Я принес тебе небо…

* * *

День, словно странник бездомный, продрог,
Ветки деревьев колышутся пьяно.
Сватово — наш небольшой городок —
Вновь утопает в осенних туманах.

 

Маленький город большой суеты,
Где неприкаянно бродят зеваки,
Где беззаботно гуляют коты,
Если не лают сердито собаки.

 

Душу согреет дворовый уют,
Душу согреют знакомые лица.
Все нестолично здесь, разве что пьют,
Не уступая ни капли столицам.

 

Густо ползет по околице лес,
И, разрушая покой лепестковый,
То проезжает вдали «Мерседес»,
То неуклюже проходит корова…

 

День, словно странник бездомный, продрог,
Но не случайно вдали так знакомо
Вьется прозрачный веселый дымок
Над покосившимся стареньким домом.

 

* * *

Васильковое поле. Тропинка. И ветер шершавый.
Паутинка сединки тревожно дрожит на виске.
И ползет муравей по своей муравьиной державе,
А потом по моей утомленной работой руке.

 

Отчего ж ты, храбрец-муравей, так беспечно рискуешь,
Вот укусишь меня, и прихлопну тебя сгоряча.
И никто не заметит такую потерю простую,
Нам ли, людям большим, небольших муравьев замечать?

 

Вот укусишь, и сразу окончится век твой недолгий.
Страшный зверь — человек, но тебе, видно, страх не знаком,
И толкает вперед вечный зов муравьиного долга,
Без которого не был бы ты никогда муравьем.

 

Люди тоже чуть-чуть муравьи на огромной планете —
Мы вгрызаемся в мир, в суете бесконечной живем.
Посреди васильков, посреди скоротечного лета,
Понимаешь, что жизнь — изначальное счастье твое.

 

Вот пополз и второй муравей, презирая опасность,
По уставшей руке. И подумалось грустно сейчас,
Что среди муравьев есть какое-то крепкое братство,
Но не встретишь подобного братства, увы, среди нас.

 

Каждый сам по себе посредине занудного быта,
Каждый сам по себе, оттого и на сердце тоска.
Есть среди муравьев единящие накрепко нити,
Ну, а нам единящие нити — веками искать.

 

Поле. Небо. Заря. Запах скошенных трав освежает.
Золотится простор. Снова щелкнул вдали соловей.
И ползет муравей по своей муравьиной державе,
И не знает, что он — лишь частичка державы моей.

 

* * *

Григорий жизнь невесело прожил.
Война. Послевоенная разруха.
“Прожил, а ничего не накопил,” —
Ворчала иногда жена-старуха.

 

Он понимал, что время — умирать,
Да все дела… дела не позволяли.
И сыновей хотел уже позвать,
Да где там — забрались в глухие дали.

 

Но стало все-таки невмоготу,
За горло взяли старые болячки,
И жизнь упрямо подвела черту,
Последний день Григорию назначив.

 

Вот так — когда Григорий тихо спал
И слышал, как негромко сердце бьется,
Какой-то странный голос прошептал,
Что все… что день последний остается.

 

Дед встал. Печально скрипнула кровать.
Взглянул в окно — земли сухие груды.
Подумал вдруг: “Кто ж для меня копать
Такую твердь суглинистую будет?

 

Как ни крути, а некому. Ну, что ж, —
Прокашлялся. Погрел у печки спину. —
Возможно завтра разразится дождь,
Промочит грунт. Тогда и опочину”.

 

Прошел неторопливо к образам,
Посапывая и слегка хромая.
“Моложе был бы, выпил бы сто грамм,
А так, пожалуй, похлебаю чаю”.

 

Порой казалось — нету больше сил,
Ни капельки уже их не осталось,
А он, крестясь, у Господа просил,
Чтоб тучи поскорее собирались.

 

“Куда моей старухе яму рыть —
Ей жизнь давным-давно пора итожить.
А если б дождь прошел, то, может быть,
Управился б сосед — он чуть моложе”.

