Глава из повести «Тринадцатый месяц в году»
При желании сейчас можно было бы точно восстановить и то число, и тот день июля 1954 года, когда я, окончив школу, поехал из своего подмосковного городка в Ленинград поступать в институт. Потому что, я это помню очень твердо, именно тогда было солнечное затмение. И, лежа на верхней полке в купе поезда, я совсем некстати вспомнил «Слово о полку Игореве» и именно тот его момент, когда князь выступил в поход на половцев также перед наступлением затмения солнца. Я вспомнил, как Игорь не послушал совета, не побоялся зловещего предсказания, и чем все это кончилось для него.
Я даже помню, как усмехнулся тому, что мне в голову пришло такое историческое сравнение, потому что я-то, во-первых, не был суеверным и не верил ни в какие приметы, а во-вторых, в отличие от князя, не мог потерпеть поражение в своем походе. И уверенность в этом мне давал лежащий в чемодане свеженький аттестат зрелости с серебряной медалью, на гербовой бумаге которого после моей фамилии и перечисления моих отличных оценок было однозначно написано, что обладатель этого аттестата имеет право поступления в любой ВУЗ Советского Союза без экзаменов. Ну и, скажите, какие половцы могли мне помешать это сделать?
На медаль я «шел» довольно уверенно. У нас была хорошая школа, хорошие учителя и сильный класс. Вероятно, как я это понимаю сейчас, он был подобран специально, потому что в четырех десятых классах, окончивших школу в том году, из шести полученных медалей пять пришлись на наш 10 «А». Нет, моя хорошая учеба не была подчинена именно добыче медали. Просто мне нравилось учиться и это получалось у меня без каких-то сверхусилий. Хотя однажды мама заметила в разговоре, уж не помню в связи с чем: «Запомни, без медали ты в институт не поступишь». В первый момент я даже удивился и наивно спросил «Почему?» «Потому, – внимательно посмотрела на меня мама и, вздохнув, добавила: – Сам знаешь».
Я конечно, знал. Был уже не наивным пацаном и понимал, что пионерская песня «Нам открыты все дороги, все пути…» не совсем подходила для еврейского мальчика. Но все это казалось мне в тот момент несколько абстрактным понятием. Лично на себе я до той поры не ощущал откровенного антисемитизма. В школе относились ко мне хорошо, с ребятами я дружил, даже с дворовыми хулиганами был в нормальных, футбольных отношениях. А маме моей, работавшей педиатром и спасшей немало детей, одна из мамаш в порыве благодарности даже как-то сказала: «Евгения Львовна, вы такая хорошая, такая хорошая. Даже на еврейку не похожи!»
Исходя, как тогда говорили, из «отличных оценок и примерного поведения» после сдачи выпускных школьных экзаменов в нашей школе № 25 на медали претендовали шесть человек. Трое – на золотые, трое – на серебряные. Для одной школы, тем более не какой-нибудь столичной, это было более чем солидно. И поэтому и мы, и учителя с естественным трепетом ждали результата. Окончательный ответ должен был прийти из Москвы, поскольку городок наш был в Московской области и соответствующие руководящие организации находились в столице. Выпускной вечер прошел в конце мая, городское школьное начальство продержало наши документы где-то до середины июня и отправило их на утверждение в Москву. И только к концу месяца, получив вызов, за результатами в столицу уехала директор нашей школы Любовь Григорьевна Цибулевская. В те годы от нас до Москвы ходили пригородные поезда, которые почему-то называли «кукушки». Ходили не часто, всего три или четыре раза в день, поэтому мы представляли, каким поездом вернется Любовь Григорьевна, и собрались на платформе, ожидая прибытия. Был уже вечер, но по случаю лета еще довольно светло. Мы, человек десять-пятнадцать потенциальных медалистов и им сочувствующих, толпились в середине платформы, ибо не знали, из какого вагона появится наш директор, а разбиваться цепочкой вдоль платформы почему-то не хотелось. Вместе мы чувствовали себя более спокойно. Конечно же, мы волновались, понимая, что сейчас вместе с директором к нам приедет судьба.
