Вспоминаются забытые слова

Вспоминаются забытые слова, проявляются надежды и улыбки,
И весна — как новая глава, где краснеют розы, как ошибки.
Хочется найти, поднять, сберечь, избежать сомнений не напрасных,
И не искривить прямую речь, и Луганск нарисовать как праздник.
Какою мерою измерить всё, что сбылось и не сбылось,
Приобретенья и потери, судьбу, пронзённую насквозь
Желаньем счастья и свободы, любви познаньем и добра?..
О Боже, за спиною — годы, и от «сегодня» до «вчера»,
Как от зарплаты до расплаты — мгновений честные гроши.
Мгновений, трепетом объятых, впитавших ткань моей души.
А в ней — доставшийся в наследство набросок моего пути.
Цель не оправдывает средства, но помогает их найти…

Нелегко рисовать, как праздник, то, что на сегодняшний день даёт обильную пищу лишь для невесёлых размышлений. Весной 2015 года Луганск был похож на одновременно раненого, контуженного и тяжело больного человека, который лечится какими-то таблетками из домашней аптечки, но, тем не менее, идёт, пошатываясь, по каким-то делам, по пути прихорашиваясь (убирая улицы) и пытаясь нащупать в пустом кармане хоть какую-то мелочь (желательно, валюту). И по-прежнему без ответа мучительный вопрос: «Ради чего?» Зачем всё это было и продолжается?

Зачем всё это происходит? Куда несётся мрак и свет, клубок несыгранных мелодий и неотплясанных побед? Зачем стремится сделать больно тебе и мне не друг, не враг, Всего лишь хам самодовольный, без выгоды, а просто так? Зачем, куда — и нет ответа. В ответе — каждый за себя. Хоть много звёзд, но мало света… И свет ласкает, не любя.

«Ради чего?» — трудный вопрос, и ответ такой же, неоднозначный, в основе которого всё те же зависть, корысть, злоба, чванство… И все остальные грехи, о которых идёт речь в Библии. Вся эта непраздничность ещё более располагает к воспоминаниям, в которых даже без розовых очков прошлое видится чуточку светлее. А всё темное память услужливо засовывает в уголки своего чулана, где и так темно и уже ничего не разберёшь. Потому приглашаю вновь в относительно спокойные и сытые 60-е годы, в которых наше поколение училось в школе, ненавязчиво внушавшей, что окружающая действительность — незыблема, а основополагающее учение вечно, потому что верно. Впрочем, всем этим «племя молодое, незнакомое» особенно не заморачивалось (и это естественно), отдавая в свободное время дань доступным развлечениям, среди которых были спорт и кино (телевизор), книги и игры (в том числе азартные), алкогольные забавы («Варна» и «Фетяска» услаждали взор и вкус в любом ближайшем гастрономе) и даже робкие (у кого как, конечно) любовные свидания. Последние два пункта в школьную пору (да и после тоже) были мне, чаще всего, чужды, регулярные походы в спортивную секцию начались в восьмом классе, так что, важнейшими из искусств, как тонко подметил классик, оставались чтение и кино. А также прогулки с друзьями по вечерам на фоне жизненных событий вдоль близлежащих улиц, включая любимый сквер имени «Молодой гвардии», ласково именуемый «Молодухой». Из событий того времени почему-то первым вспоминается полёт в космос Юрия Гагарина и всеобщий восторг ему сопутствовавший. По-моему, у людей было ощущение, что вот, наконец, вышли в космос, и жизнь должна обязательно измениться в лучшую сторону. Энтузиазм был воистину всенародный, а Гагарин словно остался в небесах, даже после своего возвращения на Землю. То ли античный герой, то ли полубог — таким он виделся большинству населения.

По инерции всенародную славу обрели и несколько следующих космонавтов. Важным было осознание того, что «мы — первые»! Хоть в чём-то не мы догоняем, а Америка — нас. Это с гордостью понимали даже пацаны моего возраста. Значит, идеологи и пропагандисты в ту пору хлеб ели не зря. А Гагарин с его морем обаяния и лучезарной улыбкой стал символом успеха и оптимизма. В тот день мы с Женькой обследовали громадную гору песка, которая выросла недалеко от наших домов — строительство нового жилого квартала было в разгаре, и, кстати, наши родители, в конце концов, получили в нём квартиры. Помню, как из почти всех соседних дворов послышались радостные крики: «Человек в космосе! Наши в космосе!» Это было неожиданно, непонятно и загадочно (что такое космос, мы уже слышали — там побывали собаки Белка и Стрелка, но представить на их месте человека было трудно). Это была фантастика (а она у меня доверия никогда не вызывала). Да и папа оценил фантастические романы раз и навсегда: «Брехня это всё». Его мнение, что называется, запало в мою душу. И тут вдруг фантастика становилась былью. Мы с Женькой тоже орали: «Ура!» и ощущали бешеный прилив гордости от торжественности момента. Дед глубокомысленно прокомментировал событие так: «Повезло людям с фамилией Кац. Теперь их будут называть кацмонавтами». Папа, чей двоюродный брат носил именно эту фамилию, отреагировал на это весьма болезненно, назвав не остроумием, а ослоумием. Правда, сказал он это, когда дед вышел в другую комнату. Этот брат, мой дядя, был легендарной личностью, прошёл войну, дослужился до «полковника» и был трижды представлен к званию «Герой Советского Союза» и трижды отклонен. И он, и мой папа были уверены, что виной тому стала неудачная фамилия. Один из генералов, вроде, так и сказал: «Не может Кац быть Героем Советского Союза». А представляли его за то, что сумел восстановить связь во время форсирования Днепра, проявив героизм, смелость и решительность. И в этом фамилия ему не помешала. Один раз он приезжал к нам в гости, большой, шумный, с командными нотами в голосе. Неодобрительно посмотрел на мою талию и сказал, что нужно отжиматься от пола тридцать раз и подтягиваться десять. Десять… Хоть бы один — и это уже для меня тогда было бы достижением… Папа, как говорится, «вставил пять копеек» — «ты понял, надо подтягиваться, а не висеть, как сарделька, и отжимайся побольше». Вступился за меня дед: «Зато он лучший ученик в классе, одни пятёрки в дневнике». И тут дядя отреагировал по-военному чётко: «Десять подтягиваний полезнее десяти «пятёрок». Мудро. С этим не поспоришь. В конце концов, я достиг этого рубежа, но это уже было, что называется, в зрелом возрасте и с «пятёрками» никак не соотносилось. Наравне с Юрием Гагариным дедушка уважал Фиделя Кастро. И даже, при стойкой нелюбви к эстрадному пению, с удовольствием слушал «Куба, любовь моя» и «Марш 26 июля» (Кубанос, ля Куба), в исполнении Муслима Магомаева. Неожиданно в нашу школу приехала кубинская делегация. Не помню, как проходила встреча, но, главное, отличникам вручили по кубинскому значку. Дома я его отдал деду, и он был доволен — значок от Фиделя!

Забытость вчерашних снов сегодняшним — не помеха. Наивные, как любовь, прозрачные, словно эхо, они отражают миг, как миф сквозь мирские тайны… И я отражаюсь в них, встречая себя случайно в тех снах, где добро и зло, и память, и ясность зренья, где всё, что уже прошло, как смута, и как смиренье, мерцает, рождаясь вновь, сквозя, словно дым летучий… Но даже во сне любовь — всегда, как счастливый случай.

Любовью пронизана вся жизнь от рождения и до… Рождение младшего брата Славика было для меня в какой-то мере неожиданным. Хоть мне уже шёл девятый год, таинства появления людей на свет всё ещё оставались за гранью мыслей и интересов. Вспомнился сейчас момент из хорошего фильма «Дочки-матери», где героиня Любови Полехиной говорит: «Вдруг у неё рождается ребёнок». На что её собеседница, иронически улыбаясь, переспрашивает: «Вдруг? Ага…». Примерно так было для меня — вдруг. Но помню, как обсуждались разные имена, и как мама сказала, что есть «Слава КПСС», есть Слава Метревели (был такой замечательный футболист в московском «Торпедо» и ещё его полный тёзка теннисист), и она хочет, чтобы у нас дома тоже был Слава. Я эти рассуждения слушал вполуха, не задумываясь о том, какое отношение они имеют к нашей жизни. Но вот, в последний день января 1960 года мы с папой по снегу и морозу пешком добирались до какого-то «бокса», где должна находиться мама с уже родившимся братиком Славой.

«Вот чудеса, — думал я по дороге, — то запрещают выходить во двор, потому что холодно и можно простудиться, а то — идём неизвестно куда, на какой-то бокс, и при чём здесь мама»? Боксом оказалась отдельная палата в родильном отделении Каменнобродской больницы, и там, в окне, мы увидели маму, и она показала нам свёрток с ребёнком. Я не всё понял, но важность момента ощутил. Домой возвращались на трамвае, что тоже было не плохо. И главное, никто не заболел. Через несколько дней маму со свёртком привезли домой. С огромными предостережениями мне давали подержать братика в руках. Видно, доверия мои способности ухаживания за ребёнком не вызывали, и потому в первый год его жизни я был допущен лишь к не вызывающему опасений покачиванию коляски с дремлющим Славиком. Он рос этаким кудрявым ангелочком, и характер был под стать внешности — добрый, улыбчивый, неконфликтный. Видимо, погруженность в горестные подробности моего школьного отрочества, безуспешного преодоления комплекса неуклюжего толстяка помешали запомнить и осознать житейские подробности тех лет. Но, всё равно, из глубин памяти всплывают игрушки, которые постепенно приобретались младшему брату, но при этом вдумчиво и с удовольствием тестировались мною.

Нетороплива, как часы, судьба, И тороплива, как часы, порою.
Вдруг в драку превращается борьба, так и не ставшая игрою.
Играют много, все кому не лень, и я играю. Чаще — бестолково.
То свет торопится, то медлит тень, то вдруг порадует, а не поранит слово.

Естественно, пропускаю традиционные пирамидки и погремушки. Первой заслуживающей упоминания игрушкой была (также традиционная) алюминиевая юла (или волчок), которая при раскручивании издавала ровный, гармошечный гул. Этот вращающийся и гудящий объект не только отвлекал ребёнка от каких-либо нежелательных действий, но был интересен и взрослому, накручивающему раз за разом нехитрый механизм и вслушивающемуся в незатейливую мелодию. Удачно придумано… По мере взросления Славика появлялась и расширялась армия оловянных и пластмассовых солдатиков с артиллерией, танками и ракетными установками. Поначалу они были одеты в зелёную или салатную форму и имели розовые лица, присутствовал и знаменоносец с красным флагом. Потом они все стали космически серебристого цвета, а сопровождавшая их бронетехника стремительно теряла степень соответствия с реальными боевыми машинами. Игрушки, одним словом. И интерес к ним, соответственно, падал тоже. А вот переводные картинки, которые совершенно не схожи с нынешними самоклейками, были хороши. При том, что не так просто было нанести их на поверхность — требовались определённые умения и навыки. Сначала нужно было размочить лист с картинками в тёплой воде, потом аккуратно (но сильно) прижать к поверхности и осторожно вытянуть бумажную основу, разглаживая ваткой картинку. Получалось не всегда. Но уж если всё выходило так, как надо, это был момент творческого торжества. И при этом был у них какой-то особенный типографский, приятный запах. В общем, довольны мы были оба — и я, и Славик. Картинками были старательно обклеены тетради, альбомы, учебники… Но холодильник оставался девственно белым. Наверное, это отражало степень уважения к такому важному и нужному в хозяйстве агрегату. Возвращаясь к детскому оружию, отмечу удивительно высокое качество игрушечного арсенала тех лет. Двуствольная, гулко стреляющая винтовка и металлический ковбойский наган с вращающимся барабаном (как настоящий), купленные в середине 60-х годов, и в сегодняшней дворовой «войнушке» будут восприняты малолетними бойцами с «респектом» и «уважухой». Даже несмотря на то, что один винтовочный ствол, всё-таки, состарился и замолчал, судя по всему, навеки. Не посрамили бы память тех лет и гвардейский танк на батарейках с резиновыми гусеницами, поворачивающейся башней, регулярно издававшей звук выстрела, сопровождавшийся вспышкой лампочки на выходе из дула (причём, как говорили, сделан он был в Луганске), а также космический вездеход, доезжавший до препятствия и поворачивавший, чтобы его объехать. У него тоже вращалась башня и на ней просматривались светящиеся тени космических кораблей и дальних планет.