 

И дед терпел, хоть было все трудней.
В груди давило. Губы сжал до боли.
Как будто был не в мазанке своей,
А там, под. Оршею, на поле боя.

 

Хотелось показаться, уходя,
Таким, как был, — и крепким, и удалым…
Он умер через день, после дождя,
Когда земля сырой и мягкой стала.

 

* * *

Живет на свете улица. Она
На улицы другие не похожа.
И грустно удивляется прохожий,
Что властвует над нею тишина.

 

Дворы, сады… А непохожесть в том:
Давно здесь обезлюдел каждый дом,
Лишь иногда тоскливо и протяжно
Завоет пес, обживший старый двор,
Где песья будка да еще — забор,
Но лучше в будке выть, чем быть бродяжим.

 

Такая вышла с улицей беда —
Покинули ее давно сельчане,
Но по привычке иногда ночами
Согреться опускается звезда.

 

И я по этой улице иду,
Вдали зарю холодный ветер сдул,
Горбатый клен глядит на мир смиренно.
Наверное, и в нем живет тоска,
А ветка — словно теплая рука,
Прожилки на листках — как будто вены.

 

И заяц, бесприютности назло,
Примчался на заросший луг пастуший,
И весточкой из дней минувших кружит
Поблеклое гусиное перо.

 

Лежат букварь, утюг, велосипед…
Чтоб как-нибудь напомнить о себе,
За поворотом скрипнули ворота…
Живет на свете улица. Она,
Как брошенная в старости жена:
И жизнь — хоть удавись, и жить охота.

 

* * *

 

А мой отец лишь для добра и жил,
Ни славы не имея, ни достатка,
Ни той напористо-когтистой хватки,
Что есть у современных воротил.

 

А вот сейчас — не выйти за порог:
Как будто все невзгоды возвратились,
И боли долгих фронтовых дорог
В натруженных ногах соединились.

 

«Жить для добра, наверное, старо, —
Согревшись у печи, отец вздыхает, —
Необходимо ли сейчас добро,
Когда его, как будто мяч, пинают?

 

Дожить бы до еще одной весны,
Но почему-то по ночам нередко
Смоленский лес, расталкивая сны,
Стучит в окно простреленною веткой».

 

Кочан

 

Здесь и радость, и грусть, здесь повсюду звучат голоса.
Здесь буфет-ресторан. Рядом — парк и аллеи просторные.
Это маленький город с названьем привычным «вокзал»
Во главе с чуть подвыпившим, вечно мешающим дворником.

 

Почему, неизвестно, его называют Кочан.
Проживает один. Во дворе — только Шарик хромающий.
Выпивает Кочан втихаря, а потом по ночам
Матерится во сне и кричит в тишину угрожающе.

 

Он собаку когда-то отбил у разгульных юнцов,
Что ее на костре, на шашлычном, едва не зажарили.
Пусть по полной досталось ему от юнцов-подлецов,
Но теперь поиграть во дворе можно с преданным Шариком.

 

Подбирает объедки Кочан, подметая вокзал,
Каждый день – вид похмельный и рожа с небритыми скулами.
Чтоб у Шарика жизнь человечней была, так сказать,
Сам он жизнью собачьей живет, но об этом не думает.

 

Пусть считают отшельником, пусть осуждает народ,
Твердо верит Кочан, что простятся ему все чудачества.
После смерти к могиле спасенный им Шарик придет,
И ему не завоется, не заскулится — заплачется.

 

* * *

 

Натирал я лопатою руки до боли,
Ныли ссадины. Но все равно
На ладонях моих не твердеют мозоли,
На душе — затвердели давно.

 

Черный свет мой пошел безвозвратно на убыль,
Белым светом наполнится дом —
Ведь не стала душа толстокожей и грубой,
Просто сверху прикрылась щитом…

 

Мир един. И холмы на ухабистом поле,
Что туманится грустно вдали, —
Это, может быть, тоже тугие мозоли
На душе утомленной земли.