В полумраке, поскольку фонари еще не зажгли, мы впились глазами в окна вагонов подходящего к перрону состава. Но, видно, Любовь Григорьевна волновалась не меньше нашего, потому что мы увидели ее уже стоящей в тамбуре у открытых дверей и прямо оттуда же, из тамбура, она крикнула нам, махая рукой: «Все в порядке, ребята, все в порядке! Утвердили всех! Всех!» Мы закричали, завопили и бросились к остановившемуся вагону. «Всех, всех!» – повторяла Любовь Григорьевна, уже стоя в нашем окружении на платформе. И несколько тише добавила: «Одна золотая и пять серебряных!» Мои документы отправляли на золотую, но я почему-то сразу, там же на платформе, понял, что вместо «золота» получил «серебро». И хотя окончательно Любовь Григорьевна подтвердила это через несколько минут, и я, естественно, расстроился, но всего лишь на какое-то первое мгновенье. Особым тщеславием я не страдал, а с прикладной точки зрения что золотая, что серебряная медали в то время имели совершенно одинаковый статус. Обладатели и «золота», и «серебра» получали право поступать в любые ВУЗы без экзаменов.
А еще через неделю, попрощавшись в Москве на перроне Ленинградского вокзала с родителями, приехавшими проводить меня в «большую жизнь», я лежал на верхней полке скорого поезда «Москва-Ленинград» и вспоминал «Повесть о полку Игореве».
Может возникнуть вопрос: почему это я, проживая в Московской области, в двух часах езды от столицы нашей родины, учиться в которой, безусловно, мечтали все школьники, поехал поступать в Ленинград. Конечно, родители мои хотели бы, чтобы я учился в Москве, у них «под бочком», позволяя себе часто наведываться домой. Но когда речь зашла о Ленинграде, сопротивления с их стороны я не почувствовал. В решении моем присутствовали и практические, и, если можно так выразиться, духовные моменты. Я родился в Ленинграде, где жила моя семья и откуда перед войной отца перевели на работу в Москву. Так что Ленинград был моей «малой родиной» и вообще я любил этот замечательный город, в котором бывал неоднократно. В Ленинграде жили мои родственники, те из них, кто пережил блокаду и эвакуацию. Так что при необходимости мне было где остановиться и жить, если бы я не получил общежития. При этом мама надеялась, что там я как-никак буду под присмотром моих теток. Все-таки я был к тому времени 17-летним мальчишкой, жившим в тихом маленьком городке и, по большому счету, ничего не понимающим в жизни. В Москве же у меня вообще никого не было. И, кроме того, я ехал поступать в ЛЭТИ им. Ульянова-Ленина, Ленинградский электротехнический институт, который в свое время закончил мой отец. Господи, ни о какой династии тогда и мысли не возникало. Отец мой когда-то работал чернорабочим, слесарем. Но все же в том, что я выбрал ЛЭТИ, была и его подсказка.
Вопрос же получения высшего образования для ребенка из интеллигентной семьи не ставился в принципе. К окончанию школы я решил, что пойду в инженеры. В то время это была одна из престижных профессий. Математика, физика и черчение давались мне легко и с интересом. Хотя, скажем, и химия тоже, и почему я не думал о химическом ВУЗе – не знаю.
Короче, Ленинград был прекрасным городом, ЛЭТИ – престижным институтом и мой серебряный аттестат гарантировал мне осуществление мечты. А посему я даже не взял с собой ни одной школьной тетрадки, ни одного учебника, ибо твердо знал, что экзамены мне сдавать не придется. Планы у меня были таковы: неделя-полторы уйдут на подачу документов, поступление, оформление всех бумаг. До конца июля я гуляю по Ленинграду, потом возвращаюсь к родителям. Затем на пару недель отправляюсь к морю в какой-нибудь пансионат – я до того вообще не был на юге, и мама сказала, что мне надо как следует отдохнуть после выпускных экзаменов и перед учебой. А затем назад – в свой ЛЭТИ… Самым трудным из этих планов, как мне представлялось, было приобретение путевки к морю, но отцу уже что-то там обещали в заводском профкоме. Жизнь прекрасна!
Но все это будет потом, а пока «с платформы говорят – это город Ленинград».
