала за мной ринулся, да где ему было! Лёгкая атлетика рулит! Я, хоть и после тренировки была, уделанная вся в лоскутья, а так впылила со стадиона, что любая медаль моей была бы, если бы время замерил кто.
Они снова засмеялись, и Динка, сквозь смех, закончила:
– До самой двери квартиры добежала, и там только дух перевела. Помру, думала, со стадиона ко мне домой ведь в горку всё, в горку. Но ничего, отдышалась, очухалась. И чего, скажи, перепугалась так? Милый человек, приятный, умный. Подумаешь, в неожиданном месте встретился.
Они посидели немного с улыбками на лицах, с глазами, словно растворёнными в чём-то далёком, невидимом, хотя не так-то далеко укатилось их школьное прошлое, которое теперь вдруг показалось, махая ручкой и корча смешные и страшные рожицы.
– Но Светке нашей куда печальней песня досталась, – сказала Вероника, всё глядя в никуда с застывшей улыбкой.
– Ты про цыгана?
– Про кого же ещё.
– Когда это было? В девятом?
– В девятом. Ты помнишь, как мы ржали? Всё говорили, что скоро он с целым табором заявится к школе, с бусами, со скрипками, с гитарами, с пёстрыми юбками, с песнями и плясками – Светку после уроков встречать.
– А он на дерево влез и расшибся.
– Бедная Светка.
– Не знаю. Ты помнишь, как она от него пряталась: девчонки, прикройте – Будулай!
– Будулай. А как его на самом деле звали?
– Не знаю. И всё-таки – бедная Светка, прятаться от цыгана весело было, ей и самой было весело, и нам тоже. А он…
– Мы все тогда чуть с ума не сошли. Досмеялись, называется.
– Хотел, чтобы его из окна увидели. Красивый он был. Красивый, высокий, стройный. На что жизнь разменял?
– Идиот. Не любовь это.
– Не любовь, а дурь.
– А, может, страсть?
– Не знаю. И не знаю, что лучше: когда к тебе обращена такая вот страсть дурная и страшная или когда у тебя самой такая страсть.
Они сидели теперь серьёзные, смотрели в стороны. Мужчина за соседним столиком рассчитывался с официантом. Перед тем, как покинуть место, мужчина дружески кивнул Веронике и Динке. Он ушёл, и они заговорили свободнее.
– С собой, если захочешь, справишься. А с другим? С другим ты всегда будешь жертвой. Лучше своя страсть: захочешь – совладаешь, – сказала, подумав, Динка.
– Если захочешь, – подметила Вероника. – А если нет? Со мной однажды такое случилось в поезде.
– Дорожный роман? – спросила Динка.
– Ой, нет, не роман, – Вероника помотала головой, – что-то короткое, жуткое, бурное.
– Интрига есть, – усмехнулась Динка.
– Дело было зимой. Кончались каникулы. Я возвращалась в Иркутск из Челябинска. Плацкартным вагоном ехала.
Вероника прищурилась, посмотрела в окно.
– Они сели где-то за Красноярском, кажется: трое молодых парней. Весёлые они были, разговорчивые. Напёрсточники, слыхала?
Динка кивнула.
– Так вот. Веселили народ шутками да фокусами. Я, дура, разболталась с одним из них. Яркий он был, как актёр из фильма. Здоровый такой, высокий, лицо правильное, черты все чёткие, взгляд дерзкий, одет хорошо, не то что другие двое. Сразу видно было, что он среди троих главный. Так вот. Шутили, смеялись, болтали, про что где да как. Где люди умнее, где глупее. Могут ли они умного человека провести. Кого они дурить любят. Много ли людей на их враньё ведётся, и как их распознать. Помню, они говорили, что люди бывают двух типов: готовые к риску и слишком его боящиеся. Вторые обходят напёрсточников стороной, как обходят и казино, и другие местечки. Первые – клиенты напёрсточников. Тут борьба психологическая идёт, понять надо, кого чем разогреть, кто до какой точки дойти готов, в какой момент заведётся жертва. А ещё, помню, они говорили о том, что самые азартные и несчастные игроки – не из рисковых, а из других, из тех, что боятся риска. Такие, сорвавшись хоть однажды, остановиться долго не могут. В общем, всякое они болтали, не помню уже подробностей. Они в Красноярске, видно, отгастролировали, и ехали в Братск. А, может, и врали они всё, не знаю. Но этот главарь их так ловко у меня с пальца кольцо снял, что я подумала искренне совершенно: «Гений». Кольцо он мне вернул, конечно. А потом в глаза посмотрел так, что у меня ноги стали вдруг тряпичные, не годные ни на что, хоть плашмя упади.