Увлекательным и поучительным агрегатом была модель ракетной установки с устройством, изменявшим угол наклона вылета ракет, у которых вместо боеголовки был резиновый наконечник. Вылетали ракеты, повинуясь энергии туго сжатой пружины, и скорость полёта, а заодно и сила удара были весьма приличными. Мы со Славиком в качестве ракетодрома использовали стол, а доступными и желанными целями были мухи, садившиеся на свою дурную голову на стену неподалёку. С гордостью могу доложить, что воздушное пространство комнаты мы охраняли достойно, мастерство прицеливания довели до гвардейских высот и по команде «пли» попадали в муху с первого выстрела, как реальная ракета в американского разведчика Пауэрса. В общем, добротные были игрушки. Но, наверное, лидером в нашем игровом рейтинге была железная дорога ГДРовской фирмы «ПИКО». Паровозик и два вагончика лихо мчались по рельсам, которые можно было складывать кольцом, а можно — и волнистым отрезком от «А» до «Б». Пару раз папа, ещё не забывший творческих мук дипломного проектирования нового паровоза, пытался объяснить принцип работы паровой машины. Но заканчивалось это старательным пыхтением Славика, в такт движения паровозика и его же гудением при следовании вдоль кольцевой трассы. Я внимал благосклонно, не вдаваясь в подробности, словно предугадывал, что в институте придётся и самому попыхтеть, разбираясь в термодинамических основах рабочего процесса. В качестве дежурного на предполагавшейся станции мы ставили «курильщика» — деревянную фигурку, попыхивавшую тоненькой селитровой сигаретой, при этом пуская натуральные колечки дыма. ГДРовскими были ещё и металлические конструкторы. Правда, они были дороже и встречались реже, чем советские. По степени сложности для меня они были одинаковые, я с трудом собирал указанные в описании механизмы и агрегаты, да и Славик не обогнал меня в этом искусстве. Как сказал по какому-то поводу великий вождь: «Нам это чюждо». Вот и нам конструкторы эти близкими не были, хотя покупались регулярно, и попытки собрать очередное устройство были, пусть не вдохновенными, но настойчивыми (что доставляло родителям определенное чувство удовлетворения). А польза от них в хозяйстве была очевидной — всегда имелся запас болтиков, гаечек, маленьких отверток и гаечных ключиков. Папа как-то сказал, что можно уже целый мешочек этого добра отнести в метизный цех для улучшения показателей выполнения плана по крепежным деталям.

Изменилась — просто нет сравнения, так, что «да» звучит порой, как «нет».
Неизменно — лишь сердцебиение. «Жизнь, ты слышишь!» — только смех в ответ.
Всё другое — моды, лица, улицы… В прошлое, как в зеркало, взгляни,
Видишь, как они собой любуются, бравые, как будто трудодни,
Люди, проходящие колоннами. Вот и поколение прошло…
И над временами, над знамёнами — снова жизнь — её добро и зло.

Чуть позже появились наборы для склеивания микромоделей самолетов. В набор входили диковинный ещё тогда, остро пахнущий клей типа «Момент» и разноцветные наклейки. Несколько летательных аппаратов мы смастерили, и они долго стояли на своих взлётных площадках. Обычно это был телевизор или крыша шкафа «Хельга» (она выступала в роли целого полигона), где рядом с самолетиками всегда были готовы к защите игрового поля танк и несколько машинок. Вершиной нашего конструкторско-производственного творчества были несколько моделей планеров, которые, судя по прилагавшейся инструкции, должны были лихо превращать сказку в быль, преодолевая пространство и простор, но в действительности беспомощно пикировали при малейшей возможности, особенно эффектными были старты с балкона, завершавшиеся мгновенным аварийным финишем. Заготовки для склеивания планеров, как без пропеллера, так и с пропеллером продавались в коробках различной величины. Туда входили фанерные планочки, скобы, пергаментная бумага для крыльев и резинка, от скручивания которой вращался пропеллер. Резинок было два типа — квадратная, постоянно рвущаяся, и круглая, которая не рвалась и растягивалась гораздо лучше. Её называли «венгерка». Хоть полетные параметры планеров не соответствовали ожиданиям, но внешний вид их покорял воображение.

Звезды на крыльях, раскрашенный фюзеляж, да ещё и названия, которые мы придумывали и писали вдоль крыльев иностранными буквами, — это было ярко и впечатляюще. Жаль, что крушение случалось сразу после первого же вылета. Но до этого момента мы выносили модель во двор с гордостью ожидания и трепетным восторгом. Выйти на уровень спортивного моделирования даже и не мечтали, а вот миниспортивные баталии под девизом «Выше, быстрее, сильнее!» устраивали регулярно, используя настольные игры «Футбол» и «Хоккей». Причём, «Футбол» был двух типов — с игроками, у которых бьющая нога оттягивалась назад специальными рычажками, (куплена она была ещё во времена моего раннего детства, пережила много ударов судьбы и неквалифицированных ремонтных работ), и это было более реалистическое соревнование, длившееся, обычно, до очередного разрыва проволочек, соединявших ноги игроков с рычажками. Во втором варианте, относительно новом, но менее удачном, игроки стояли на пружинках в углублениях игрового поля и били по мячу (металлическому шарику) после максимального отклонения фигурки от вертикального положения. Тоже интересно. Но не так. В «Хоккее» игроки управлялись двигающимися вперёд-назад и по дуге вращающимися ручками. Шайба летала по площадке, разыгрывались комбинации, а при попадании в ворота зажигался сигнальный фонарь (если батарейка работала). Азартная штука. В первой половине семидесятых годов к азарту домашних игр добавился восторг от первых игровых автоматов, которые появились в фойе кинотеатра «Комсомолец» и в специальном игровом зале парка «1-го Мая». Самым интересным, на наш взгляд, был «Морской бой». В автомат надо было опустить пятнадцать копеек, и, наблюдая в перископ морскую гладь, светящейся торпедой попасть в проходящее на горизонте вражеское судно. Стрелять можно было всего десять раз, и в случае попадания раздавался гулкий взрыв, корабль или исчезал с горизонта или разворачивался и уплывал в заоблачную даль. Вроде, нехитрое дело, но попадания были нечастыми. А монетки заканчивались мгновенно. Сегодня, когда в самые разнообразные игры играют двухлетние дети, умело нажимая клавиши на телефонах, планшетах и прочих айпадах, тот «Морской бой» и всё, что было рядом с ним, кажутся дремучими развлечениями. А ведь не так много времени прошло. Хотя, и нынче в магазинах продаются и лото с бочечками, и картонные поля с разноцветными фишками и кубиками, и прочие, казалось бы, старинные забавы. Не говорю уже о бессмертных домино и картах. Так что, время идёт, ситуация меняется, но что-то остаётся неизменным — азарт и желание быть первым, манящий вкус победы.

Тянут, тянут лямку короли и дамки. Ход вперед и ход назад. Всюду чудится им мат.
Пешек, шашек суета, чемпионов маета. И угрозы: «Ну, держись!» Игры, злые, словно жизнь…

Реальные спортивные занятия тоже присутствовали в жизненном расписании. Дома были разборные пятикилограммовые гантели, которые папа начертил, по его чертежам их в цехе изготовили, а потом он их через окно на первом этаже конструкторского корпуса передал мне. Стыдно было? Нет. В магазине «Динамо» их в продаже не было. Да и хищением это никак не воспринималось. Папа же сам начертил! Гантели были хорошие. И была еще старая пудовая гиря, которую мы с ним притащили, найдя на площадке металлолома. Папа всё бормотал, когда мы её пёрли домой от металлической кучи в школьном дворе: «Вот идиоты, явно из дома притащили. Пионэры…» Занимался я дома по легендарной книге Георгия Тэнно «Атлетизм». Это чудо, что папа смог случайно купить её в магазине, по-моему, в «Газетах-Журналах». Прекрасный учебник с хорошими комплексами упражнений и стратегией получения результата. Думаю, что определенный эффект был достигнут. Я стал сильнее, немного проявились мышцы рук. Но заметное постройнение фигуры было достигнуто только после года занятий велоспортом, а впоследствии закрепилось в секции бадминтона, куда я записался уже в девятом классе и занимался потом с перерывом на армию больше тридцати лет.

Толстый и застенчивый «жиртрест», гордый, в той же мере, что и жалкий….
Призрак одиночества воскрес, выходя из школьной раздевалки.
Он меня узнал и подмигнул. Я — в ответ, сквозь время расставаний,
Где вдоль детства — вечный караул из надежд и разочарований.

А в секцию велоспорта «Зенит» я пришел после того, как мама договорилась с тренером, а по совместительству — учителем физкультуры у нас в школе Валентином Иосифовичем Портновым, что он за мной «присмотрит». Учитывая мою неспортивную комплекцию, это было резонно. На первой тренировке Валентин Иосифович представил меня старожилам секции (среди них был ученик из соседнего класса Феликс Тиньковский и ещё парень из нашей школы на два года старше нас) и сказал кратко и внятно: «Если хоть одна б… обидит, выгоню» Это подействовало. Друзей у меня там не появилось. Но и гадостей никто не делал. Относились, как к бесплатному приложению. А я старался. На первой же тренировке мне выдали полугоночный велосипед (там было три скорости, но установлена навсегда была одна, средняя), и всей кавалькадой (пелетоном, как сказали бы спортивные журналисты) мы направились к выезду из города, к трассе, ведущей в аэропорт. Это, как выяснилось потом, была главная тренировочная дорога. Я почти замыкал процессию. За мной был опытный велосипедист, а за ним на мотоцикле тренер. Еще до выезда из города я упал несколько раз, касаясь передним колесом бордюра. Каждая проезжавшая машина заставляла мой руль непроизвольно вилять, и я вновь оказывался на асфальте. Тренер поддерживал: «Ничего-ничего, надо набрать свои падения». Надо-то надо, но было же больно. Велосипед реагировал на все мои полёты стойко. Машина оказалась прочной и, видимо, привычной к такому стилю езды. До аэропорта я не доехал, а с половины пути был отправлен под присмотром недовольного опекуна на базу. Там уже не пошел в душ, а сразу переоделся и поковылял домой. Идти было недалеко, но я еле брёл — всё болело и саднило. Дома дед, увидев мои боевые раны, с сочувствием констатировал: «Покоцался, как об наждачку». К вечеру ноги и то, что выше, были синие, с засохшими царапинами. Пришедшие с работы родители были изрядно впечатлены моим видом. Но выразили надежду, что хоть дороги специально для меня шире не сделают, и автомобильное движение не ограничат, но голова и ноги начнут дружить с мозгами, а руки перестанут крутить руль в направлении бордюров. В общем, они надеялись на Портнова, и правильно делали. Он был хорошим тренером и, главное, человеком. Целый год он давал мне индивидуальные задания, постепенно подтягивая к общей группе. Когда он сказал мне, чтобы родители купили специальные велотрусы, а к футболке пришили накладные карманы для фляжки с водой, стало ясно, что курс молодого гонщика я одолел. Мне выдали более новый, но всё ещё полугоночный велосипед, и я уже без ущерба для здоровья (даже наоборот, с пользой) регулярно преодолевал те самые 25 километров до аэропорта и обратно, благополучно проходя и спуски, и подъёмы. Ноги окрепли, живот потихоньку втягивался.

Вращение велосипедных спиц кромсает воздуха сырое тело.
Прозрачность и невидимость границ дрожит в пространстве света, и несмело
Зовёт и заполняет непокой вращеньем спицы, как полётом птицы…
И пустота, волнуясь под рукой, собою растворяет тень границы.