До тети Сони, маминой старшей сестры, у которой я собирался остановиться, я добрался быстро и без приключений, поскольку знал этот путь. Она жила одна в маленькой квартирке на Большой Пушкарской и встретила меня с радостью. Мой приезд не был для нее неожиданностью, обо всем договорено заранее, но она, поцеловав меня и накормив завтраком, сразу предупредила, что завтра уезжает на две недели в дом отдыха.
– Ничего, ничего, – успокаивала меня тетя Соня, – ты парень большой, самостоятельный, с институтом проблем не будет, а если что – и кроме меня в городе родственники имеются. Так что – располагайся.
Если говорить честно, такой вариант для меня был оптимальным. Мне совершенно не хотелось быть под постоянной опекой любвеобильной тети Сони, которая контролировала бы каждый мой шаг. Что может быть лучше, чем оказаться в Ленинграде в 17 лет при полной свободе и замечательной перспективе… Поэтому в тот день, отдохнув с дороги, я лишь сделал пару родственных визитов и прогулялся по любимому мной Большому проспекту.
Назавтра с утра я отвез тетю Соню на вокзал и решил, не откладывая в долгий ящик, отправиться в ЛЭТИ. Институт находился недалеко от дома, на той же Петроградской стороне, что, к слову, тоже было немаловажно, если бы мне в студенчестве пришлось жить у тети Сони. Я вернулся домой, взял приготовленную папку и пошел «поступать на инженера».
В главном корпусе института бурлил поток абитуриентов. Хотя экзамены у них начинались с августа, но документы уже сдавали и довольно активно. В приемной комиссии, отстояв небольшую очередь к столику с надписью «Радиофакультет», который мы с отцом выбрали заранее еще дома, я протянул свои документы миловидной женщине. Она внимательно посмотрела на мой аттестат, характеристику из школы, медицинскую справку № 286 и не помню уже, что еще требовалось при поступлении. По крайней мере, все мои бумаги женщину вполне удовлетворили, она пробила их дыроколом, закрепила в новой папочке с надписью «Дело», написала на ней мою фамилию и положила в стопку с такими же папками.
– Ну вот, все в порядке, – сказала мне она и улыбнулась. – Значит, так. Медалистов у нас зачисляют раньше начала приемных экзаменов. Давайте посмотрим, когда вам идти на комиссию.
Она заглянула в какой-то листок, вписала туда мою фамилию и, еще раз улыбнувшись, добавила: «Вот, приходите на собеседование 13 июля в 10 часов в кабинет директора».
Меня почему-то смутило именно это число, да и вообще я впервые услыхал о каком-то еще собеседовании, тем более в кабинете директора института.
– Да не волнуйтесь вы, – успокоила она. – Это чисто формально, ну вроде мандатной комиссии. Задачки вам там решать не придется.
Медленно я вышел из института и пошел к трамвайной остановке. Какой-то червячок шевелился у меня в душе. Я не совсем понимал, что должно произойти, не знал, почему эта комиссия какая-то мандатная, но все это лишало меня уверенности и покоя. Правда, скоро я успокоился и оставшиеся до собеседования дни провел в Ленинграде просто замечательно.
Беспокойство опять вселилось в меня накануне этого самого собеседования. Я плохо спал, боясь проспать время, кое-как позавтракал и за полчаса до назначенного срока уже стоял в приемной директора ЛЭТИ профессора Богородицкого среди десятка, видимо, таких же, как я, медалистов, вызванных на комиссию.
В кабинет директора нас приглашали по очереди. Я был третьим или четвертым, точно и не считал. За большим столом в кабинете профессора сидела комиссия – человек пять-шесть солидных товарищей, а во главе стола, видимо, сам директор, седой человек в очках. Меня пригласили присесть на стул, стоящий у того же стола с противоположной к профессору стороны. Я поздоровался, сел и почувствовал, как все стали внимательно изучать меня.
– Ну что, – сказал довольно приветливо директор и открыл папку, вероятно с моим делом. – Расскажите нам про себя.
– О чем? – почему-то спросил я, чувствую внутри себя какую-то непонятную дрожь.
– Обо всем, – подсказал директор. – Как вас зовут, откуда вы приехали, как учились, кто ваши родители. Нам все интересно.