– Ты влюбилась в него?
– На какие-то две минуты – влюбилась, наверное. Знаешь, вдруг представила его Пугачёвым-Разиным, себя – в санях почему-то, в соболях, в золоте – еду среди снегов, смеюсь во всё горло. И не только снаружи представила, а изнутри как бы тоже – такой восторг внутри меня был! Лечу, ночь, снег в лицо, а мне жарко, и не потому что на мне соболя белые. И когда он сказал «С нами пойдёшь», я почувствовала, что всё это было уже когда-то раньше – знаешь, такое иногда с людьми случается. У меня туман в голове расплылся странный, заволок всё: чувствую – соображать совсем не могу. Но говорю ему всё-таки: «Не пойду». А сама понимаю, что если он захочет – пойду, куда угодно пойду, как под гипнозом.
Динка присвистнула тихонько, поставила локти на стол.
– Спохватилась потом? – спросила она, уперев в кулачки подбородок.
– Страх помог. Я сказала ему: «Не пойду». А он: «Пойдёшь, куда денешься. Ногами не пойдёшь – руками вынесем». А я говорю: «Проводнице скажу про вас». А он: «С проводницей мы давно обсудили всё. Она не против». А тут как раз и проводница идёт, улыбается ему. Он ей: «Правда, Машенька? Девушка ведь с нами выйдет, не возражаете?» А та: «Выйдет, выйдет, куда она денется». Вот тут я перепугалась, дошло до меня, что с мальчиками играю опасными. Рванула к своей полке. Он вслед: «Ты собирай, собирай вещички». Я на полку села – сердце в горло выскакивает. Сосед сидит напротив, смотрит как-то не так – внимательно. Наверное, я побледнела вся или, наоборот, покраснела. Он спрашивает меня: «Ты что? Нормально себя чувствуешь?» А я говорю: «Боюсь». А он: «Кого?» Ну, я ему и рассказала. А он ментом оказался, кобура из-под куртки высунулась, я её не заметила сразу. «Сиди, – говорит, – спокойно». И в проход отошёл. Пока до Братска ехали, я пошевельнуться не могла, как села, так и сидела сиднем. После Братска сосед мой вернулся. А тех напёрсточников я больше не видела. Мента я постеснялась о них выспрашивать, а он не сказал мне ни слова, пришёл и спать лёг. Он дальше куда-то ехал, а я в Иркутке сошла. Так и не знаю, что было. Может, пошутили они просто? А ещё я потом думала, как страшно вот так влюбиться чёрт знает в кого. Угораздит – в убийцу влюбишься, в вора, в шулера, в маньяка.
– Да уж, – отозвалась Динка. – Только не в этом дело, а в том, что не нужна иногда совсем никакая любовь.
Вероника посмотрела на неё, не понимая.
– У меня брат двоюродный есть, он на десять лет меня старше, – стала объяснять Динка. – Я ещё школьницей была, когда он семью завёл: жена, двое детишек. А потом влюбился в какую-то красотку. Уходить к ней собрался, жену бросать. У нас в семействе переполох поднялся. Я не вмешивалась, конечно, так как мала была. Но про себя о брате думала: «Гнида, предатель, сволочь». Очень злилась я на него, он для меня с детства авторитетом был, и я его сильно любила, считала надёжным и честным. А потом я на улице их повстречала: брата с его любовью непрошенной. Она красивой такой оказалась, особенно в сравнении с братней женой, но не это меня убило: таким счастливым показался мне брат, светящимся, живым, весёлым, каким я с малых лет его не видала. Вот потому и растерялась я после той встречи. Хорошо, что особого дела мне тогда до них не было. Да и виделись мы тогда нечасто. А брат, кстати, погулял, как говорится, немного и вернулся к жене, до сих пор дружно живут – не жалуются.
Динка подняла глаза на подругу. Вероника смотрела в стену.