 

Здесь трава-мурава с каждым годом редеет,
Здесь машины ревут, мельтеша,
Но под коркой земли, что все больше твердеет,
Остается живою душа.

 

* * *

 

Нынче молчалив и светел сад,
Нынче осень щедро золотится.
Кажется, дома — большие птицы:
Ставнями взмахнут и полетят.

 

Вздрогнет удивленно мир кругом,
Потому, что над пожухлой далью
Поплывет поселок косяком
С тихой журавлиною печалью.

 

Он покинет край не навсегда,
Полетит к теплу, вздыхая тихо,
Здесь ведь укрепились холода,
Холода сплошной неразберихи.

 

И над вечными Добром и Злом
Небо разрезая безрассудно,
Устремится вдаль за домом дом,
Унося встревоженные судьбы.

 

На покинутой земле мороз
К многоцветию добавит сини,
Тихо ляжет на поляны иней
Жгучим сгустком непролитых слез.

 

И земля, не зарыдав навзрыд,
А любя и грея, и жалея,
Ветками деревьев заслонит
Тех, кто зимовать остался с нею.

 

* * *

Над бесконечностью полей

Висит прохлада дождевая
И вьется нитка журавлей,
Разрывы облаков сшивая.

 

И хочется сейчас пойти
Туда, где затаилось лето,
И ветер, спутав все пути,
Прилег вздремнуть у бересклета.

Где, яркой желтизной горя
Над ветками усталых кленов,
Бежит счастливая заря
На цыпочках по небосклону.

 

* * *

 

Вдохновенно, в устремленье смелом,
Весело друзей к себе позвав,
Маленький художник хрупким мелом
На асфальте лошадь рисовал.

 

Прокатилось солнце торопливо,
Одобряя мальчика игру:
Лошадь розовой была, и грива
Тоже розовела на ветру.

 

А когда, осев густым туманом,
Над землею распласталась мгла,
Живописца из окошка мама
Голосом негромким позвала.

 

Сохли полотенца на балконе,
Звякал ветер дужкою ведра.
А мальчишке снилось, будто кони
Цокали у окон до утра.

 

* * *

 

В час, когда дожди шагами шаткими
Скучно-скучно ходят у порога,
Я хочу быть доброю лошадкою,
Чтобы с сыном поиграть немного.

 

На спине возить его по комнатам,
Оживляя всех захожих взгляды.
Мне не надо бить о пол подковами
И овса, конечно же, не надо.

 

Отложив до вечера поэзию,
Словно конь по полю командира,
Повезу веселого наездника
По полу двухкомнатной квартиры.

 

И в атаку кинемся бесстрашно мы,
Зарумянятся в азарте лица.
А потом наездник мне, уставшему,
Из ладошек даст воды напиться.

 

* * *

 

Тронул облака осенний сон,
Затихают шорохи лощин.
Слово материнское лицо,
Светлый лист тускнеет от морщин.

 

От его спокойного тепла
Всем уютно в роще, как в избе.
Мама, мама, ты всегда была
Золотым листком в моей судьбе.

 

В речке неба расплескав тоску,
Лодка солнца уплывает прочь.
Больно мне, что не могу помочь
Я ничем осеннему листку.

 

* * *

Когда приходит зрелость к сентябрю
И бродит осень по лугам, не прячась,
В душе восходит нежная прозрачность,
Похожая на тихую зарю.

 

Как выпавший весной ненужный снег,
Усталость исчезает виновато,
И верится, что все-таки когда-то
К тебе придет желаемый успех.

 

Степного солнца теплые шаги
Расплескивают синь. И быстротечно
Расходятся сомненья, словно в речке
От камешка упавшего круги.

 

* * *

Бежали звезды — вспугнутые кони —
Цепляясь гривами за облака,
И голубые искры беспокойно
Гасила торопливая река.

 

А люди думали: ветра вздымая,
Весенний гром над крышами гремит,
Не зная, что над тихими домами
Пронесся стук стремительных копыт.