На эти вопросы я ответил довольно уверенно.
– А почему вы решили поступить именно в наш институт? Вы ведь из Подмосковья? Почему не в Москву?
Я перечислил свои доводы, не забыв даже сказать, что здесь учился мой отец.
Директор и члены комиссии слушали меня внимательно, время о времени даже кивая головой. И я решил, что на этом все и закончится. Но директор неожиданно для меня спросил:
– А вот в вашем городе есть конденсаторный завод. Какие конденсаторы он выпускает? И кто директор этого завода?
Я растерялся. Что такое конденсаторы, я представлял себе из школьного курса физики. Но откуда мне было знать ассортимент продукции конденсаторного завода и тем более фамилию его директора. Я честно и сказал им об этом.
– Нехорошо, – укоризненно покачал головой профессор Богородицкий. – Человек, решивший стать радиоинженером, должен такими вещами интересоваться. Вот ребята, поступающие к нам, работали в школе в радиокружках, изготавливали разные приборы, осциллографы. Даже привезли их к нам в институт. Вы привезли какой-нибудь свой прибор?
Этот вопрос меня просто обескуражил. И хотя я в школе не собирал никакие осциллографы, то даже если бы и собирал, вряд ли додумался бы везти их в Ленинград, в институт, на приемную комиссию.
– Нет, – сказал я, – я ничего не привез.
– Ну вот, уважаемый, – мне показалось, что профессор даже обрадовался моему ответу. – Ну вот, сами видите, – обратился он уже к членам комиссии, и те послушно закивали головами.
– Что же тогда вы хотите? – Богородицкий опять повернулся ко мне и даже развел руками. – Мы считаем, что вы недостойны учиться в нашем институте. Документы получите в приемной комиссии. Идите, до свидания.
До конца еще не осознав случившееся, но уже поняв, что произошла катастрофа, я обвел глазами членов мандатной комиссии, увидел, что все они смотрят на меня даже с некоторой жалостью, и вышел из кабинета. Ко мне сразу кинулись ребята из медалистов с шепотом «Ну что там, что там?», но я ничего не ответил им, потому что еще сам для себя не мог толком объяснить случившееся.
Целый день я в прострации прошатался по городу. Родителям сообщать о происшедшем я не собирался, понимая, что для них это значит. К родственникам идти не хватило смелости. Уже ближе к вечеру я вернулся домой, попил пустого чаю, хотя за целый день не съел ни крошки, и стал думать, что делать дальше. Первое, до чего я додумался, сейчас вызывает у меня лишь грустную усмешку. Но тогда я был наивным, как дитя и, будучи правоверным комсомольцем, верил в справедливость. А посему этим же вечером я написал письмо Первому секретарю ЦК комсомола Александру Шелепину, в котором, как мог, описал мою ситуацию и закончил письмо конкретным вопросом: «Прошу мне объяснить, почему я, комсомолец и медалист, недостоин учиться в Ленинградском электротехническом институте имени Ульянова-Ленина?» И мне даже несколько полегчало.
Наутро я бросил письмо в почтовый ящик, купил в киоске брошюру о ленинградских ВУЗах и, сев в скверике, начал выбирать из них наиболее подходящие для меня. Институтов было довольно много, моя серебряная медаль была действительна для каждого из них, и я решил, что еще не все потеряно. Но прежде всего мне надо было взять документы из ЛЭТИ. Та же женщина за тем же столиком, что неделю назад брала мои бумаги, на этот раз улыбалась как-то виновато и сказала, чтобы я пришел за ними завтра. Я пришел, но мне их опять почему-то не отдали. И эти непонятные вещи тянулись неделю, каждый день из которой был для меня на вес золота, ибо сроки приема документов у медалистов в институты были ограничены. У меня не хватило настойчивости пойти к начальству, потребовать вернуть мои документы или вообще что-то предпринять по этому поводу. Я просто ежедневно наведывался в приемную комиссию и уходил ни с чем. Наконец числа 20-го я получил свои бумаги и в тот же день отправился с ними в другой институт.