– Эй, – окликнула её Динка. – Тебе такое не грозит, расслабься.
– Знать бы, откуда той грозы ждать.
– Ладно тебе, не выдумывай глупостей. Сегодня Костика расспросишь, и прибудет тебе назад твоё счастье.
– Надеюсь, что ты права, – сказала Вероника.
– Я вот ещё что думаю, – сказала Динка и посмотрела в окно. – История двоих – счастливая или печальная – принадлежит двоим. Но иногда она вдруг попадает в третьи руки. Если такое случится, из третьих рук она почти наверняка попадёт в четвёртые, а из четвёртых – в пятые, и дальше всё зависит от того, насколько жарким было пламя.
– Пламя, – произнесла Вероника.
Она мечтательно и грустно улыбнулась, но Динка всё смотрела в окно, будто забыв о подруге.
– Да, пламя, – сказала она. – Если оно есть, от него поднимется дым. Порой история двоих вдруг вырвется от них, отделится, сделается самостоятельной, как будто даже разумной, заберётся высоко, под небо, и станет заметной многим, заметна издалека, как виден дым костра над гладью глухого леса.
– Красиво плетёшь, – сказала Вероника. – И, может быть, ты права. Тебе, Динка, надо бы не бухгалтершей, а литераторшей работать. Иногда ты рассказываешь поэтично, а ещё ты наблюдательная.
Динка усмехнулась, подумала: «Но я не умею как ты открывать дверь». А вслух она сказала:
– Отстань, я просто книжки люблю читать. Помнишь, на алгебре читала? Но литераторством не прокормишься. И вообще: объяснять людям, о чём тот или этот рассказ – ты можешь выдумать что-то глупее?
Они рассмеялись.
Вероника посмотрела выше Динки – на часы, что висели на стене, над Динкиной головой. Часы показывали пять.
– Всё, пошла, – объявила Вероника.
Они поднялись, вышли из зала, расстались на крыльце у входа.
II
В понедельник в четыре всё шло как обычно. Динка увидела Веронику в стеклянных дверях, увидела, как пришпилил к ней взгляд новенький официант – совсем молодой, возможно, вчерашний школьник. А потом случилось то, чего так ждала Динка. Молоденький официант уже ринулся было к входу, чтобы впустить Веронику в зал, как та сама толкнула большую стеклянную дверь и торопливо вошла в помещение. Она взглянула сначала на Динку, и лишь потом улыбнулась новенькому официанту и посетителям за столиками у входа. Случилось то, чего дожидалась Динка, но кайфа, что ловит охотник, подстреливший крупную дичь, Динка не ощутила.
Людей в «Шоколадницу» в тот понедельник набилось много, в зале было шумновато и тесно. Вероника заказала чай и пирожные у стойки, ей пришлось сделать длинный крюк, чтобы пробраться к столику у стены, где сидела подруга. И пока Вероника делала заказ и пробиралась к столику, Динка думала о том, как слаб и беззащитен человек, особенно – женщина.
Вероника села за стол и сразу выпалила:
– Это девушка. Рыба – такое у неё прозвище.
Вероника сказала это, улыбнулась студентам за соседним столиком, и стала внимательно смотреть в окно.
Подошёл официант, поставил перед ними белый чайник и два блюдца с пирожными, и Вероника благодарно улыбнулась ему, а Динка попросила счёт.
– Расскажешь? – спросила Динка, и снова с грустью подумала о том, что, входя в кафе, Вероника сделала-таки промашку, но её, Динку, ничуть это не обрадовало.
– Давай сначала пирожные есть, – сказала Вероника.
Они пили чай и ели пирожные молча, словно сжатые со всех сторон прессом чужих разговоров. Студенты за соседним столиком шумели, молодой официант вынужден был подойти к ним с просьбой вести себя тише, судя по обрывкам их разговоров – утром сдавали экзамен.
Когда официант принёс счёт, взял деньги, долил кипятка в чайник и убрал со стола пустые блюдца, Вероника заговорила:
– Он рассказал мне. Я знаю, он говорил мне правду. Наверное, он не должен был этого говорить. Точнее – это я не должна была изучать его переписки в чате. А теперь я не должна говорить об этом тебе, но ты ведь уже знаешь, что я сделала то, чего нельзя, и он сделал то, что нельзя. И вообще… Помнишь, прошлый раз ты сказала, что история двоих иногда от них улетает?
