7 (20) ноября 1910 года на никому до того не известной железнодорожной станции Астапово Рязанской губернии, в доме начальника станции, восьмидесяти двух лет отроду скончался Лев Толстой. С тех пор прошло 105 лет, а много ли мы знаем о человеке, который ещё при жизни был признан главой русской литературы? Много – и ничего. Лично мне запомнился ответ одного мальчика семи лет (надо сказать, довольно развитого по своим годам). На вопрос «кто такой Лев Толстой?», я получил уверенный ответ: великий русский писатель. Великолепно, чуть не прослезился я тогда от умиления (действительно, развитый! Может, космонавтом будет! Или даже бизнесменом!). – А что он написал, – задал я следующий вопрос. На меня посмотрели искренние и совершенно честные глаза. Про собаку, последовало так же уверенно. Я слегка растерялся. «Про какую собаку?». «Которая «Муму».
Хороший оказался мальчик. В смысле, начитанный. Космонавтом, конечно, не станет, а вот олигархом – вполне. Будет у народа нефть с газом воровать. И у «Мумы» тоже…
– Мальчик действительно прав, – согласился со мной мой давний знакомый, культуролог С.В. Коновалов, когда мы заговорили о печальной «толстовской» дате. – О Льве Николаевиче мы знаем и много, и ничего. Да, великий русский писатель, автор таких всемирно известных (и всемирно же признанных) романов, как «Анна Каренина», «Воскресенье», «Война и мир» – и в то же время, летом 1909 года в ответ на выражение восторга одного из читателей именно «Войной и миром» и «Анной Карениной», он ответил: «Это всё равно, что к Эдисону кто-нибудь пришёл и сказал бы: „Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку“. Я приписываю значение совсем другим своим книгам». А в письме к Фету в 1871 году выразился ещё резче и конкретнее: «Как я счастлив… что писать дребедени многословной вроде „Войны“ я больше никогда не стану».
– Кстати, о «Муму». А какие у него были отношения с Тургеневым?
– Сложными, и в жизни, и в литературе. Этакая враждебная дружба или, наоборот, дружеская вражда. Биографы и того, и другого до сих пор не могут определиться в характеристике их отношений.
– А что тут удивительного, Сергей Владимирович? Как два медведя в одной берлоге ужиться не могут, так и два гения в «одной» (имею в виду отечественную российскую) литературе вряд ли уживутся.
– Так-то оно так… Что тот, что другой – люди амбициозные, самолюбивые и самодостаточные (впрочем, и на пепрвое,и на второе и третье они имели полное право, поскольку действительно ГЕНИИ). Но тут такая пикантная деталь: Иван Сергеевич был всё-таки СТАРШИМ современником и отчасти учителем Толстого в литературе. Но Толстой был очень, скажем педагогическим термином, «проблемным» учеником. Проблемным в том, что не творил себе из Ивана Сергеевича кумира, и ничего не принимал от того на веру. Впрочем, это уже черта характера, а не типичная настороженность к собрату по литературному сочинительству.
Отчасти их взаимоотношения можно определить по отношению Тургенева к «Войне и миру». Историк литературы, личный секретарь и биограф Толстого, Николай Николаевич Гусев писал: «Ни один писатель, ни один критик не уделял «Войне и миру» столько внимания, как друг-недруг Толстого — Тургенев».
Тургенев читал «Войну и мир» как исторический роман и судил об этом произведении так, как привык судить о произведениях этого жанра. Его недоумение: «Где тут черты эпохи — где краски исторические? Фигура Денисова бойко начерчена, но она была бы хороша как узор на фоне — а фона-то и нет».
И в то же время в своих «Литературных воспоминаниях» он признавал, что «Толстой по силе своего творческого дарования стоит во главе всего, что появилось в европейской литературе с 1840 года.». То есть, он не просто сопоставлял его с теми же Стендалем, Флобером, Бальзаком, Гюго и прочими, но и был выше их! Услышать ТАКОЕ признание из уст Тургенева — барина, сибарита, редкостного самолюба, и в то же время, как он сам себя называл, «безалабернейшего из русских помещиков» – дорогого стОило!
– И это тем более удивительно, что сам Лев Николаевич довольно жёстко и, если можно так сказать, совершенно по-самоедски относился к своему творчеству. Вот, например, что он писал в своей знаменитой «Исповеди»:
« … я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости. В писаниях своих я делал то же самое, что и в жизни. Для того чтобы иметь славу и деньги, для которых я писал, надо было скрывать хорошее и выказывать дурное. Я так и делал. Сколько раз я ухитрялся скрывать в писаниях своих, под видом равнодушия и даже легкой насмешливости, те мои стремления к добру, которые составляли смысл моей жизни. И я достигал этого: меня хвалили…» (конец цитаты).
– Да, великолепный текст, к сожалению, мало читавшийся и мало читаемый не столько просто читателями, а в первую очередь, нашими литераторами! А зря! Там есть и другие просто-таки бесподщадные места. Вот, например: «…усомнившись в истинности самой веры писательской, я стал внимательнее наблюдать жрецов ее и убедился, что почти все жрецы этой веры, писатели, были люди безнравственные и в большинстве люди плохие, ничтожные по характерам — много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни, – но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть довольны люди совсем святые или такие, которые и не знают, что такое святость» (конец цитаты).
– И о чём это говорит?
– На этот ваш вопрос есть ответ всё в том же исповедальном тексте: «Мы все тогда были убеждены, что нам нужно говорить и говорить, писать, печатать — как можно скорее, как можно больше, что все это нужно для блага человечества. И тысячи нас, отрицая, ругая один другого, все печатали, писали, поучая других. И, не замечая того, что мы ничего не знаем, что на самый простой вопрос жизни: что хорошо, что дурно, – мы не знаем, что ответить, мы все, не слушая друг друга, все враз говорили, иногда потакая друг другу и восхваляя друг друга с тем, чтоб и мне потакали и меня похвалили, иногда же раздражаясь и перекрикивая друг друга, точно так, как в сумасшедшем доме» (конец цитаты).
– Понятно. Вывод, конечно, просто сумасшедший: верить писателям НЕЛЬЗЯ. Верить можно, как говорится, только маме. Так что же тогда получается: «великий и могучий» Лев Николаевич в своих произведениях учил (и учит) читателей именно что «великому-доброму-вечному», а на самом деле всё литературное творчество (и не только его) оказывается всего-навсего ЛИЦЕМЕРИЕМ, умело отрежиссированным и отыгранным спектаклем?
– Так ведь он и сам отвечал: ««Какой ужасный умственный яд современная литература!». А когда его спрашивали, почему он проповедует одно, а сам совершал в жизни другое, то отвечал: Я не воробой, чтобы всю жизнь одно и то же чирикать.
– В чём же тогда эта «сермяжная» толстовская истина?
– В простоте и ясности самого человеческого существования (опять это слова не мои, а его же). Именно к этой мысли он и пришёл в итоге всей своей противоречивой жизни.
— Спасибо, Сергей Владимирович, за очередной интересный разговор! У читателей теперь наверняка появится не один повод для размышлений.