Не помню, какой из институтов, выбранных мной из брошюры, был первым. Но он был и не последним. Я обошел их как минимум с десяток, и везде мне говорили практически одно и то же: «Прием документов у медалистов уже закончен. Приходите на следующий год». Когда же я просил взять мои документы и, забыв мое «серебряное» право, допустить меня к экзаменам на общих основаниях, мне снисходительно улыбались и возражали: «Что вы, на общих основаниях, вы же медалист». Только, помню, в одном из институтов, по-моему, это был ЛИКИ, Ленинградский институт киноинженеров, отказ был с другой формулировкой. Председатель приемной комиссии, повертев мой аттестат, с укоризной сказал: «Вот, я вижу, аттестат ваш уже был подшит где-то. Значит, первоначальное желание у вас было учиться в каком-то другом институте. Почему же вы к нам теперь пришли? По нужде, что ли?»
За эти дни у меня появилось такое ощущение, что я повзрослел на несколько лет. Может, поэтому я не впал в истерику, в отчаяние и решил все-таки добиться своего.
А надо сказать, что произошло еще одно неординарное событие. Довольно неожиданно для себя я получил ответ на свое письмо в ЦК комсомола. На солидном красивом бланке, со всеми входящими-исходящими, за подписью какого-то комсомольского начальника мне сообщили, что мое письмо рассмотрено ЦК и направлено в Министерство высшего образования для решения данного вопроса. О результатах решения будет сообщено мне и в ЦК.
Но пока мой вопрос решался где-то там, в Министерстве, мне надо было решать его здесь. До конца срока приема документов в ВУЗы оставались считанные дни, выхода я не видел, а посему, может быть, вдохновленный вышеназванным ответом из ЦК, я отправился в Ленинградскую комсомольскую организацию. Находилась она в знаменитом доме Кшесинской, с балкона которого в свое время выступал Ленин. Что там было, не помню. Или Горком комсомола, или Петроградский райком, но по моему комсомольскому билету меня пропустили внутрь красивого здания, и милая девушка-секретарь, узнав мои проблемы, устроила мне встречу с кем-то из местного руководства.
Молодой паренек, ненамного старше меня, с комсомольским значком на строгом костюме, выслушал меня, внимательно просмотрел мои документы и еще более внимательно письмо из ЦК.
– Ну и что бы ты хотел? – доброжелательно спросил он. – Ведь на самом деле прием медалистов уже закончен.
– Да я знаю, но почему меня вообще к экзаменам не хотят допускать? Странно как-то получается: если бы у меня в аттестате были все тройки, я бы еще имел шанс сдать экзамены и поступить в институт. А если у меня все пятерки, то и этого шанса у меня нет?
– Действительно, – почесал макушку комсомольский начальник. – Действительно, нелогично как-то. А ты куда бы хотел?
– Да сейчас уж и не знаю, – честно сказал я, – вон их сколько обошел.
Паренек внимательно посмотрел на меня, затем опять почему-то на письмо из Москвы и сказал: «Подожди-ка в приемной, я тебя позову».
Я оставил все свои бумаги у него и вышел из кабинета. Минут через десять он приоткрыл дверь и кивком головы пригласил меня.
– Значит так, – внимательно посмотрел он на меня и почему-то прихлопнул ладонью по столу. – Мы здесь договорились. Пойдешь в ЛИТМО, отдашь наше письмо в приемную комиссию, председателю. Ему уже звонили. Будешь экзамены сдавать. Не подведешь нас?
– Не подведу, – ответил я благодарно. – А ЛИТМО – это что?
– Хороший институт, отличный. Сам его кончал. Ленинградский институт точной механики и оптики. Там трудно учиться, но ты ведь медалист, – он засмеялся. – Давай, если что, звони.
Я от души поблагодарил его, дождался письма от секретарши и помчался с ним в отличный институт – ЛИТМО.
Видно, договоренность была, потому что документы у меня приняли без проблем и дали экзаменационный лист, из которого я узнал, что первый из экзаменов – сочинение – уже послезавтра. В то время вступительных экзаменов в институт было шесть. Если не ошибаюсь, сочинение, русский с литературой устный, математика и физика, химия и немецкий. Я хорошо знал все эти предметы, но, во-первых, будучи уверен, что прохожу в институт без экзаменов, за эти дни получил сильный психологический удар по мозгам. А во-вторых, по той же причине, как я уже говорил, я не взял с собой в Ленинград ни одной тетрадки, ни одного учебника. Но альтернативы не было, и через день я уже сидел в большой аудитории и писал что-то по Шолохову.