Она помолчала, глядя в окно. Потом улыбнулась сидевшим за соседним столиком студентам. Потом без улыбки посмотрела на Динку.
– Прости, Динка, я что-то всё не про то. Попробую рассказать тебе так, как мне рассказывал Костик.
И Вероника снова стала внимательно смотреть в окно. Динка тоже туда глянула, и поняла, что притягивает к окну взгляд Вероники. Там было белым-бело, потому что снаружи, прямо у большого, в пол, окна буйно цвела черёмуха. Казалось, даже в «Шоколадницу» пробивался её аромат. Вероника стала рассказывать. Студенты за соседним столиком смеялись, и Динка плохо слышала подругу.
Они познакомились в Болгарии. Летом, на море, на курорте «Слынчев Бряг», по-русски – «Солнечный Берег». Костик ездил туда с родителями, в каникулы перед выпускным классом, в середине лета, на месяц, по купленной отцом путёвке.
Курорт Костику понравился, раньше он никогда на курортах не был. Гостиница была современная, высокая, жили они на десятом этаже, в номере с балконом, на котором стоял удобный полосатый шезлонг. В шезлонгах Костик не сидел раньше. И в гостиницах таких не жил, и в таких красивых ресторанах не ел: все столы там покрывали белыми скатертями, а в центре каждого ставили большую широкую вазу, полную ароматных красных и розовых персиков. Персики загружали в вазы на завтрак, на обед и на ужин, и к концу отдыха Костик объелся их так, что до сих пор видеть не может.
Отдыхать на море было здорово. Пляж стелился длинным золотым полукругом, песок был чистым, мягким и жёлтым, а море – синим, хотя и Чёрное, и волны на нём бывали высокие, с гребешками, и вода всегда была тёплой, как в ванне дома, и утром и после дневного сна туристы купались. А Костик не умел плавать.
В их группе было немного народу: дети и взрослые. Ребята постарше, самостоятельные, сразу сбились в отдельный косяк. Семьи с малышами тоже объединились для общей пользы: с утра составляли в кучу высокие белые зонтики, чтобы шпана возилась в тени на пляже. Большинства людей в группе Костик не запомнил.
Они оказались втроём: Костик, Колян, Рыба. Они не были малышами и не были молодыми взрослыми. Колян и Рыба, каждый со своими родителями, приехали в Болгарию из Киева, из Украины – «с Украины», как тогда говорили все. Они были на год младше Костика, и до приезда на курорт друг друга не знали. А говорили они по-русски так же хорошо, как Костик. Рыба была на две головы ниже новых своих друзей. Попадаясь на глаза старших ребят, Колян и Костик, не сговариваясь, сторонились девчонки. Та не обижалась: будто совсем не замечала этого. Она, вообще, была неприхотливая.
Костик боялся моря, Колян умел держаться на воде, а Рыба отлично плавала и ныряла, держалась в море, что называется, как рыба в воде. Её неслучайно прозвали Рыбой, все её так звали, даже её родители. Родители Рыбы были биологи. Они говорили, что в ближайшие годы, возможно, поедут работать в Америку, и Рыбу туда увезут. Они говорили о Рыбе как о любимом норовистом домашнем питомце. Родители Рыбы не ограничивали её свобод – такое свойственно научным семьям, никто не слышал, чтобы они одёргивали Рыбу окриками: «Не лезь!», «Не шуми!», «Осторожно!», «Туда нельзя!» Даже посторонние взрослые частенько восклицали в адрес Рыбы что-то подобное, очень уж отчаянной была эта девочка.
Рыба была маленькой, гибкой и тонкой. В начале сезона она особенно сильно отличалась от всех в группе: кожа Рыбы была загорелой на зависть другим. Мама Коляна воскликнула, впервые увидев Рыбу на пляже: «Милая, ты здесь который сезон?» А Рыба ответила, что первый, а дочерна загорела она в конце весны и в начале лета на огороде бабушки. Первые дни Рыба упоённо плескалась в море одна, или плавала за буйки с отцом. Потом она подошла к Коляну и Костику познакомиться. Её чёрная кожа блестела на солнце, выгоревшие жиденькие русые волосы были собраны на макушке в жалкий пучок, мокрые прядки чёлки прилипли ко лбу, ушки задорно топорщились, а лицо сияло широкой улыбкой, выставляющей напоказ мелкие зубки, которые казались остренькими, как у хищного зверька.