Особенно тяжёлым и полезным оказался зимний тренировочный период, когда нужно было работать на тренажерном станке. Это были три ролика на раме. На два ставили заднее колесо, на один — переднее. Нужно было крутить педали как минимум полчаса, при этом ещё не упасть с этого тренажёра, что бывало и не раз. Зачётное время начиналось, когда капли пота начинали стекать с носа одна за одной (в идеале струйкой). Так по каплям я и выдавливал из себя лишний вес. А ещё были поездки по зимней дороге, которые способствовали и тренировке, и закалке. Болел я в тот год, по крайней мере, меньше. И высшей оценкой было, когда тренер на уроке физкультуры похвалил меня и сказал, что на тренировках показываю неплохие результаты. И, хоть он выдавал желаемое за действительное, это было мудро и стимулировало меня заниматься с нужным рвением. Да и авторитету в классе помогло крепко. Завершился мой курс велоспорта участием в соревновании на той же, хорошо знакомой трассе до аэропорта. Я готовился с волнением и гордостью — соревнования! Как на зло, в тот день пошёл неслабый дождь, но, как и в футболе, «матч состоится при любой погоде». На соревнованиях два мальчика получили серьёзные травмы. Я тоже упал, неудачно притормозив на мокрой дороге. Тренер прикрикнул: «Опять взялся за старое!» Но оказалось, что впереди — новое.

Мама, узнав о травмах мальчиков, сказала: «Хватит испытывать судьбу. Больше на велоспорт ходить не будешь. С Портновым я поговорю» Она ведь работала с Валентином Иосифовичем в школе, где была врачом на четверть ставки. И всё. Трассу до аэропорта я впредь видел только из окна автобуса, ехавшего в аэропорт, вспоминая все подъёмы и пейзажи. Увы… Полёты случались всё реже. А потом и вовсе прекратились. Возобновятся ли они? Бог весть. Хороший был аэропорт.

Не достиг вершин — еще или уже? Стынет в жилах кровь на вираже.
Не упасть бы мне, вписаться в поворот. Гордость чертова покоя не дает.
Да спина еще чужая впереди, да напутствие: «Попробуй, победи…»
И кручу, кручу, кручу себе назло. Вдохновенье покрутило и ушло.
Только злость скрипит упрямо на зубах. Привкус соли или славы на губах.
Я гоню. И вот я снова в вираже… Не достиг вершин — еще или уже?

Без спортивных занятий я не остался. Папа сказал, что увидел объявление о наборе в заводскую секцию бадминтона в спортзале «Заря». Бадминтон! Как сказал дедушка, там, чтоб упасть, надо постараться, подходящий, в общем, вид спорта. Ракетки у меня были, и во дворе мы играли регулярно, причём получалось неплохо. На следующий день я пошел в спортзал, узнал, когда нужно приходить записываться. А когда пришел, мне там понравилось всё. И тренер — Владимир Яковлевич Смаковский, и те, кто подобно мне, решили стать звездами волана, и даже то, что нам пришлось, собравшись в воскресенье, самим размечать и расчерчивать игровые площадки. Зал был баскетбольно-волейбольный, но место нашлось и для нас. Главное, на тренировках была атмосфера дружбы, которую создал Смаковский. Он работал конструктором на заводе, окончил Харьковский политех, был спортивный (в студенческие годы даже стал призером молодежного первенства Харькова по конькобежному спринту), интеллигентный и доброжелательный. Играл он не лучше всех, тем более, мешали очки, но это было не главное. Главное — была игра, азарт и вполне приличные нагрузки, полезные и для мышц, и для характера. Со Смаковским мы потом работали в параллельных бюро, и он прославился двумя удивительными случаями. Во-первых, выходя после работы, он, видимо, задумавшись, вышел не через дверь, а через стеклянную стену. Там была стеклянная стена, а посредине стеклянные же двери. Вот он на полном ходу и промахнулся. И так удачно, что попал на какое-то слабое место в стекле, и оно разбилось. Он остался цел и невредим. А ещё во время перерыва он задремал, сидя на стуле возле своей чертежной доски. Стулья у нас были на колесиках. Его сосед неожиданно чихнул с такой мощной и оглушительной силой, что Владимир Яковлевич вздрогнул, встрепенулся, потерял равновесие и рухнул со стула. Потом говорили, что это было, как залп «Авроры» и падение режима. Он был не самый выдающийся конструктор, но человек хороший. И с секцией придумал здорово. Как тренер, он даже получал небольшую зарплату, что для него было не лишним, а мы — получили возможность три раза в неделю играть, тренируясь и тренироваться, играя. Безусловным лидером среди нас был Александр Кулик. Атлетичный, выносливый, с отличной реакцией и мощным, хлёстким ударом, он был настоящий боец, всегда боровшийся только за победу. Ему было около тридцати лет, за плечами — опыт игры в футбол, но на бадминтоновой площадке он получил возможность проявить себя индивидуально и всегда стремился быть лучшим, выкладываясь на все сто, отчаянно сражаясь до последнего за каждое очко и подачу. Это была хорошая школа для всех нас. И потому, когда я вижу играющих вразвалочку, без азарта и борьбы футболистов, не могу этого понять и принять. Вспоминаю Кулика, как он рвал и метал, не за деньги, просто так, чтобы доказать себе и всем, что он — лучший. Это дорогого стоит. В дальнейшем довелось тренироваться еще с очень хорошими спортсменами, среди которых непобедимый Анатолий Калюжный, выдающийся Андрей Кучинский (ставший впоследствии известным в России футбольным тренером и ученым), универсальный Сергей Корчиков, азартный Лев Шаргородский… Но Кулик остался в памяти эталоном бескомпромиссного, атакующего, всегда стремящегося к победе атлета.

Кстати, он привел на тренировки своего соседа Витю Забашту, который не стал известным бадминтонистом, зато прославился, как знаменитый автор-исполнитель, лауреат и член жюри, наверное, всех бардовских фестивалей. А его концерт в редакции газеты «Молодогвардеец» (в дуэте с Сергеем Черкашиным), длившийся без перерыва несколько часов, стал для меня (думаю, для всех тогдашних слушателей) одним из самых памятных и удивительных. А какой чудный клуб авторской песни организовал в Луганске Забашта! Какие там были концерты! Визбор, Дольский, Дулов, Долина, Суханов, Симаков… Это только несколько имен. Можно продолжать долго. Но я продолжу тем, что вместе со мной в «Зарю» стал ходить мой одноклассник Игорь Семененко, а потом и мой брат Славик, у которого оказался тоже мощный удар, а кроме того, он хорошо видел площадку, владел обводящими и обманными ударами и стал тоже одним из лидеров бадминтона, пусть не в мировом масштабе, но в городском точно. Вершиной моей бадминтоновой карьеры считаю победу в турнире ветеранов в Ялте в парном разряде. Это было в середине 80-х, и в награду мы с напарником из Днепропетровска получили большой торт. «Чемпиён!» — сказала бы незабвенная Маргарита Львовна, и была бы права. И ещё с бадминтоном связана курьезная и вместе с тем грустная история. На первом курсе института, когда занятия по физкультуре проводились с семи утра в спортзале «Динамо», из которого потом лежал путь на лекции в главный корпус, преподаватель вдруг объявил, что те, кто занимается в спортивных секциях, могут на занятия не ходить. Но прежде нужно предъявить справку из секции. Взять справку в «Заре» не составляло труда, я ведь действительно занимался, и тренер Смаковский это подтверждал. За компанию в справку вписали и моего друга и одногруппника на тот момент Толю Нодельмана. И мы, как спортсмены-профессионалы, со спокойной душой игнорировали физкультуру и всё, что с ней связано. Но связан с ней был зачёт, за которым и пришли на кафедру физвоза к тому самому преподавателю, уважавшему наше увлечение бадминтоном. Был он, кстати, заведующим кафедрой, и потому держались мы весьма уверенно. Но то утро оказалось не только туманным, но и траурным. Накануне ночью наш преподаватель скоропостижно скончался. Его обязанности временно исполнял неизвестный нам молодой ассистент-штангист. Он недовольно посмотрел на наши вытянувшиеся физиономии, проверил в своём табеле и объявил, что у нас пропусков по 48 часов, что грозит исключением из ВУЗа, и что единственный путь загладить свою вину — принять действенное участие в рытье могилы для незабвенного заведующего кафедрой. Дело было в конце декабря, и луганский климат далек от мягкости южного. Холод был собачий, снега намело немеряно, и земля промёрзла основательно. На наши почтительные упоминания о занятиях в секции бадминтона и о соответствующей справке из клуба «Заря», физкультурник взревел: «Чего, какой-такой бандминтон?! Мы учитываем только силовые и командные виды спорта! Марш на кладбище! Иначе вон из института!» Между прочим, фамилия преподавателя была Шариков. Слава Богу, больше мы не встречались. Зачет он нам поставил, а могилу мы выкопали в компании с такими же невезучими прогульщиками. Это было непросто и заняло целый день. Светлая память. Начиная со второго семестра, на физкультуру мы приходили первыми. С зачетами проблем больше не было.

С низкого старта — как в школе учили, где стометровка — сквозь парк и печали.
Жизнь настоялась наливкой в бутыли, но отстоялась ли? Это — едва ли…
Снова и снова — вперёд и по кругу, кто — наугад, ну, а кто-то — по карте.
Даль стометровки, как прежде, упруга, и продолжение — с низкого старта.

В отличие от бадминтоновой футбольная карьера не удалась от слова «совсем». Но эпизод был. В середине 60-х, когда турнир дворовых и школьных команд «Кожаный мяч» достиг пика популярности, наш двор решил представить свою команду на первенство Ленинского района. Подробностей я не помню, но мне было предложено занять место в воротах. Наверное, пацаны решили, что тут моя комплекция даже лучше другой — меньше свободного места остается в воротах. Но будущее показало, что они ошиблись — места оставалось достаточно.

Старые папины потертые кожаные перчатки у меня были. Мама выделила для участия черные семейные трусы и какую-то пижамную кофту. В этом пугающем соперников наряде я и вышел на матч. Первые два удара по воротам я смог отбить, чем заслужил одобрительное похлопывание по плечу от капитана. Но дальше дело пошло плохо. После третьего пропущенного мяча меня заменили, судя по всему, с «волчьим билетом». Больше я в воротах не стоял. Да и команда наша проиграла и выбыла из турнира. Победили тогда во всесоюзном масштабе наши юные земляки из «Волны». В команду входили воспитанники футбольной секции «Зари», но это только подчеркивало правильность развития команды. Потом с одним из игроков «Волны» Владимиром Лямцевым, мы работали вместе на заводе. Он из-за ранней тяжелой травмы не стал профессиональным футболистом, но реализовал себя, как талантливый главный конструктор проекта, что только добавляло уважения к нему.

Будем говорить ни о чём и жонглировать судьбой, как мячом.
Распускать и заплетать эту нить, о которой смысла нет говорить,
От которой не отыщешь следа. и не разберёшься, куда
И зачем ведёт эта нить, чей обрыв — сигнал уходить,
Вдруг собой заполнив простор… Вот и всё. И весь разговор.

Так что, с игрой в футбол у меня не сложилось. Но на любви к футболу, особенно к Луганской «Заре», это никак не отразилось. Вот уже несколько десятилетий я её преданный болельщик, и могу назвать по памяти многих футболистов любимой команды за эти годы. И даже дружу с одним из героев — чемпионом-72, великим Анатолием Куксовым. Да и гимн «Зари», написанный вместе с Алексеем Ждановым и Родионом Дерием, еще звучит.

Вперед, «Заря»! Наскучили закаты. Тебе ли быть в футболе новичком?
Мы скажем футболистам: «Эй, ребята! Сыграйте так, как в семьдесят втором!»
Так пусть «Заря» все ярче светит. Победы ждет родимый край.
Вперед, «Заря», вперед к победе, Свети «Заря», не угасай!
И нынче мы талантами богаты, на стадионе в городе родном
Мы скажем футболистам: «Эй, ребята, играйте так, как в семьдесят втором!»