Сроки между экзаменами были по два-три дня, включая консультации. Поэтому последний экзамен я сдал где-то числа 17-18 августа. Устал я тогда ужасно, но сдал, несмотря ни на что, очень прилично, получив три пятерки и три четверки, то есть набрал 27 баллов. Каждый раз после экзамена я отправлял родителям лаконичную телеграмму типа: «Физика – пять. Целую». Теперь оставалось ждать.
И в это время произошло еще одно судьбоносное событие. Я получил письмо из Министерства высшего образования. Опять же на красивом фирменном бланке за подписью какого-то начальника там было написано: «К сожалению, не имеется возможности принять Вас в ЛЭТИ – Ленинградский электротехнический институт. Но если у Вас есть желание учиться в ВУЗе такого профиля, то Министерством подписан приказ о зачислении Вас без экзаменов в ЛЭТИИЖТ – Ленинградский электротехнический институт инженеров железнодорожного транспорта. При Вашем положительном решении, Вы должны явиться туда для зачисления в студенты до 21 августа сего года».
Вот это номер! Вот это дилемма! С одной стороны, у меня сданы все экзамены в ЛИТМО, действительно очень хороший институт, учиться в котором мне хотелось бы. И набранные 27 баллов тоже были вполне солидным запасом. С другой стороны, у меня в руках министерская бумага, где черным по белому говорится о моем зачислении в ЛЭТИИЖТ. Только приди – и учись. Но, несмотря на этот приказ, что-то не лежала у меня душа к какому-то железнодорожному институту, не хотелось потом работать где-то на полустанке. И если бы не было такого жесткого срока – 21 августа, я бы, безусловно, дождался результата в ЛИТМО.
Тогда я предпринял ход конем. Назавтра мой двоюродный брат с письмом из Министерства отправился в этот самый железнодорожный институт, сказал, что я, дескать, уехал домой и спросил, действительно ли есть приказ о моем зачислении, стоит ли его, меня то есть, вызывать в Ленинград. В ответ его на полном серьезе заверили, что приказ такой есть и я железно стану их студентом, если прибуду до 21 августа.
После чего проблема выбора усугубилась. И я собрался решить вопрос с открытым забралом. Я пришел к председателю приемной комиссии ЛИТМО, сказал ему, что набрал 27 баллов и спросил, есть ли у меня шанс с таким проходным запасом стать их студентом. На что тот, как мне показалось тогда, ответил разумно. «Мы не знаем, какой у нас будет проходной балл, – сказал мне председатель, – у нас еще не все потоки сдали экзамены. Вполне возможно, что он будет выше 27, а может, и нет. Но если уже есть приказ о зачислении вас в другой ВУЗ, то полный смысл пойти туда. Если же вам так нравится ЛИТМО, то будете хорошо учиться и переведетесь к нам на второй курс на следующий год». Его слова показались мне тогда убедительными, да и, испытав на своей шкуре все вступительные перипетии, я решил лишний раз не рисковать. Я забрал свои документы из ЛИТМО и назавтра с утра, было это 20 августа, пошел в ЛЭТИИЖТ.
Председатель их приемной комиссии, человек средних лет в защитном френче, взял мое письмо из Министерства, которое он уже вчера читал с моим братом, вытащил почему-то толстый красный карандаш и, что-то написав на письме, протянул его мне. Я не поверил своим глазам. Наискосок письма в левом верхнем его углу шли крупные красные слова: «Отказать. Прием медалистов закончен».
– Как же так? – только и смог выдавить я из себя. – Вы же только вчера сказали моему брату, что приказ есть и можно вызывать меня в Ленинград.
– Не знаю, не знаю, – отмахнулся от меня человек во френче. – Может, чего и сказал. Но то было вчера, а то сегодня. Там в Министерстве пишут, сами не знают чего. Езжайте к ним, разбирайтесь.