«Вы не умеете плавать? – прямо спросила Рыба смущённых мальчишек. – Это легко. Пошли, научу вас». И научила. Через пару дней курортного отдыха и Колян, и Костик уверенно и бойко плавали вдоль берега. На третий – расхрабрились, поплыли с Рыбой вдаль, благополучно вернувшись, когда выдохлись. А Рыба учила их новым премудростям: как выдыхать в воду, сберегая воздух, как нырять, как отдыхать на спине. Стараясь сравняться с Рыбой, Костя и Коля соперничали друг с другом. На воде Рыба была старшей – тренером, мамой, гуру. Да и на берегу обычно верховодила Рыба.
Она умела скатываться в море кувырком, хорошо играла в волейбол, ловко жонглировала спелыми персиками: тремя и пятью. Персики они таскали со столовой: прятали в карманы за завтраком и приносили на пляж. Рыба жонглировала, учила жонглировать Коляна и Костю, а потом они споласкивали в море и ели чуть подсоленные спелые и побитые персики, а шершавыми крупными косточками играли в «заразу». Костя и Колян сначала по-рыцарски выбивали друг друга, Рыба помогала обоим. Через пару минут «зараза» была на Косте или Коляне, а «чистый» оставался один на один с Рыбой. Попасть в Рыбу персиковой косточкой было невозможно, и в «заразу» девчонка обычно выигрывала.
К середине сезона они усложнили игры: швырялись косточками и на берегу, и в море. Если Рыба уставала, она ныряла в ближайшую волну, и тогда становилась для мальчишек недосягаемой. Она плавала в синей с белыми гребнями воде, и иногда высовывала, дразнясь, мокрую голову с широкой мелкозубой улыбкой. Рыба была самой вёрткой из всех, кого Костя когда-либо знал. «Ей бы быть пацаном. Эта вынырнет из самой коварной волны, увернётся от злого удара», – говорил Костя Коляну. Иногда, стоя по коленки в воде, мальчишки раскачивали Рыбу, держа один за руки, другой за ноги, и, дождавшись волны повыше, с силой зашвыривали девчонку на синий бугор. Наверное, в те дни они оба были чуть-чуть влюблены в Рыбу – по-дружески, понарошку, как, бывает, влюбляются мальчишки в учителя или тренера. Они хотели перенять у Рыбы её умения, заразиться её простыми талантами, стать неуязвимыми и ловкими.
На Солнечном Берегу эти трое были неразлучны с утра до вечера. Когда садилось солнце, они любили на спинах лежать на песке, близко к морю, чтобы пятки лизал прибой, и следить, как меняются краски неба. Если закат был особенно красивым, они восторгались, оглушая пляжную публику притворно-возвышенными воплями, а Рыба, которой в этой игре часто не хватало слов, затягивала вдруг долгую украинскую песню. Пела Рыба негромко, легко, без старания, просто так – как она и другое всё делала. Костик пытался понять похожие на русские слова, а потом бросал, заслушиваясь мелодией.
Их группу возили на экскурсию в старинный Несебр, дорогой они хохотали над вывесками «Хляб» и «Мляко», а в древнем городке Рыба выпросила у родителей браслет из мелких красных, синих и зелёных камешков, и Костя тогда подумал, что Рыба, всё-таки не пацан, а девчонка. Браслет купили, и с того дня Рыба не снимала его. Камешки задорно пестрели на тонком запястье Рыбы, оттеняя знатный её загар. А за день до отъезда Рыба утопила бесценный браслет, купаясь в море. До сумерек они втроём ныряли, пытаясь достать пропажу. Мальчишки выдохлись, но Рыба ныряла, как заведённая, пока не нашла своего богатства. Её смешная голова показалась из потемневшей синевы моря: довольная физиономия, мелкозубая улыбка и добыча в руке. Облака будто подкрашены были малиновым сиропом. Они трое долго сидели на песке и смотрели на приторно-сладкий закат, дожидаясь, пока отдышится Рыба, у которой глаза были красными, как камешки на браслете.