Как говорят, все люди братья, кроме сестёр. И если с родными ты преодолеваешь жизненное пространство, находясь в одной команде, и образно говоря, и конкретно выражаясь (в подтверждение этому наша со Славиком бадминтоновая команда была одно время трудно победима), то с двоюродными и троюродными движешься параллельным курсом по индивидуальному маршруту. Маминых родных братьев забрала война. Но у одного из них, у Иосифа, осталась дочь, Майя. Красавица в юности, добрая и отзывчивая в зрелости. Её звездное пребывание в пионерском лагере, где моя мама была врачом, а я — при ней, запомнилось мне триумфом её красоты и влюбленностью в неё старших «пионэров». Они оказывали ей всевозможные знаки внимания — дарили букетики тут же сорванных полевых цветочков, приносили компот и булочки из столовой, устраивали ради неё конкурсы — кто больше отожмётся от пола… Майя делилась компотом и булочками со мной, цветочки ставила в стакан, а отжимания от пола воспринимала, как блажь юных организмов. Наше общение было недолгим — она уехала в Белгород, окончила медицинское училище и всю жизнь прожила в Валуйках, очень редко приезжая в гости к тёте с дядей и, соответственно, ко мне. Жизнь прошла. Но память, притом, самая тёплая, осталась. Как имя Майя, весенняя и светлая.

Никого по отдельности нет. Все впрессованы в родственный лёд –
И повенчанный с ночью рассвет, И закат, давший ночи развод.
Лёд, случается, тает порой, обнажая греховность обид.
Вновь скрепляет всё только любовь, даже тем, что внезапно молчит.

Кроме родных братьев у мамы было три двоюродных сестры, а у меня, соответственно, четыре троюродные сестры и один брат с той же степенью родства. Общались мы нечасто. По крайней мере, походы в гости в памяти не сохранились. А вот дни рождения детей, особенно в дошкольном возрасте, отмечались с приглашением всей малолетней родни. Застолья сопровождались традиционным наполеоном, курабье, яблоками или мандаринами (в зависимости от сезона), компотом, вареньем в вазочках, и конфетным изобилием.

Именинные застолья детских лет, вкус «наполеона» и компота,
Тёплый свет, летящий и летящий вслед, и не гаснущий за поворотом.
Свет не гаснет, проявляя тень следов в небе, на земле, в забытом доме.
Именинные застолья, «вальс цветов» — в памяти, у счастья на изломе…

Чуть старше всех в нашей компании была не по годам спокойная и уравновешенная, доброжелательно улыбавшаяся Бронислава, Броня, дочь тёти Оли. Наверное, лучшей характеристикой будет то, что все родственники (в том числе, мои родители) называли её Бронечкой. Говорит само за себя. Такой она осталась и во взрослой жизни, став преподавателем математики, а потом и завучем 10-й луганской школы. Я, прочитав Смелякова, называл её про себя «хорошая девочка Броня». Она и правда очень хорошая. Я рад, что мы часто общаемся, правда, заочно, на страницах фэйсбука, но зато с искренним теплом и симпатией. У тёти Люси было трое детей — Сусанна, Вова и Ира. Какой-то особой родственно-дружеской близости у нас, к сожалению, не сложилось. Можно лишь повторить — это судьба. Как есть, так есть. Тем более, все мы уже дедушки и бабушки. Мы помним друг о друге и, естественно, желаем счастья. Это уже хорошо.

Перпендикуляр в параллельных мирах… Что он ищет? Какую родню?
Память детства на пионерских кострах, догорает. Её не виню.
Эта память — сама перпендикуляр к параллелям гламурного дня.
Пионерский костёр похож на пожар, догоревший в душе у меня.

А вот с Эммой, дочерью тёти Ани, которая была старше меня на год, мы общались в детстве и раннем отрочестве часто и с удовольствием. Мне нравилось ходить к ним в гости на улицу Ростовскую, где можно было поиграть в карты (в дурака) и домино, послушать пластинки и анекдоты… Эмма знала их множество и однажды дала мне целую тетрадь с запретными (!) анекдотами от армянского радио. Я пыхтел дня два, старательно переписывая их в свой блокнот (зачем, спрашивается?) Они, кстати, не были особенно смешными. Кое-какие я помню и сейчас:

— Какой самый главный орган у женщины?
— Журнал «Работница».

— Что делать, чтобы не потеть на работе?
— Что такое работа, мы не знаем, но если это то, о чем мы думаем, то советуем не накрываться одеялом.

Эмма хохотала. Я даже поначалу не понимал, что здесь смешного, но тоже смеялся. Трудно объяснить, что влекло меня почти каждый день на Ростовскую. Видимо, я ощущал, что ко мне там относятся тепло, как к родному. А, может, ещё и потому, что Эмма была, мягко говоря, полной, и я на её фоне выглядел почти стройным. Помню, как приезжал дальний родственник из Макеевки дядя Лёня и кричал ей с порога: «Эммунчик! Где те дрожжи, на которых тебя так прёт! Ты прямо, как пончик! Да и ты, Вовчик, тоже натоптанный!» (это уже ко мне, и настроение моё становилось сразу оттоптанным).

Пёрло её не от дрожжей, а от могучего (чересчур) аппетита. Но она всегда отмахивалась от вопросов — «Хорошего человека должно быть много». Эмка тоже часто бывала у нас, где папа помогал ей осваивать мучительно дававшуюся математику (о физике вообще речь не шла). Понятия «биссектриса», «медиана» и «гипотенуза» были для неё чем-то загадочным и недоступным, и отличить их друг от друга она даже не пыталась. Папа нервничал, ругался, кричал: «Это не бином Ньютона! Я его сам не знаю, а это ты должна понимать!» Она ему отвечала: «Дядя Давид, я это не представляю, оно мне не надо, я люблю пирожные». Пирожные её потом и погубили. Вернее, не они сами, а их количество, поглощавшееся ежедневно без меры и счёта. Всё это привело к диабету и потом к самому плохому. Светлая память, Эмма… Она была весёлая, добрая, ленивая и беззаботная. «Для меня школа, как Бородино для французов» — говорила она не без остроумия. После восьми классов, окончание которых было настоящим подвигом для всех, в том числе для моего папы, регулярно выполнявшего все её домашние задания по математике, а потом и по физике, она поступила в музыкальное училище, после окончания которого немного поработала в музыкальной школе, а потом, до конца жизни занималась хозяйственными вопросами в областной больнице. Ей это нравилось. О себе она говорила: «Я, как шахтёр, могу всё достать из-под земли». Во взрослой жизни мы общались редко, даже очень. Теперь жалею. Домик на Ростовской снесли, они с мамой получили квартиру в новом районе. Потом она вышла замуж, и ей повезло с мужем. Им оказался добрый, отзывчивый, честный и простодушный Лёша Богатырев, очень любивший её. А вот с дочерью у Эммы отношения не сложились. И даже на похороны мамы она не приехала. Но это уже другая история. А я возвращаюсь в детство и вспоминаю, что, когда она училась в восьмом классе, несколько раз приглашала меня на общие прогулки с одноклассниками по вечернему Ворошиловграду. Мне было интересно. Друзья у неё оказались такие же веселые лентяи, как она. Мне льстило находиться в такой взрослой, солидной компании (восьмиклассники!) Я прислушивался к разговорам, анекдотам, обсуждению фильмов и музыкальных пристрастий. Во время одной из прогулок Эмма принесла кому-то новую пластинку, на которой было написано «не бьющаяся». Тут же решено было протестировать её на прочность, и пластинку со всей силы шандарахнули об асфальт. Осколки разлетелись, как брызги. Хохотали, как сумасшедшие. Эмма не расстроилась — подумаешь, пластинка, зато разбилась красиво. А, увидев неоновую рекламу на украинском языке «iдальня» недавно открытой столовой, тут же пустились в рассуждения, что, если заменить букву «д» на «б» было бы намного смешнее. Я вообще не понял, о чем речь. Потом понял. Такая странная штука память. Всё, что связано с Эммой, окрашено в светлые тона, хоть и было оно, по сути, не важным, второстепенным. Но вот, греет душу… Последний наш с ней разговор был по телефону за несколько дней до её кончины, о которой я не догадывался, а она не говорила. Сказала, что чувствует себя неважно, что подозрение на гангрену, но духом не падает. Но и в гости, — сказала, — пока не приглашаю. Приглашение пришло на похороны. Но в памяти она всё та же — «толстая и красивая», весёлая и беззаботная. Эммунчик, как говорил дядя Лёня…

Не повторится и не вернётся. А память шепчет: «Всё было классно».
Хоть были пятна, но было солнце. И всё напрасно? Нет не напрасно.
Листает память свои страницы. Жизнь, как цитата из «Идиота».
Всё — не вернётся, не повторится. А вдруг, хоть что-то. Хотя бы что-то…

Если у мамы родные братья погибли, то у папы две родные сестры, Нина и Ида, были живы-здоровы, и у них были сыновья, мои двоюродные братья, соответственно, Сережа и Олег. Сережа младше меня на 6 лет, и это предопределило минимум нашего общения в детстве. Разница в возрасте была, как стеклянная стена — видеть друг друга изредка видели, но, практически, не общались. Да и родители наши тоже со временем виделись всё реже и реже. А потом он вырос, окончил юридический институт, стал полковником милиции, давным-давно уехав из Луганска, и эта стена между нами, видимо, стала ещё крепче. Так бывает. А вот с Аликом (Олегом) мы были погодки, виделись не так, чтобы часто, но и нередко.

В детские годы мои родители любили приглашать в гости родственников. Застолья были, может, и не обильными, но весёлыми. Папа обожал рассказывать анекдоты, сам первый потом громко хохотал… Но мимоходом, в погоне за острым словцом, мог и обидеть гостей какой-нибудь нелепой, даже недоброй шуткой. И уж если это замечал я, то взрослые — и подавно. Видимо, они обижались. Помню, как тетя Ида не выдержала и сказала: «Знаешь, где твои хохмочки и шуточки? Вот здесь» — и показала на свой немалый зад. Вот и встречались всё реже. Да и возраст, видимо, не способствует общительности. Скорлупа семейной жизни довольно прочная, потребность в дружеских застольях, судя по всему, начинает тормозиться неприятными мыслями о хлопотах, приготовлениях… Тем более, появились телефоны, и общение сфокусировалось на телефонных разговорах, тоже, кстати, не частых. С Аликом мы были разные. В нём не было той страсти к чтению, которая одолевала меня. Но он был основательный, спокойный, хороший мальчик. Помню, когда нам было лет по шесть, мы с родителями были вместе у кого-то в гостях, и нас с ним вывели на балкон, чтобы не путались под ногами, а родители оставались с хозяевами в комнате. На балконе мы увидели корзину с луком и решили прицельно пометать его в стоящую на улице урну. Мысль богатая. И пришла она почему-то в мою голову. Алик подхватил её с восторгом, и мы пару раз метнули по луковице, оба раза промахнувшись. Третий бросок стал роковым, ибо я попал в проходящего дядю, которого удар по голове совсем не обрадовал. Увидев на балконе второго этажа двух малолетних Робин-Гудов, он открыл рот и громко высказал свои непедагогические предположения о наших морально-этических свойствах, а также весьма невысокое мнение о родителях и даже дальних родственниках метателей лука по головам. На крик вышла мама Алика, тётя Ида, извинилась перед прохожим, пообещала наказать дураков, тем самым, вроде, конфликт исчерпав. Вроде… В комнате начался перекрестный допрос, ставивший целью выявить зачинщика. Алик угрюмо молчал, и я тоже. Даже теперь мне стыдно. Кончилось тем, что хозяева призвали завершить следствие, выделив нам по яблоку и конфете. Но какая-то тень в наших отношениях осталась на всю жизнь. И я понимаю — был тогда виноват. Прости, Алик.

Под тентом памяти моей горит неяркий свет, в котором прошлое — видней, а будущее — нет.
Кому он нужен — этот вид несбывшихся надежд, где время что-то говорит, а клоун и манеж —
Всё это я, ты, он, она, и все, кто вдалеке… А, всё-таки, она нужна, как парус на реке,
Картина дней из прошлых лет, и вижу я сквозь сон прощающий далёкий свет, и кто-то им прощён.