Это был нокдаун. Но нокаут я получил, когда помчался в ЛИТМО.
– Извините, – развел руками знакомый председатель, вчера так убедительно советовавший мне идти к железнодорожникам. – Что я могу сделать? Вы же забрали свои документы. Вас уже и в списках нет. На следующий год приходите. Будем рады.
Придя в себя и не видя уже абсолютно никаких перспектив в Ленинграде, я назавтра уехал в Москву. Закаленный боями, я не поехал домой к родителям, а прямо с вокзала отправился в Министерство высшего образования. Там, оглядевшись, через справочное бюро я нашел человека, подписавшего мне злополучное письмо и, как ни странно, смог попасть к нему на прием. Можно понять, какая напряженка творится в Министерстве высшего образования в конце августа месяца, когда заканчиваются приемы в ВУЗы по всей стране. Однако уставший человек в большом кабинете, сидевший в кресле за массивным столом, принял меня доброжелательно. Может быть, не так часто прорываются к нему вчерашние школьники, может, возмутила хамская резолюция на его собственном письме, но разговор у нас получился спокойный и хороший. Он еще раз перечитал свое же письмо с красными словами наискосок, посмотрел мой аттестат и сказал: «Да, сегодня уже 22-е – он зачем-то оглянулся на висящий сбоку большой календарь. – В институтах сейчас сумасшедший дом… Что же нам делать-то с тобой?»
– Не знаю, – ответил я. – Устал я от всего от этого, а учиться хочу.
– Хочешь, значит, будешь. Я смотрю, город ваш как раз на полдороге между Москвой и Тулой. Поедешь в Тулу? Там отличный институт. Тульский механический. Сам понимаешь, Тула город оружейный и институт такой же. У нас таких в Союзе только два. Там и Ленинградский механический. Ну что, поедешь?
– Поеду, – сказал я. – Спасибо вам.
– За что спасибо-то? Ты уж извини, что с этими так получилось, – он взял то самое письмо. – С ними я еще разберусь. А письмо это возьми себе на память. Подожди в приемной немного. Сейчас тебе другое письмо напишут и в Тулу сообщат. Ну, давай, желаю успехов. Учись хорошо.
Он поднялся из-за стола, пожал мне руку, и я как на крыльях вылетел в приемную.
А еще через два дня, побывав дома, я отправился в Тулу.
От нашего городка до Тулы ходили разболтанные пригородные поезда, со старыми вагонами, полутемными, освещаемыми керосиновыми лампами, и с железной печкой посередине, которую проводница топила углем. Даже не верилось, что в наше время еще существуют такие. Три часа, кряхтя всеми суставами, поезд тащился до Тулы, и все эти три часа я пытался сам для себя понять, правильно ли я сделал, согласившись поехать сюда. Этот город я вообще себе не представлял и знал лишь, что там есть оружие, самовары и тульские пряники. Ни одного знакомого в городе у меня не было. Что представляет собой Тульский механический институт, чему он учит и вообще где он там находится, не знал абсолютно. И времени узнать об этом не было. На календаре – 25 августа, а в новом письме, что я вез с собой, предписывалось явиться в ТМИ до 26-го.
Пока я добрался до Тулы, пока узнал, как доехать до института, который, оказывается, находился на самом краю города, пока тащился туда на дребезжащем трамвае вдоль бесконечно длинного проспекта Коммунаров, время подошло к полудню. Тульские виды, разглядываемые мною из трамвайного вагона, удручали. Булыжные мостовые, пыльные улицы и дома в основном какие-то купеческие, деревянные.
Но сам институт неожиданно оказался большим четырехэтажным зданием с колоннами и широкой лестницей перед ними. Около института теснилось большое стадо легковых машин: видимо, родители абитуриентов не оставались в стороне от процесса. Внутри здания было полно народа
Молодые ребята и девчонки и взрослые люди запрудили там холлы, коридоры и лестницы. Пожалуй, в ленинградских ВУЗах, которые я прошел в своей эпопее, такого не было. В приемную директора института Сергея Сергеевича Петрухина вообще трудно было втиснуться. Кто там и как входил в кабинет и выходил из него, по какому принципу – понять было невозможно. Но могу сказать только, что я в тот день к Петрухину так и не смог пробиться. А поскольку ночевать в Туле мне было негде, не на вокзале же, я уехал в свой город к родителям, и назавтра уже поехал в Тулу часов в 6 утра, чтобы попасть в институт пораньше.