 

Когда же день стал подниматься новый,
То над землей, уткнувшись в край села,
Сияла отлетевшая подкова,
А всем казалось — радуга взошла.

 

* * *

В твоем лице есть что-то от весны,
От всех апрелей будущих и прошлых.
Проталины морщинок осторожных
Улыбкой добрых глаз освещены.

 

В твоем лице от лета что-то есть.
Когда приходишь ты, теплеют будни,
И на душе становится уютней,
Как будто добрую прислали весть.

 

В твоем лице и белизна зимы,
И осени задумчивость лесная.
Что будет с нами завтра, я не знаю,
Но знаю, будет мир с названьем «Мы».

 

И, небо исписав наискосок
Безоблачными буквами созвездий,
Хмельная ночь нам окна занавесит
И бережно прижмет к виску висок.

 

* * *

Хорошо, что мы снова вдвоем,
Что осенней печалью не найдены.
Посмотри: как летящие ангелы, —
Журавли над притихшим селом.

 

Завтра может быть где-то вдали
Вновь окажемся под снегопадами,
Но сегодня мы теплыми взглядами
От ненастий друг друга спасли.

 

Замечаю в безбрежности дней,
Сколько грешного в них и безгрешного.
Ну, а главное — сколько есть нежного
На обычной ладони твоей.

 

И, даруя тепло нам опять,
Журавли над полями ковыльными
Тень ночную раздвинули крыльями,
Чтобы солнце на небо поднять.

 

* * *

 

Обломанным крылом повисла ветка,
И воздух поздних чувств слегка горчит,
А сердце так отчаянно стучит,
Что раздвигается грудная клетка.

 

И хорошо — дышаться будет легче,
Ведь сколько б не пуржило, не мело,
Я точно знаю — рук моих тепло
Найдет твои тоскующие плечи.

 

Холодным взглядом Вечности безгласной
С небес глядят миры. Но мы вдвоем
У Вечности немного заберем —
Лишь несколько минут земного счастья.

 

И выпорхнут слова, как птичья стая,
И, как весной, отступят холода.
По небосклону скатится звезда,
Твоей щеки коснется и растает.

 

* * *

 

Вот опять по-осеннему
хмурится день постаревший,
На аллеях пустых —
октября листопадная власть.
Я тревожно в палату вхожу,
где болезнь тебя держит
И не хочет, чтоб ты поднялась.

 

Тонкий лучик дрожит
на прозрачной ладони заката,
Словно линия жизни
и в завтра ведущая нить.
Кто-то мудрый сказал,
что давно стал безмерно богатым,
Потому, что не смог разлюбить.

 

Ну, а я… ну, а мы
не всегда осознать успевали,
Обживая вдвоем
так по-доброму сблизивший дом, —
Чтоб не холодно было сердцам,
нужно, в общем-то, мало —
Двум свечам стать единым огнем.

 

Я принес тебе небо,
оно, облака выдыхая,
Осветило палату лучами
и сумрак исчез.
Я сегодня тебя воскрешу
к новой жизни стихами
И туманистой синью небес.

 

Жаль торопит судьба,
ускоряя свои повороты.
Но что было, то было.
Судьбу не браню, не хулю.
Относительно чувств
я не знаю законов природы,
Может быть потому и люблю.

 

И роняю слова
непродуманно и бестолково,
А когда возвратишься домой,
ничего не скажу.
Убегу на луга,
небеса принесу тебе снова
И к ногам их твоим положу.

 

* * *

 

Пусть любовь оживет,
пусть судьба не поступит безжалостно.
Растревожу январь
и к тебе сквозь снега докричусь.
Чем нас радует жизнь?
Может, этой нечастою малостью
Оживанья любви,
оживанья загубленных чувств.

 

Мы, сжигая мосты,
шли навстречу дорогами долгими,
И ложился к ногам, уплотняясь,
мешающий снег.
Потому я пойму,
согреваясь твоими ладонями,
Обмороженный взгляд
и проникнутый горечью смех.