Два слова о родителях моего брата. Тётя Ида всю жизнь проработала в заводском общежитии администратором, или, как она говорила, кастеляншей. Я её запомнил доброжелательной, спокойной и ироничной. Папа, дядя Боря, работал на заводе, где был слесарем-лекальщиком шестого разряда. Он, как бог, мог сделать своими руками всё. Поражала вырезанная им из цветной пластмассы модель кремлёвского собора с зажигающимися звездами. Он был молчаливый, выкуривал пачку сигарет в день. Но один раз высказался так, что я был, мягко говоря, огорчен и подавлен. Это было уже после моего возвращения из армии, когда я начал работать на заводе и параллельно сочинять неумелые стихи, которые нигде не печатали. Папа к этому относился насмешливо, считал блажью, о чём и сообщил пришедшим в гости родственникам. И тут, как гром среди ясного неба, прозвучал голос обычно помалкивавшего дяди Бори: «Да, Вова, надо тебе кончать с этим баловством. Лучше наукой занимайся, ты ж всегда был отличником, не то, что Алик (который отличником не был, но учился хорошо). Ты знаешь, какие у нас на заводе есть талантливые поэты? О-го-го! И то, их только заводская газета иногда по праздникам печатает. А тут ты… Бросай эти глупости». Не знаю, может, они с папой так договорились, чтобы дядя Боря поддержал «мнение трудящихся», но я был под впечатлением. Каких там поэтов он имел в виду, понятия не имею. Но эффект этого выступления был противоположным тому, какого ожидали. Старался, как можно больше читать, анализировать. И как раз в это время, на моё счастье, познакомился с поэтом Николаем Малахутой и литературоведом Виктором Филимоновым, которые очень помогли в познании таинства Поэзии (хоть и пафосно звучит, но — правда). Хотя, попытку стать ученым тоже совершил.

Правда, на родной кафедре сразу сказали, что в аспирантуру мне путь закрыт, но неожиданно помощь предложил дальний мамин знакомый, преподаватель литейного (!) факультета Владимир Ефимович Шисман. Он обрисовал путь соискателя звания кандидата наук без отрыва от производства, пообещал дать тему (что-то, связанное с зубчатыми колёсами) и способствовать в разумных пределах в научной работе. Ему, как руководителю, нужны были аспиранты и соискатели, так что перспектива была почти реалистичной. Первым делом он предложил сдать соискательские экзамены по философии и английскому, потом — по специальности, для чего пожертвовал в вечное пользование толстенный учебник под названием «Дифференциальная геометрия». Учебник одним своим видом (о содержании даже не говорю) вызывал ужас и оторопь (как у Эммы, наверное, гипотенуза). Но реферат по марксистко-ленинской философии я написал, отпечатал, воспользовавшись в воскресные дни печатной машинкой в детском садике, где работала тогда мама, и даже переплел. На этом моя научная карьера завершилась. А учебник ещё долгие годы стоял на книжной полке немым укором. Возвращаясь к вердикту, изреченному дядей Борей, могу сказать, что я его запомнил, но вывод сделал такой: Никогда и никому ничего не советовать, не поучать и не критиковать, не зная подробно причины и следствия происходящего.

Всё, как было, и всё не так. Хорошо или нет — не знаю.
Старше стал молодой дурак, Дни за днями взахлёб листая…
Кто б сказал, не шутя, всерьёз, сборник ленинских фраз итожа, —
Паровоз летит под откос. Кто бы знал. И всё же, и всё же…
Слышишь эхо ушедших лет? Не похоже оно на эхо.
Всё, как было? И да, и нет. И смешно мне. И не до смеха.

И вновь об Алике. Он окончил институт легкой промышленности в Ростове, долго работал технологом на обувной фабрике в нашем городе, делая суровое и грустное лицо, когда речь заходила о качестве и немодном фасоне луганской обуви. Был момент, когда тётя Ида познакомила нас с двумя весёлыми и обаятельными сестрами Сосновыми, пригласив и их, и меня в гости якобы для ознакомления с модными журналами, принесенными ею с работы. Меня — просто за компанию, поскольку я уже на тот момент встречался со своей будущей женой, и никаких других вариантов не искал. А вот Алику одна из сестер приглянулась, и он ей тоже. Я был свидетелем на их свадьбе. Семейная жизнь их развивалась традиционно. Родились детки — дочь и затем сын. Они росли, взрослые мужали, дедушка с бабушкой старели. В начале 90-х тёти Иды не стало. Постперестроечное время сильно ударило по их семье. Фабрика не работала, завод тоже. И в начале 90-х они вместе с дядей Борей уехали в Германию. Писем не писали. Связь оборвалась полностью. И сейчас, когда интернет позволяет найти всё, ни в одной из социальных сетей не смог отыскать ни Алика, ни его супругу, ни детей. Грустно. Как я уже упоминал, был у папы ещё один геройский двоюродный брат Давид Кац. Геройский — написал совсем без иронии. Человека, которого трижды представляли к награждению званием Героя Советского Союза, иначе и не назовешь. Я его видел всего два раза, поскольку он с семьей жил в Белоруссии, по-моему, в Гродно. Впечатление я на дядю-полковника произвел тягостное — толстоватый, немолодцеватый, не спортивный. Помню, папа предложил ему: «Давай Вову с твоими дочками познакомим». На что по-солдатски прямой дядя ответил: «А зачем он им такой нужен?» Дочки дяди учились в Ленинграде, были они примерно моего возраста. Так мы друг друга и не увидели. Троюродное родство наше не проявилось вовсе. А мне, честно говоря, было бы интересно. Дядя приезжал, когда мы жили на 445-м квартале. Наш старый дом на улице Франко, да и всю эту улицу снесли, на этом месте появился детский сад-ясли «Ласточка», а вокруг по периметру строились новые пятиэтажные жилые дома. Нам предоставили квартиру (вот она, примета Советской власти) тоже в новом добротном доме. Сейчас это квартал Брестской крепости, в принципе, хороший район. Только до школы и из школы я ежедневно добирался или на трамвае, или на троллейбусе. Учитывая, что это был четвертый класс (по тем временам ещё начальная школа), я себя ощущал взрослым, солидным гражданином, поездки (особенно на троллейбусе с красными мягкими сиденьями) очень нравились.

Жили мы на первом этаже, квартира казалась большой и просторной, но родителям она не пришлась не по душе с первого мгновенья. Им хотелось вернуться на свою улицу, в район, как раз тогда становившийся центром. Были поданы заявления на изменение жилищных условий и получение новой квартиры на старом месте (оказывается, это обещали городские власти, когда шёл процесс сноса старых домов и выдача ордеров. И это тоже примета того времени). Всем говорили — это временное жилье. Вот, построим новые дома на месте тех, что снесли, и все смогут вернуться назад. Видно, это обещание запало в душу родителям, и папа ходил на приём к председателю горисполкома Георгию Петрову. Оказывается, я учился с его дочерью в одном классе, и слава обо мне, как о лучшем ученике, дошла до ушей мэра (как сказали бы сейчас). Как рассказывал папа, приём был очень приветливый, и большая часть беседы была посвящена проблемам воспитания детей и просьбам поделиться секретами, как это мальчик не имеет четверок вообще. Заявление по поводу квартиры Петров подписал без раздумий, оставалось только ждать. Папа вернулся от него воодушевленный, весьма довольный итогом визита и высокой оценкой воспитательного процесса. Хоть раз в жизни моя отличная учеба помогла добиться конкретного результата. Кстати, Лена Петрова училась тоже хорошо, была скромная и совсем не мажористая, к чести её собственной и родительской. После школы всю жизнь проработала врачом, и, не сомневаюсь, что хорошим. А с её папой мне довелось встретиться, когда я работал в телекомпании «Эфир-1», и мы делали о нём программу из цикла «Почётный гражданин». Со съёмочной группой мы приехали в гости к Георгию Семеновичу, и там я сказал, что учился в одном классе с его Леной. Он мгновенно вспомнил фамилию, отца, обнял меня. Было очень приятно. Хороший человек был. Понятно, почему так бурно развивался город в 60-е — 70-е годы. Потому что во главе стояли неравнодушные, хорошие, профессиональные люди, такие как Георгий Петров и Владимир Шевченко. Говорю «профессиональные» и вспоминаю, как Георгий Семенович по памяти легко называл десятки цифр, параметров, характеристик из того времени, когда был председателем горисполкома. А ведь на тот момент он уже давно был на пенсии. Но оставался профессионалом. И программа о нём получилась тоже хорошая.

Символ-памятник исчезнувшей эпохи — тень огня, папаха, грозный вид…
Время кануло — от выдоха до вдоха, и звезда погасшая молчит.
Время кануло сквозь каменные латы. Не поймёшь — кто прав, кто виноват.
Вереницей лица птицами сквозь даты… Как по небу, в памяти летят.

Где-то с год, если не больше, мы прожили на том квартале. Особой дружбы с местными пацанами не было. Но и вражды тоже. В соседнем подъезде жила семья Володарских, и с их сыном Сашей, который был старше меня на два или три года, мне очень хотелось подружиться. Но эта разница в возрасте в детстве, наверное, умножается на десять. Никаких дружеских отношений не получилось. С его стороны была лишь вежливая благожелательность воспитанного человека. Насильно мил не будешь. В дружбе — то же самое. С дворовой компанией мы почти каждый летний день лазили по подвальным лабиринтам под домом, играя в прятки. Воспоминания и сейчас жуткие. Я, который терялся и на открытом пространстве, отчаянно боялся тех мрачных подземелий, и сам ни разу там не бродил, только в компании или поблизости от выхода. А мальчики ориентировались, что называется, с закрытыми глазами. Однажды дедушка вышел и захлопнул входную дверь. У меня ключа тоже не было. Ждать родителей до вечера, сидя на лавочке, не хотелось. Соседка велела мне, не тратя времени даром, лезть на подоконник и пробираться в квартиру через форточку. Дед посмотрел на меня с надеждой и сказал, что будет страховать спасательную операцию, и в подтверждение этого стал с раскрытыми объятиями, словно собрался ловить меня в случае падения. Кряхтя и соскальзывая, полез я на подоконник, а потом в форточку. Легко сказать! В форточку я не пролазил. Застрял и еле дал задний ход (зад как раз и застрял). Дед посоветовал пролезть туловищем и, дотянувшись до шпингалета, открыть окно полностью. С горем пополам я это проделал. Окно было открыто, дверь тоже, наша с дедом репутация спасена.

Кстати, по соседству с нами, через стенку, но со входом с другой стороны дома была «Домовая кухня», где можно было отведать прямо там или, купив, съесть дома первые и вторые блюда, а также вкусную выпечку и напитки типа компот. Там были, как готовые блюда, так и полуфабрикаты. В общем, «всё для дома, всё для семьи». Или «новые формы обслуживания на марше». Почему-то кухня не пользовалась популярностью, хотя мы там несколько раз покупали, как помню, голубцы и заготовки для вареников. Всё было качественное. Со временем её закрыли. А ещё через много лет в этом помещении открылось радио «Вояж». И его кухня кормила шансонным продуктом всех желающих круглые сутки. О качестве умолчим. Тем более, что мы, в конце концов, получили ордер и вернулись буквально туда, откуда и выехали, только теперь это была улица Демехина, танкиста, первым ворвавшегося в освобождаемый от фашистов Луганск. В соседнем доме квартиры получили наши соседи по улице Франко. Я снова встретил Женьку Нестеренко, Валю Преображенскую… Но уже такой дружбы, как была раньше, не было. Появились новые школьные друзья, соседи. Но всё равно, увидеть их опять было здорово. Власть выполнила обещания, данные при выселении из старых домов. А ведь это был теперь самый центр города. Папа это тогда сразу оценил и сказал: «Ну, если будем когда-нибудь меняться, ещё и доплату получим. Место элитное». Меняться не довелось. Но вот выгодно продать не успели. А элита (я имею в виду власть) и себя тоже не забыла (это было бы ненормально) — рядом появился небольшой жилой массив, который быстро назвали «Дворянским гнездом», и там, в домах с улучшенной планировкой, расселилась местная «знать». Заглядывая вперед, могу вспомнить случай, когда уже после моего возвращения из армии в секцию бадминтона стала ходить симпатичная девушка, с которой мне, как выяснилось, возвращаться после тренировок было по пути — она как раз и жила в одном из домов «Дворянского гнезда». Папа у неё был из Облсовпрофа, о чём она мне с нескрываемой гордостью сообщила. Когда я её довел до дома и предложил встретиться на следующий день, она ответила: «Ты видишь, где я живу? Ну вот. Ты хороший парень. Но мы не подходим друг другу». «Ну и не надо» — подумал я. Тем более, что вскоре она ходить на бадминтон перестала. И где сейчас тот Облсовпроф…

А бывших парторгов партийные сны витают в других небесах,
Где здравицы и манифесты слышны, где радостью делится страх.
Там призрак шагает, и шар голубой всё кружит, не может упасть…
И сны, улетая, зовут за собой, и манит предательски власть.