Расстались они легко, как всегда расстаются люди после курортов. Было немного грустно, но в последний день на «Солнечном Берегу» и Колян, и Костя, и Рыба чувствовали себя уже разлучёнными, чужими, разными, уезжающими по домам. В самолёте Костя с гордостью думал о том, что научился плавать, что принял решение стать сильным и ловким – ловким как Рыба, только сильнее её. Несмотря на грядущие выпускные и вступительные, он постановил вернуться к занятием лёгкой атлетикой и раз в неделю ходить в бассейн, чтобы не разучиться плавать.
Через несколько дней после возвращения домой из Болгарии он получил в чате короткое сообщение от Рыбы. «Я скучаю за тобой» – так и было написано, неграмотно. Он открыл «Переводчик» в «Гугл» и выбрал украинский язык. «Я сумую за тобою», – вот как это звучало бы по-украински. «Значит, она хотела написать по-русски – для меня», – догадался он. Странной была эта её ошибка, была с характером, была индивидуальной, личной; пряталось в ней неуловимое очарование, остро напоминающее Косте саму маленькую, смешную, ни на кого не похожую Рыбу. Было в этой фразе какое-то таинственное беспрекословное движение: «за тобой» – «следую за тобой» – «я следую за тобой» – «просто следую за тобой – живым, приросшим к тебе хвостиком».
Он подумал: «Ага. Она приехала домой. Интересно, она такое и Коляну написала? Хотя, Колян ведь знает украинский. Ну, так она ему по-другому, наверное, написала: «сумую». Наверняка, написала ему на украинском. Может, она всем своим знакомым пишет. Спросить Коляна? Не буду, незачем спрашивать. И отвечать ей не буду: отвечу раз – и второй раз ответить придётся. Вообще, надо контакт её удалить». Он хотел это сделать, но сделать это он почему-то не мог, хотя лет с восьми считал себя человеком поступка. Он не мог: потому что Рыба научила его плавать и жонглировать персиками, потому что очень уж она была вёрткая, и у неё была смешная мелкозубая улыбка, и она так красиво пела долгие украинские песни, когда они лежали под раскрашенным небом и шесть их пяток преданно лизал прибой.
«Оставлю пока», – решил Костя. А на другой день снова получил сообщение: «Я скучаю за тобой». «Вот прилипла», – с раздражением подумал он, снова не ответил и не удалил контакта Рыбы. Он получал сообщения от Рыбы каждый день, то удивлялся её настойчивости, то возмущался, то смеялся, то думал: «Интересно, когда ей наскучит». А как-то, пребывая в весёлом настроении после выигранного футбольного матча в школе, прочитав очередное Рыбье послание, подумал: «Так значит – играем, Рыба? Ты пишешь – я молчу. Ничья». Он получал от Рыбы: «Я скучаю за тобой». И думал: «Посмотрим, кто сильнее». «Я скучаю за тобой» – «А, поспорим, Рыба, ты первая сдашься?». «Я скучаю за тобой» – «Может, ты и шустрее меня, Рыбёха, но я упрямей, увидишь».
Он привык: к её сообщениям, к этой игре, к тому, что между ними установилась мирная и спокойная «ничья». Он не заметил, когда стал мысленно сообщать Рыбе о себе маленькие главные вести.
– Я скучаю за тобой.
– А у меня последний звонок.
– Я скучаю за тобой.
– Я в трансе: сдаём английский.
– Я скучаю за тобой.
– Свобода! У нас – выпускной.
– Я скучаю за тобой.
– Поздравь, я зачислен, Рыба!
– Я скучаю за тобой.
– Болею гриппом. Тоска.
– Я скучаю за тобой.
– Ты не поверишь: я заработал на собственную квартиру.
– Я скучаю за тобой.
– Женюсь. Она бы тебе понравилась.
– Я скучаю за тобой.
– Мы едем на Чёрное море. Но персики мне в рот не полезут, готов поклясться.