 

Я пойму эту грусть
под ресницами черными-черными.
Я пойму, сокращая
всегда разделявший нас путь, —
В этом мире большом
среди чувств навсегда перечеркнутых
Мы такие нашли,
что нельзя никогда зачеркнуть.

 

Дверь
Не скитаешься и не болтаешься,
От дворовых забот — вдалеке.
Для одних так легко открываешься,
Для других же — всегда на замке.

 

Ты — обычная дверь деревянная,
И стоишь, никому не грубя,
Под тобою валяются пьяные.
И ногами пинают тебя.

 

В дни счастливые и несчастливые,
В дни печальных и праздничных дат
Больно бьют в твою грудь терпеливую
И в глазок, словно в душу, глядят.

 

Нож

Вся жизнь на острие. Что может быть глупее?
Чем больше делаю, тем становлюсь тупее.

 

Гладиатор

 

В Древнем Риме было принято, наблюдая
бой гладиаторов, лакомиться морковью

 

Вот стою, пред всеми виноватый,
Роком принужденный убивать,
Непреклонный римский гладиатор,
Богу душу я готов отдать.

 

Шрамы крепко стягивают шею,
И потеет от волненья лоб.
Вижу, что в таком же напряженье
Рослый мой соперник — эфиоп.

 

Нам, рабам, сейчас не до обиды,
Мы игры кровавой игроки.
Это после сменит нас коррида,
А сейчас — деремся, как быки.

 

Зрителям смотреть на бой не больно,
Каждый здесь — потенциальный Брут.
Вот они — сидят самодовольно
И морковь размеренно жуют.

 

Смертный бой для них весьма потешен,
Я б любому горло перегрыз.
Если буду на песок повержен,
Все они опустят пальцы вниз.

 

Но я верю: ад им уготован,
Не напрасно показалось вновь —
Горько проступила на моркови
Наша гладиаторская кровь.

 

И пускай паду я на колени,
Знаю, веру в доброе храня,
Что Земля, извечный раб Вселенной,
Вновь поднимет на ноги меня.

 

* * *

 

«.. .Легче там, где поле и цветы»
Николай Рубцов
Цветы и поле, поле и цветы.
Река. И вздох проснувшейся планеты.
И нету никого. Лишь я и ты,
И тишина на сотни километров.

 

Вот так бы и ходить среди полей,
Не чувствуя былой обидной боли,
Влюбляясь каждый раз еще сильней
В зарю и это небо голубое.

 

Прерывисто дыша, спешит вода
За горизонт, куда скатился Млечный.
И дремлет одинокая скирда,
Рассветной дымкой прикрывая плечи.

 

Спасибо, мир, за поле и цветы,
С которыми душа моя навеки,
Непогрешимо оживляешь ты
Все то, что человечно в человеке.

 

Здесь неизменно умирает ложь,
А ковыли к ногам бегут, встречая.
Светлеет день. Он тем уже хорош,
Что в глубь полей запрятал все печали.

 

Я тихо стану на краю мечты,
Поймаю на лету случайный ветер…
Среди рассвета — только я и ты,
И тишина на сотни километров.

 

* * *

У порога сомнений —
стоят листопады,
За порогом сомнений —
кружатся снега,
То ли к раю упрятав пути,
то ли к аду,
След укрыв, может, друга,
а, может, врага.

 

А снега ощущают
свою эпохальность,
Пролетая сквозь век,
сквозь «давно», сквозь «вчера»,
А снега ощущают свою
музыкальность,
Когда плавно скользят
между ними ветра…

 

Все сомненья сгорели.
По пеплу блуждаю.
И сгорели дотла
огорченья мои.
Живы чувства.
И снова шагаю по краю —
То по краю строки,
то по краю любви.

 

Есть у каждой поры
не дожди, так метели,
Есть у каждого сердца
то радость, то боль.
Посмотри, возвращаются
наши апрели
И косяк журавлиный
ведут за собой.