Соседями по лестничной клетке в нашем «центровом» доме оказались люди простые и совсем не элитные. Уборщица Лида Трапезникова с дочерью Олей, семья машиниста маневрового тепловоза с завода ОР Сафонова, чей сын Миша был младше меня на два года, красавица и модница Вера Бучинская, которая, как она нам сказала, работала модельером (где в Луганске работали тогда модельеры, можно теперь только гадать). Очень хорошая семья жила на третьем этаже — преподаватели музыкального училища Пивники, доброжелательные и интеллигентные. Рядом с ними — семья старого коммуниста Костина, который любил рассказывать «о времени и о былом», о комсомольском задоре и энтузиазме… Меня с ним сближало то, что он был болельщиком «Зари», и за это нудные разговоры прощались. На четвертом этаже одно время жил футболист «Зари» Михаил Иванов! А вообще в доме среди наших соседей были ещё футболисты Владислав Проданец, Сергей Шкляр, Гюндуз Джафаров, Леонид Клюев, Юрий Ращупкин и Владимир Абрамов. В соседнем доме жил Геральд Середняков. Он, кстати, на тренировке сломал ногу (и, как выяснилось дальнейшую футбольную карьеру) Михаилу Иванову, и тот вернулся в Ленинград, откуда был приглашен в «Зарю». Моя мама подружилась с женой Ращупкина, часто просившей проконсультировать по вопросам здоровья их маленького сына. Я уже писал, что Юрий Михайлович был могучим, очень доброжелательным и несколько флегматичным молодым человеком. Непроходимый центральный защитник, надёжный и ответственный. Никогда не забуду, как они с Ивановым и Клюевым (они дружили) смотрели у нас по телевизору финал первенства Европы. Их комментарии давали возможность увидеть игру совсем с другого ракурса.

А я несколько лет ходил на стадион по абонементу Ращупкина на центральную трибуну, и смотрел футбол с ракурса самых преданных болельщиков, это тоже было незабываемо. Несколько слов о телевизоре «Огонек», который появился у нас, у одних из первых. Это стало неожиданностью и для нас. Помню, как мы с папой зашли в магазин «Электротовары», находившийся как раз под нами на первом этаже нашего дома, и там, в отделе телевизоров, увидели этот новый, как было написано, «современный телеприёмник». И папа сказал: «Неплохо было бы такой приобрести». Но на покупку надо было записываться, ходить отмечаться, так что дело было долгое. И тут продавщица, подмигнув ему, сказала: «Хорошо, что пришли, будете брать? Я вам отложила». Папа, нисколько не смутившись, тут же ответил: «Будем, если не шутите». «Какие шутки!» — рассмеялась продавщица, — идите платите». Благо, за деньгами идти было недалеко. Через пять минут мы оплатили и вдвоем (я помогал!) притащили коробку с телевизором домой. Мама обалдела. Как? Откуда? По какому блату? У папы была своя версия: «Я понравился продавщице, и она решила сделать мне подарок». Мама была заинтригована и решила идти знакомиться с мнимой соперницей. Всё оказалось прозаичнее. Папин коллега Николай Васильевич Дмитриев был слегка похож на него (я же говорил, что папа внешним видом свою пятую графу совсем не оправдывал). А продавщица была дальней знакомой жены Дмитриева, пообещала ей оставить новый телевизор и сказала, чтоб муж зашел вечером и забрал его. Муж зашёл буквально через несколько минут после нас. Потом он нам рассказывал: «Зашёл, потолкался, помялся, подмигнул один раз, второй… Ноль на выходе. Тогда я подошел и вежливо спросил, где телевизор?» В общем, он в тот же вечер зашел к нам и с порога папе сказал: «Ну, ты и сволочь, увел мой телик. Дай хоть посмотрю на него». Посмотрел, а через несколько дней и купил. Знакомство сработало на этот раз без осечки. А телевизор оказался хорошим, но не очень качественным. Тем не менее, продержался у нас вплоть до появления цветного, тяжеленного «Электрона». Как-то в выпуске местных теленовостей мы увидели нашего соседа с четвертого этажа — военного летчика капитана Рыбянского. Что-то он рассказывал о своей работе. Вскоре капитан перешел в гражданскую авиацию и начал работать в аэропорту. Через много лет я в помещении аэропорта ждал отправки перенесенного рейса. Дело было зимой. Вдруг увидел идущего навстречу мне соседа. «Ждёшь отложенного рейса в Москву?» — сочувственно спросил он. Я подтвердил его догадку. На что он неожиданно сказал: «Эх, зачем же ты зимой авиабилеты покупаешь? Зимой надо ездить на поезде. Это надежно. Железная дорога от погоды почти не зависит». Хороший был человек. Честный. Его двух дочерей Таню и Тамару во дворе звали «капитанские дочки». Они были младше меня, наверное, поэтому относились дружелюбно. Один раз я даже был у них в гостях, и мне показали пластинки, лежавшие рядом с радиолой. Среди них был диск группы «Лос-Парагвайос». Видя, как у меня загорелись глаза, Тамара сказала: «Нравится — бери, мы это не слушаем. Папа принёс, пластинка лежит, никому не нужная». «А папа не будет ругать?» — на всякий случай спросил я. «Нет, он не слушает пластинки вообще, устаёт после работы» — ответили девочки. Я предложил им взять у меня что-нибудь в обмен, но предложение было отклонено. Надолго «Лос-Парагвайос» стали для меня одними из самых любимых. «Лос канторес мехикано…» — ещё и сейчас крутится в голове. Вообще, пластинки — это была вторая после книг сильная страсть. К тому же, дома появилась радиола «Ригонда», на мой взгляд, очень красивая и стильная, и с относительно хорошим звуком. Проигрыватель в ней, конечно, соответствовал невысоким возможностям времени, пластинки похрипывали, но мне качества хватало. Было бы что слушать.

Включалась «Ригонда» — и бодрость лилась через край.
«Маяк» был умелым художником «нежного света».
«Кудрявая» слушала вместе со всеми «Вставай»!
И я подпевал про «борьбу роковую за это».
Но слышались в пении вовсе иные тона.
«Ригонда» мигала своим заговорщицким глазом,
Меняла пластинки, и с ними менялась страна,
И я просыпался, как все, как сегодня, — не сразу.

Ни о какой «балке», где можно купить и обменяться дефицитными пластинками, я тогда и не подозревал. Может, её и не было вовсе в то время. Покупал я пластинки на ярмарках, регулярно устраивавшихся в центре города, и в магазине «На стрелках». Потом появился ставший на долгие годы любимым специализированный магазин «Грампластинки» на пересечении Советской и Оборонной. И ещё солидный отдел в универмаге «Россия». Но это потом. А тогда лидерами моих хит-парадов были все выпуски замечательной серии «Музыкальный калейдоскоп». Со вкусом кто-то подбирал музыку для них. И сейчас иногда включаю (давным-давно они кем-то оцифрованы, выставлены на музыкальных сайтах, а мною «закачаны» в телефон), слушаю с удовольствием. Были ещё очень хорошие «Мелодии экрана». С пристрастием был прослушан весь архив родительских пластинок на 78 оборотов. Но архивом он так и остался. Зато появлялись новые диски с записями обожаемых Магомаева, Хиля, Кобзона, Радмилы Караклаич… Давала послушать модные новинки соседка Вера, и ещё у Игоря Семененко брал журналы «Кругозор». Жаль, купить их было, практически, невозможно. А его папа приобретал в обкомовском киоске. Жаль, что не удалось родителям привить мне любовь к классической музыке (они обожали и неплохо знали оперную музыку, и в архиве были наборы долгоиграющих пластинок опер «Тоска», «Травиата», «Риголетто», «Кармен»), но «Первый концерт» Чайковского слушаю всегда с замиранием сердца. И ещё многие прекрасные произведения бессмертной классики не оставляют равнодушным. Но, с другой стороны, большой объём серьёзной музыки с трудноуловимой мелодией понять не могу. И уже, наверное, не научусь. Зато вспоминаю, как на одном из первых ток-шоу на луганском телевидении ведущий спросил о музыкальных пристрастиях криминального авторитета, как раз тогда переходившего в разряд респектабельного бизнесмена и политика (переход состоялся, но не в политику, а, увы, на тот свет). Так вот, он тогда, видимо, предварительно прорепетировав ответы на вопросы, сказал: «Люблю в свободное время послушать музычку. Моцарта, Шуберта, Высоцкого…» Ну, хоть не Шульберта. Почти каждый день я после школы приходил в гости к Игорю Семененко и Толику Нодельману, ведь теперь мы жили рядом. Да и все остальные одноклассники — тоже, максимум, на соседних улицах. Из окна комнаты, где теперь стоял мой письменный стол с лампой с зеленым абажуром, была видна школа, которая находилась через дорогу. Рядом стояла «Ригонда», и уроки я делал под музыку.

Без раскаянья видится издалека то, что было (а помнишь, да, что ты…)?
Неизменной лишь кажется внешне река, что несёт тридесятые воды.
Неизменна прошедшего времени быль, где есть место для смеха и плача…
Даже если сдавать злую память в утиль, остаётся раскаянья сдача.

У Толика был здоровенный магнитофон «Днипро», но записывать на него, кроме наших голосов, было нечего, но они интереса не представляли. Правда, однажды, когда я в очередной раз пришел в гости, Толик поставил на проигрыватель необычную пластинку, которую его папе привез в подарок коллега, побывавший где-то в зарубежной командировке. Это был небольшой диск с двумя песнями Тома Джонса. «Хэлп ё селф» и «Лав ми ту найт». Вот тогда магнитофон пригодился. Песни эти и сейчас обожаю. И ещё много других от великого Джонса. А на волне УКВ «Ригонды» неожиданно проявилась какая-то местная станция, которая часа два-три в день транслировала хорошую музыку. Там звучали Хампердинк, Джонс, Адамо, Рафаэль, какие-то неизвестные мне певцы из стран «социалистического лагеря» (вот название было!) Слушал с удовольствием. Потом эта станция исчезла. Папа говорил, что это был просто какой-то радиолюбитель, домашний передатчик которого прикрыли. Сомнительное дело. Но вообще радиолюбителей тогда было немало. Вершиной музыкального авторитета вскоре стал Виктор Татарский со своими легендарными ныне передачами «Встреча с песней», «Запишите на ваши магнитофоны», «На всех широтах». Это было святое. Откладывалось в сторону всё, его голос просто завораживал, а информация запоминалась, как Йоганном Вайсом пароли и явки в фильме «Щит и меч». Помню ещё фамилию соавтора передачи «Запишите на ваши магнитофоны» — Григорий Либергал. Тоже звучит, как пароль.

Сейчас трудно представить, что же мы делали в отсутствие интернета, планшетов, айпадов, компьютерных игр… Немного играли в шахматы, в дурака, но, поскольку наш уровень (и там, и там) был ниже плинтуса, то это было не очень интересно. Разговаривали, смотрели журналы, марки, этикетки, монеты (их, по-моему, собирали все). Делились мнением о прочитанных книгах… Толик любил фантастику, историю, мечтал стать археологом. А мы с Игорем, по-моему, читали всё, что попадалось на глаза. Я, конечно, был записан и в детскую, и в юношескую библиотеку, но самыми любимыми библиотеками тогда были книжные шкафы в квартирах моих друзей. Да и домашнее собрание книг пополнялось постоянно. Школа, уроки, музыка (в том числе, хождения на занятия в музыкальную студию), велоспорт, чтение, походы в гости к друзьям… Есть всё, кроме общения с дворовыми друзьями. Оно было, но лишь вынужденным, удовольствия не приносило. Хотя, по возрасту мы с соседними мальчиками были близки (они младше меня на год-два), но по увлечениям, пристрастиям, характеру — очень далеки. Ни я им не подходил, ни они мне. И это не скрывалось. Потому чего-то интересного и вспомнить не могу. Хотя, на каникулах сидели на лавочке возле подъезда, о чем-то разговаривали, рассказывали дурацкие анекдоты (других и не знали) … Играли в бадминтон, иногда в футбол в соседнем дворе (где я, естественно, не блистал), опять же, как на квартале, осваивали подвальные лабиринты, но тут они были не такие запутанные, более четко спланированные. Один интересный случай вспоминается, но я не был прямым свидетелем — только слышал об этом от других. Говорили, что в сквере «Молодая Гвардия» во время выяснения отношений об голову нашего соседа Вовы Овчинникова сломали гитару, да так, что только струны помешали надеть её ему на голову. Я в это поверил сразу — Вова был парень крепкий, мощный. А было это или нет — кто знает. Осталось легендой нашего двора.