Таким мог быть их диалог, но диалога не было. Их диалог существовал, разве что, в голове Кости. Почти пять лет он мысленно слал ей короткие строчки, но даже не думал писать. С Коляном он после «Слынчева Бряга» не общался, и так и не узнал, напоминала ли ему о себе смешная мелкозубая Рыбёха. Лишь однажды ему захотелось ответить Рыбе по-настоящему. Родился сын. Вероника была в роддоме, Костя лежал на кровати в спальне тёмной новой квартиры. Он редко вёл себя так: был в одиночестве и ничего не делал. Было за полночь, но спать ему не хотелось. Он лежал на кровати, смотрел в потолок, и думал о том, что будет дальше. Сначала он думал: «Завтра гуляем с пацанами, послезавтра завертится – приедут тёща и родители, будут уборки, покупки, встречи».
Он думал о том, что именно сейчас, один, он счастлив и никого в это счастье впустить не хотел бы. «Никого?» – сам себе удивился Костя. И тогда, почему-то, он вспомнил Рыбу. Пожалуй, Рыбе он рассказал бы обо всём прямо сейчас. «А почему, собственно, нет? В конце-то концов!» Он встал с кровати и взял в руку телефон. Вошёл в чат, нашёл «Я скучаю за тобой», посмотрел на строчку с минуту, и вышел из чата. «Нет, – он бросил телефон на подушку. – Нельзя. Теперь – тем более, нельзя. А у неё ведь, наверное, есть муж. А, может, и у неё уже есть ребёнок». «Если она может «скучать за мной», то я могу «подумать ей», – решил он и улыбнулся. И он «подумал Рыбе» всё, что распирало его изнутри, о чём сказать той ночью он никому другому не решился бы.
С той ночи и повелось. Не только внешняя его жизнь изменилась – стала другой и внутренняя. Во внутренней жизни он стал совсем другим, не тем, кем был раньше. Быть может, Костя осознал ответственность: за дела по работе, за дом, за себя, за жену, за сына. И за Рыбу? Да, наверное, и за Рыбу тоже. Рыбу он негласно считал теперь своим тайным и близким другом. Он получал от Рыбы «Я скучаю за тобой», мысленно слал ей искреннее «Спасибо» и весёлый «Привет», а потом рассказывал о чём-то главном и, как раньше, ничего не написав в ответ, быстро выходил из чата. А она, как будто слыша его, отвечала: «Я скучаю за тобой. Я скучаю за тобой. Скучаю».
Его ребёнок – Максимка – робко начал ходить, ночами он тоже требовал внимания, а в банке было много работы. Костя чувствовал, что немного устал. Стоял сентябрь, кругом лежали жёлтые сырые листья. Он сел в машину, собираясь повернуть ключ зажигания и ехать в филиал, но, глянув на мокрую листву на капоте, задержался. Он приспустил стекло в окне, и на лицо его незамедлительно дохнула осень. Он втянул в себя душистый воздух, почувствовал, как по телу поползла проснувшаяся сила, включил телефон, вошёл в чат, чтобы «подумать ей» о своей усталости и запахе этих листьев, но сообщения от неё не было. «Моя взяла», – подумал Костя и ощутил неясную, щемящую, похожую на запах осени, обиду. Чтобы не поддаваться ей, он быстро опустил стекло, завёл машину и тронулся.
На следующий день сообщения не было тоже, и на следующий за ним. И на третий, и на четвёртый день Рыба молчала. На пятый день Костя понял, что беспокоится. Он не думал больше: «Ты проиграла, Рыбёха, моя взяла». Он волновался за неё, хотел услышать её – вернее, увидеть её «скучаю» в телефонном окошке чата. Как человек поступка, он решил уладить то, что досаждало ему. Он оживился, потёр ладонями: «Тем более, в наше время такие задачки решаются запросто». Он нашёл в «Фэйсбуке» почти забытого им Коляна, послал ему пару дежурных вопросов, черкнул строчку о себе, а потом спросил, давно ли тот видел Рыбу, общался ли с ней после того курортного лета.