Прошедший день не был уж совсем для меня бесплодным. Толкаясь между людьми, я выяснил, какие там факультеты, какие специальности. Узнал, что институт на самом деле очень престижный и ряд профессоров приезжают преподавать из Москвы. В основном из Бауманки. Проведал, что с общежитиями у них проблема и первокурсники почти все живут на квартирах. И много других полезных вещей. По крайней мере, когда на следующий день я попал в кабинет к директору, протянул ему письмо из Министерства, и он подтвердил, что действительно приказ о моем зачислении у них есть, на его вопрос, какой факультет меня интересует, я без раздумья сказал – машиностроительный. Сергей Сергеевич посмотрел на меня очень внимательно, вероятно потому, что этот факультет был наиболее закрытым, и устало покачал головой.
– Там мест у нас нет, – сказал он привычные мне слова, – пойдете на механико-технологический.
И, не дожидаясь моего согласия, он сказал в селектор: «Надежда Пална, пригласите Боброва».
Через минуту в дверь директорского кабинета заглянул человек, показавшийся мне похожим на пожилую лисицу. Он вопросительно посмотрел на Петрухина.
– Николай Фомич, – сказал тот и кивнул на меня, – возьми его там к себе куда-нибудь.
Я попрощался с директором, вслед за Бобровым перешел коридор и вошел в его кабинет, на дверях которого успел заметить табличку «Декан факультета».
– Садитесь, – пригласил меня декан, сел сам и, выложив на стол четыре листочка бумаги со списками, стал разглядывать их, разговаривая сам с собой.
– Так, куда же мне вас, куда же мне вас?.. Везде полный комплект, везде полный комплект… Ну ладно, приказ есть приказ, давайте попробуем сюда.
Он взял один из листочков, на котором сверху было написано «Группа 542», почему-то повернул его и сбоку приписал мою фамилию. Затем Николай Фомич вытащил из стола стандартный бланк с уже проставленной печатью, написал там два слова и протянул мне.
В моих руках оказалась справка, удостоверяющая, что я являюсь студентом ТМИ, группа 542.
– Будьте здоровы, – поднялся декан. – Первого сентября к 9 часам. Общежития у нас нет.
Я вышел в коридор, не выпуская из рук документ, подтверждающий, что после всех моих мук я стал-таки студентом. И студентом неплохого института. Но почему-то, как это ни странно, я поймал себя на мысли, что остался совершенно спокойным к этому событию, чуть ли не равнодушным. Может быть, просто уже перегорел.
Я уехал на вокзал, дождался поезда и всю дорогу до дома простоял у открытого окна, за которым мелькали уже начинавшие желтеть деревья. Я стоял и думал о том, что через два дня у меня начнется совсем другая жизнь. Что ждет меня в этом чужом городе, где нет ни одного знакомого человека? Как я буду там учиться и вообще, где я там буду жить, если в общежитии мне отказали? Я почему-то вспомнил, какие у меня были радужные планы после выпускных школьных экзаменов, после получения серебряной медали. Я мечтал поступить в ленинградский ВУЗ, жить в моем любимом городе, рядом с родственниками. Я собирался перед учебой поехать отдохнуть на море, побыть с родителями и своими друзьями. Я думал, что пять студенческих лет использую на то, чтобы насладиться ленинградской аурой, культурой и красотой.
Меня ждала Тула с пряниками и самоварами. И еще не знаю с чем.
Когда я приехал домой и вошел в квартиру, за столом в комнате сидели мама и наша соседка тетя Нина. А на столе лежал большой неразрезанный арбуз. Мне показалось, что разговор у них шел обо мне, потому что, едва я появился в дверях, они одновременно спросили: «Ну, как?!»
– Да все нормально, – ответил я им и положил около арбуза мою заветную справку.
Тетя Нина радостно засмеялась. А мама заплакала. Может быть, от счастья.