Вижу хуже, но чувствую лучше даже то, чего раньше не мог.
И несу свои годы, как грузчик, ощущая, где Бог, где порог.
Вижу ясно, как стереовзглядом, расслабляя распахнутый взор,
То, что в прошлом, и то, что рядом, продираясь сквозь взгляды в упор.

Осенние, зимние, весенние каникулы проходили в вынужденном дворовом общении и вмещали ещё много чего разного. А вот летние сопровождались поездкой куда-нибудь. После седьмого и восьмого классов я отведал прелести самостоятельного отдыха в пионерских лагерях. После седьмого всю весну с тяжелыми предчувствиями слушал обсуждение родителей о том, куда достанется путёвка. Вариантов было два — в Раёвку или в «Солнечный». Оба лагеря — заводские, в Раёвке — более старый, «Солнечный» поновее, но не кардинально. Ждали решения заводского профкома. Наконец, свершилось — папа объявил, что еду на второй поток в «Солнечный». Ощущения были, как перед отправкой в армию. Мама собрала небольшой чемодан, и… «эх, путь-дорожка фронтовая, не страшна нам бомбёжка любая! А помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела» … Ехать не хотелось. Но, как сказал папа, «есть такое слово «надо». Утром двинулись к ДК Ленина, откуда предполагалось отправление. Дедушка напутствовал: «Никого не бойся. Если что, мы приедем, дадим им жару». Воодушевил. Половина отрядов до «Солнечного» ехала в автобусах. Другая половина (старшие, куда был причислен и я) — в кузовах бортовых машин, где были расставлены скамейки. Прощание было грустным. Но проехались весело и с песней. На месте девочки спускались с кузова по лестничке, мальчики залихватски перелазили через борт, становились на колесо и прыгали на землю. С замиранием сердца повторил этот трюк и я. Приземлился без потерь, хотя было такое ощущение, что сейчас убьюсь. Машины и автобусы уехали, а всем сказали ждать распределения по корпусам. Ждали на какой-то поляне. Первое, что поразило — ароматный воздух. Запах луговых трав и цветов был острым и необычным для обоняния городского ребенка. Особенно приглянулись мне тогда васильки. Рядом стоял улыбчивый парень, с виду покрепче меня. Он сорвал василёк и спросил меня: «Знаешь, как называется растение?» «Ну, василёк, — неуверенно ответил я. «Эх ты, — протянул парень, — это»…

И дальше поведал, что цветок называется, по-моему «кентаврус», и что кентавры в древности спаслись настойкой из этих васильков от какого-то страшного яда (от удивления, видно, я запомнил эту мини-лекцию на всю жизнь). И, — продолжил парень, — растут эти голубоглазые цветы по всей Европе, включая Ла-Рошель, а это город-крепость, о котором он только прочитал в книге «Хроника царствования Карла девятого». О! Это было, как пароль. Я тоже тогда только прочитал этот роман Мериме и тоже был под большим впечатлением. Видимо, наши родители одновременно получили очередные тома из подписки, а мы — прочитали. Мы познакомились и подружились. Звали его Валерий Капустин, и он оказался сыном известного в городе хирурга. Дружба и общение с ним были главным содержанием пребывания в «Солнечном». Думаю, и для него тоже было интересным наше общение, которое отвлекало от суровой лагерной действительности. Непривычным было всё — палата на тридцать человек, удобства во дворе, общий душ, или, как говорили, баня. Первый раз, когда мы строем прибыли на «помывку», я покрутился там, посмотрел, что к чему, намочил волосы в умывальнике и гордо вышел с видом «сделавшего свое дело». Вожатый удивленно спросил: «Ты что, уже из душа?» «Да, я по-быстрому», — и мой ответ был признан зачетным. «Прямо метеор, — похвалил старший товарищ. Остальные сеансы общего мытья прошли для меня по такому же сценарию. Всё-таки, нас почти каждый день водили на пляж, на Северский Донец, где вода в то время была относительно чистой, а сама река — достаточно широкой и глубоководной. Было время… И потому я считал, что можно обойтись без душевых потрясений. Капустин был со мной солидарен. Вожатым в нашем отряде был молодой рабочий тепловозостроительного завода Лёша (запомнился именно так). Сейчас понимаю — был он хороший, доброжелательный парень. И крепкий, атлетичный. В процессе знакомства как бы ненароком показал свои умения — по десять раз присел на каждой ноге, сделал стойку на руках, а на перекладине — несколько подъёмов переворотом. После этого уважением пользовался безоговорочным. Психолог! Нас с Капустиным он выделил сразу, спросил: «Отличники? Вундеркинды? Не бойтесь, в обиду не дам. Я таких уважаю». Но, поскольку Валера выглядел весьма солидно, а я был всегда рядом, то обижать нашу пару никто и не собирался. Возможностей для других развлечений разного рода хватало. Лёша, как воспитатель из «Евгения Онегина», не докучал моралью строгой, но следил за чистотой в отряде строго и неукоснительно (чувствовалось, что недавно вернулся, как выяснилось, после флотской службы, и понятия о генеральной приборке из его памяти не выветрились). У нас всегда было чисто. Всё остальное его интересовало меньше, и он полагался на творческие порывы и пионерский задор отдыхающих. С первого дня начали готовиться к концерту на родительский день. Варианта было два — выступить с сольным номером или натужно петь в хоре. Я выбрал сольное чтение стихотворения Щипачева «Из бронзы Ленин…» Мы его как раз перед окончанием школьного года выучили на память на уроке литературы, и оно ещё не забылось (помню и сегодня, значит, стихи настоящие). Всё равно, и без хора общих хождений, построений, маршировок хватало. Отрядная песня была морская, поскольку это пение услаждало слух бывшего моряка-вожатого: «Бескозырка белая, в полоску воротник… Пионеры смелые спросили напрямик: С какого, парень, года, с какого парохода и на каких морях ты побывал, моряк?» Пионеры смелые орали песню, как резаные, чем произвели впечатление на лагерное начальство.

Всё, как было, и всё не так. Хорошо или нет — не знаю.
Старше стал молодой дурак, дни за днями взахлёб листая…
Кто б сказал, не шутя, всерьёз, сборник ленинских фраз итожа, —
Паровоз летит под откос. Кто бы знал. И всё же, и всё же…
Слышишь эхо ушедших лет? Не похоже оно на эхо.
Всё, как было? И да, и нет. И смешно мне. И не до смеха.

А вот вечерние танцы, которые неизменно присутствовали в распорядке дня, никакого впечатления на наши с Валерием несозревшие организмы не произвели. Мы не танцевали.

Не остались в памяти и регулярные киносеансы на открытом воздухе под жужжанье комаров, которые, видимо, к «Гвоздике» уже принюхались и кусались без зазрения совести. Одеколон у них был, судя по всему, на закуску. Или наоборот. Важнейшее из искусств, возможно, было представлено не самыми важными произведениями. Вот и не запомнилось. Кстати, не было и дурацких шуток с обмазыванием зубной пастой и выносом кроватей в общий коридор. Готовились весь поток, но так и не свершилось это предвкушаемое действо. А, может, Лёша, всегда благоухавший «Гвоздикой» (специально для комаров) или «Шипром» (для настроения), сумел предотвратить массовое помешательство. Зато идиотские анекдоты и страшные истории перед отбоем — это было святое. Но и они в голове не осели. А вот сборы на свидание первого парня из Камброда запомнились. Он перемерял одежду и обувь всего мужского отрядного состава, приговаривая: «Я ж сёдня буду с девками целоваться. А, может, и не только». И ещё, как припев: «Кто носит фирму Адидас, тому любая всё отдаст». Что такое «адидас», я даже не представлял. Но он откуда-то уже знал. Что-то он для себя выбрал, самое, по его мнению, модное, и пошел. Только целовался, или не только, нам не доложили, да мы и не интересовались. В общем, «Бодры» надо говорить бодрее. А «веселы» как? Веселее»! Этот бессмертный фильм мы тогда не видели, но, если б и видели, то примерить на свое пребывание в «Солнечном», наверное, не смогли бы. Всё было другое, хоть и в чём-то похожее. И оба костра (в начале и в конце потока), которыми «взвевались синие ночи» остались в памяти смутно. Экономные, видимо, были костры. Хотя, экономика тогда ещё не стремилась быть экономной. Смутно помню и родительский день, на котором мы отмаршировали, отпели, потом я благополучно прочитал стихотворение. После чего был обед и дополнительное смакование привезенными родителями лакомствами. В отсутствие телефонов связь с родителями была почтовая. Раз или два в неделю я писал открытки и опускал их в почтовый ящик. А вечерами в отряд приносили письма от родителей. Создавалось впечатление серьёзности разлуки, и расстояние до дома в уме вырастало многократно. Помню строчку из письма мальчика родителям, которую случайно прочитал: «Какаю поносом. Других новостей нет. Приезжайте скорее и заберите меня». Но всё хорошо, что хорошо заканчивается. Мудро сказано. Боевое крещение лагерем было пройдено успешно.

Почти забыта, или всё же не забыта эпоха пламенеющих основ.
Эпоха быта, антибыта, дефицита всего на свете. Кроме «будь готов!»
«Готова пить!» — поёт эпоха «кока-колы». Поёт и пьёт — и память не болит.
И нету мальчика сказать: «Король-то голый». И жизнь, как прежде, главный дефицит.

Встречал меня у ДК Ленина дедушка. «Слазь, горе лагерное!» — приветствовал он меня. Я уже более смело спрыгнул с машины (опыт — великое дело), мы попрощались с Капустиным и договорились увидеться до окончания каникул. Один раз он приходил ко мне в гости. Мы поиграли в шахматы, посмотрели книги, марки, значки, прошлись по «Молодой Гвардии» … А потом началась школа. И больше мы не виделись. Никогда. Очень мало прожил Валерий. В результате несчастного случая он погиб совсем молодым. Светлая память. А с его младшей сестрой Ирой мы вместе недолго занимались в секции бадминтона. Она, как и Валера, была приветливая, доброжелательная, хорошая девочка. В который раз повторюсь: «Судьба то сталкивает, то отдаляет». После того, как Ира ушла из секции, больше я её не встречал. А с её папой, великим хирургом (это не преувеличение) один раз разговаривал по телефону. После рождения сына моей жене срочно понадобилась хирургическая консультация. И я, переборов стеснение, набрал номер телефона больницы, где он работал. Он поднял трубку, я представился, попросился на срочную консультацию. Видимо, фамилию он помнил, сразу сказал: «Приезжайте, приму немедленно». Мы поехали, только вошли в отделение, увидели идущего навстречу нам Андрея Пастухова, с которым учились в школе в параллельных классах. И, кстати, не были близкими друзьями. Он подошел, спросил, в чем дело. Я ответил, мол, ждём Капустина. Узнав, в чем дело, Андрей сказал, что может помочь посмотреть и порекомендовать, что делать, не дожидаясь профессора. Так и получилось.