Колян ответил оперативно, к вечеру, небольшим письмом: «Рад тебе. После Болгарии с Рыбой пару раз сталкивались случайно в городе. Поступили в разные вузы. Потом я из Киева уехал, Рыбу из виду потерял». На этом абзаце Костя остановился, потому что ощутил разлившееся по груди тепло, поднявшееся к горлу. Остановившись, подумал: «Она ему не писала. Она не писала Коляну», а тепло из груди поднялось в голову. Он вернул глаза к монитору: «О Рыбе слышал плохие вести…» И Костя смотрел в монитор и не мог прочесть того, что было написано дальше. Он беспомощно выхватывал из текста клочки – снизу, справа, слева, из середины, сверху – но в целое их не складывал: «под Донецком бабушка», «сказали», «поехала на юбилей, 90 лет», «стреляют», «маленький частный автобус», «взорвался снаряд», «не знаю точно», «на похоронах не был». Он смотрел на письмо и пытался понять: кто стрелял? зачем стрелял? почему? в кого? в Рыбу? Глупость, глупость, такого быть не могло. Такого быть не могло ни с кем, особенно с изворотливой Рыбой. Эта ж… от любого удара, … из любой волны. Ошибка. Это ошибка, точно. Колян совсем не уверен, а значит – Колян не прав.
Он стёр письмо, удалил контакт Коляна со своей страницы в «Фэйсбуке». Человек поступка, он решил, что всё пора забыть, как файл – удалить из памяти, стереть из мозга, отправить в мусор и очистить корзину. «Родители её в Америку увезли, плавает наша Рыба где-нибудь в атлантических водах, – думал он. – Она вышла замуж, родила ребёнка, ей просто не до детских забав теперь. А вернее всего – то, другое и третье: уехала в Америку, вышла замуж, забросила детские шалости. И я за неё рад. Никто не знает, как я рад за тебя, Рыба! Всё. Ничья. Снова. На ничьей и закончим. Поиграли – бросили».
Но успокоиться он в тот вечер не мог. А через час топтания по тёмной кухне Костя взял в руки телефон, вошёл в чат и написал для Рыбы: «Я скучаю за тобой». Отправил. Сообщение ушло. Ответа до утра не было. На следующий день он сделал то же. Ответа он не получил. Назавтра написал опять. Он стал писать ей по утрам. Сначала Костя ждал от Рыбы ответа. Потом он перестал ждать, иногда только думал, почти как раньше: «Я пишу, она не отвечает: ничья». Ему было грустно так думать, но потом и это прошло, и, думая про ничью, отправляя свои сообщения, он стал улыбаться.
– Вот так, – сказала Вероника, оторвав взгляд от празднично белеющего окна.
Потом, глядя на подругу, она добавила:
– Он тогда ещё, в школе, на уроке литературы вычитал: «Подумай обо мне, и я буду с тобой». Но он не понял, не придал значения.
– «Гранатовый браслет». Куприн, – сказала Динка.
– Да? А я и не вспомнила.
Они помолчали.
– Помнишь, ты про пламя говорила? – спросила Вероника.
– Я не это пламя имела в виду.
– Я знаю. Я тоже. Но лучше бы тот парень ошибся.
– Колян? Да. Лучше бы родители увезли её в Америку.
– Лучше бы она вышла замуж, родила.
– Так и есть, наверное.
– Наверное. Он мне сказал, что больше это не повторится: он не будет писать ей в чате.
– «Я скучаю за тобой»?
– Да. Он так сказал. Сказал, что это глупо и что нет смысла этого делать. Но я не знаю, правда ли это.
– Проверь.
– Я не о том. Не знаю, правда ли то, что это – глупо. А если о том – я зареклась брать в руки его телефон.
Студенты стали выбираться из-за столика, и Динка поднялась со стула, освобождая для них проход у стены.
– Вероника, время! – воскликнула она, глянув на часы над головой. – Половина шестого!
– Ничего, – сказала Вероника. – Сегодня Костик Максимку заберёт, я попросила. Но мне всё равно пора. Не помню, мы расплатились?
На лето Костик, Вероника и маленький Максимка перебрались на дачу. Динка перестала по понедельникам ходить в «Шоколадницу», сидеть в кафе в одиночестве ей не хотелось. Только раз, в августе, соблазнённая хорошей погодой и возможностью раньше удрать с работы, она пришла в «Шоколадницу» у площади и села за столик у дальней стены. Посетителей было мало: двое молодых людей в скучных костюмах клерков молча потягивали кофе, седой старичок читал газету, лохматая рыжеволосая девчонка в шортах и парень в цветастой летней рубашке, склонившись друг к другу лбами, смотрели в телефонный экран. Пахло корицей и кофе. Официанты смеялись чему-то, бездельничая у стойки. Было тихо. За большим окном чернела ягодой раскидистая черёмуха.