Очень квалифицированно он нам помог, его рекомендации мы выполнили, и всё быстро прошло. Хороший доктор Пастухов, настоящий, всегда готовый прийти на помощь. А профессора так и не дождались. Он был на срочной операции. По моим стопам в «Солнечном» побывал и Славик. В общем-то, с теми же впечатлениями. А моя дочь поехала уже в «Ворошиловец». Условия там были уже более приближенные к комфортным. Комнаты на три-четыре человека, с удобствами. Ира была компанейская, активная, спортивная. По-моему, ей даже понравилось. А потом, в 1992 году, когда мы всей семьей были по заводской путевке в профилактории, по соседству с «Ворошиловцем», мы с Ирой написали сценарий первой телепрограммы «Класс!» об отдыхе в пионерском лагере, куда вошли, в основном, её воспоминания. На областном телевидении в редакции молодежных программ сценарий пролежал недели три. Времени до окончания каникул оставалось совсем немного. А Ира ведь ещё училась в школе. Мы забрали сценарий (любопытно, там была одна правка — слово «теперь» заменили на «сейчас») и пошли с ним в телекомпанию «Эфир-1», где главный редактор Николай Северин прочитал всё при нас и сказал: «Пойдет в эфир. В четверг съёмка». А был вторник. Сняли, смонтировали, и в свои 16 лет Ира стала самой юной автором и ведущей телепрограммы. Спасибо, Николай Степанович! Жаль, кассета с программой не сохранилась. Она, по-моему, была интересной, весёлой, динамичной. И остаётся вполне актуальной сегодня. Кстати, отношение к нам на студии со стороны «коренных эфировцев» было не просто плохое, а очень плохое. Там смешалось в одно целое многое — ревность, неприятие «чужаков», коими мы были, зависть к юности и непринужденности, с которой держалась в кадре Ира, к удачно найденной, необычной для провинциальной компании форме программы… Словом, ощущали мы этот холодок постоянно. И, вроде, хорошие все ребята были, но преодолеть этот недобрый синдром не могли. И снова вспоминается фраза тёщи Игоря Губермана «Эх, люди, люди, лежите вы, как хрен на блюде». Вот эту горечь хрена и недоброжелательства мы там познали сполна. Всё, конечно, прошло и позабылось. Но послевкусие осталось.

В самом деле, ничего не исчезает, превращаясь то ли в память, то ли в эхо.
Жизнь такая же и полностью другая. И смешно, и, в то же время, не до смеха.
А мелодии полузабытых песен в телефоне, словно чай на блюдце, —
Что остыл, но, кажется, полезен… Я их слышу. Хоть они и не поются.

Восьмой класс прошел для меня под знаком грядущих выпускных экзаменов по курсу неполной средней школы. Их было четыре, и о них учителя говорили уже с начала года. Это вам не шуточки, — предупреждали они, — детство заканчивается, начинается юность, ответственная за свои дела. Для меня, в принципе, ничего не изменилось — я старался и раньше, и потому учебный год катился ровной скоростью от четверти к четверти, причём слово «катился» приобрело особый смысл, ибо три раза в неделю катились колёса моего полугоночного велосипеда на тренировках в обществе «Зенит». Почему секция завода имени Ленина была именно зенитовской, не знал и тренер, но нам название нравилось. Как я уже говорил, фигура моя потихоньку выравнивалась, хотя складочки ещё оставались. Но, поскольку положительные сдвиги были налицо (скорее, на животе), настроение почти не портили даже уроки физкультуры в школе, особенно во второй четверти, гимнастической, когда лазание по канату, прыжки через козла и махи на брусьях становились непреодолимым препятствием для получения хороших оценок. Восьмой класс я окончил с одной четверкой. По физкультуре. Дедушка в этом видел козни физкультурника, но я понимал — всё справедливо, хотя и огорчительно. Надеялся, что к десятому классу смогу как-то одолеть все эти гимнастические биномы Ньютона, и курс на золотую медаль оставался неизменным. На день рождения я пригласил несколько одноклассников, и это было наше первое застолье. Я волновался, но всё прошло весело, а черный кот, подаренный мне тогда школьными друзьями, долгие годы оставался своеобразным талисманом, кочуя с крышки пианино на диван, а потом на тумбочку. Хорошее настроение не испортилось даже тогда, когда радостная мама известила, что сумела взять для меня двухнедельную путёвку в лагерь на море, в Ялту, где я буду вместе с детьми медработников. Особых предчувствий не было, хотя слово «лагерь» ничего хорошего не сулило.

Так и оказалось. Дети медработников оказались теми ещё «калёными орешками». Я и не ожидал, что все они будут интеллигентные, как сын профессора Капустина, но и тех «огонь-ребят, с кем свела в той поездке судьба, встретить не предполагал. Вот уж, где я конкретно ощутил, что значит быть «инородным телом». Наверное, самой точной характеристикой тех пацанов будет слово «босяковатые». Крепкие, драчливые, нахальные — всё это было им свойственно. Общение со мной было через губу и сквозь зубы — чужак. Ну, я в друзья и не напрашивался, но и врагов наживать никакого желания не было. Поселили нас в ялтинской школе, где в спортивном зале расставили кровати. Нас было человек пятьдесят из разных городов. Недалеко расположилась группа из Винницы. Вот они, к моему удивлению, манерами и отношением друг к другу напоминали мне Валеру Капустина — такие же доброжелательные, веселые, общительные. Винницкие хлопцы уже окончили девятый класс, были постарше, но и не только это их отличало. Главным было — искреннее дружелюбие. Запомнился их утренний клич-девиз: «Винныця — ура!» Мы подружились. Научить плохому они, правда, тоже пытались. Они все уже курили, и подарили мне пачку крымских сигарет с ментолом — мол, начинать нужно именно с таких. После первых купаний в прохладном ялтинском море многие из курортников (а я в первом ряду) ходили с насморком и больным горлом. Вот, — убеждали винницкие друзья, — ментоловые сигареты, это лучшее лекарство. Я попробовал, но никакого эффекта не ощутил, горло стало болеть сильнее. Тем не менее, солнце, воздух и вода своё целебное воздействие проявили в полной мере, простуда осталась даже для меня, всегда болевшего долго, с чувством, с расстановкой, событием мимолётным и не самым запоминающимся. А запомнился случай для меня совсем не характерный — я полез в драку. Во время прогулки по набережной, я решил потратить часть выделенных мне дома карманных средств на пополнение модного гардероба. На всех прилавках предлагалась оглушительная и ослепительная новинка сезона — всевозможных раскрасок синтетические носки. Я не устоял и выбрал себе черно-белую пару, поразившую мое воображение (сразу скажу, что дома были поражены моим выбором, мало того, я их и не носил вовсе, ибо на ноге они выглядели, как черно-белое украшение попугая). Но тогда они мне представились просто вершиной моды прямо от каких-нибудь кутюрье, жаль фамилий их на тот момент не знал. В общем, купил, принёс в спортивный зал и положил на тумбочку. Когда через пару минут обернулся, чтобы положить их в сумку, носков уже не было. Даже без очков было видно, что лежат они на тумбочке у самого отпетого из «детей медработников», и он спокойно и нагло ухмыльнулся, глядя на меня. Я мгновенно понял, что если сейчас не полезть в драку, то потом будет совсем плохо. Неуклюже перелез через соседскую кровать (сосед от неожиданности подвинулся, уступая дорогу) и без раздумий неумело ткнул кулаком в челюсть обидчику. Попал. Сказать, что он обалдел, — ничего не сказать. Это был полноценный нокдаун. И от внезапности события, и от удара он уселся на кровать, не понимая, что происходит. Но ступор длился недолго (правда, за это время я уже успел забрать носки и начать обратный перелаз через кровать). Он вскочил и с криком, из которого я почерпнул несколько новых для меня слов, рванулся ко мне и тоже попал. На свою кровать я перелетел не столько в результате собственных усилий, сколько под воздействием ударного ускорения, помноженного на массу. Наверняка, дальнейшие события развивались бы не в мою пользу, если бы не решительное вмешательство винницких ребят, которые с криком «Брэк!» подбежали ко мне, поставив соперника в неравное положение. Он это понял, погрозил мне кулаком, и на этом конфликт был исчерпан. Драгоценные носки были заботливо уложены в сумку, чтобы в будущем без всякой заботы попасть в мусорное ведро в Луганске. Но это уже потом. А пока присутствие винницкой защиты обусловило отсутствие дальнейших физических воздействий. Да и словесно вся компания обозначала свое отношение ко мне молчанием. Взаимным. Именно в тем дни в Англии проходил чемпионат мира по футболу. Прямых телетрансляций я не помню, а вот радиорепортажи были. Синявский. Озеров, Спарре — их комментарии давали возможность даже без телевизора представить события, проходившие на футбольных полях, тем более, сборная СССР выступала прекрасно. Поркуян, Численко, Сабо, Воронин, Шестернев, Яшин… Все легенды. Жаль, что не повезло, проиграли из-за незаслуженного удаления, заняли четвертое место. Но всё равно, это успех, который превзойти потомкам пока не удалось. У одного из винницких ребят был транзисторный приёмник «Атмосфера», и вечерами мы слушали футбольные репортажи.

Эфир потрескивал, звук прерывался, и тогда наши «каленые орешки» объявляли аврал, призывая всех махать руками в сторону приёмника, чтобы радиоволны шли кучнее. Физику они тогда, видно, ещё не одолели. Да и в дальнейшем вряд ли она им покорилась.

Новый уровень в игре на выживание, где пробелы активируют тире,
А от раннего прозрения к признанию в новой жизни, как в компьютерной игре,
Только «контрол-зет» сквозь память и бессонницу, как бросок сквозь параллельные миры.
Время страха, растворяясь, будет помниться просто уровнем компьютерной игры.

Ялту я потом полюбил. Мы отдыхали там несколько раз. Сначала дважды с Толиком Нодельманом, когда учились в институте, и его папа помогал нам купить курсовки в санаторий «Орлиное гнездо», а потом с детьми, четыре года подряд, на закате перестройки, мы ездили и останавливались у одних и тех же хозяев, кстати, недалеко от «Орлиного гнезда». Сейчас вспоминаю и удивляюсь — условия были спартанские, ни ванны, ни туалета… Но нам нравилось. Другого ведь и не предполагалось. Зато сверкало море (особенно замечательный вид был со смотровой площадки), слепило солнце, манил и благоухал фитонцидами и бетонцидами курпарк, где на дискотеке «Карат», а также на каждом углу звучал бессмертный хит Юрия Антонова «Море-море», радовали азартом бадминтоновые корты, а в кафе «Лето» всё было вкусно и недорого. И главное, мы были относительно молоды, счастливы, и дети рядом с нами смеялись весело. Ну, а после поездки на море с детьми медработников восприятие Ялты было омрачено, прежде всего, моральным дискомфортом. Тогда я, вероятно, так не формулировал, но, по сути, это была правда. Тем более, было с чем сравнивать. Ведь после шестого класса мы с папой вдвоем ездили в Сочи, и там, невзирая на аналогично спартанские условия, всё было куда приятнее и радостнее. Хотя, вначале, сойдя с автобуса, мы поддались уговорам настойчивой хозяйки, и она привезла нас в Гантиади. Чудное место, как она говорила. Возможно. Море действительно оказалось недалеко — всего километра три. Идти сначала вниз. А на обратном пути вверх. Столовой не было, зато был продуктовый киоск, где можно было купить макароны и «Завтрак туриста». И где-то вдалеке, как она говорила, есть база футболистов, где иногда можно и пообедать. Папа молча взял меня за руку, и мы пошли к автобусу, который привез нас опять к сочинской автостанции. Там на удивление быстро договорились с хозяйкой, которая сдавала «фигель», как она говорила, почти в центре города. Это была удача. Завтракали дома, покупали овощи, колбасу, булочки, а потом шли на пляж. Погода была жаркая, мы загорали старательно и упорно. Вечерами всё тело горело, папа мазал меня сметаной и тройным одеколоном. Помогало мало, но сам процесс успокаивал. Через два дня и у меня, и у папы на плечах выросли громадные волдыри. Это был ожог. Пошли к доктору, который посмотрел на наши плечи и спросил: «Вы идиоты?» Вопрос резонный. Волдыри он вскрыл, и затем два дня мы просидели в тени. Ну и оставшееся время уже загорали, что называется, без фанатизма. Сочинские столовые того времени остались в памяти как торжество и праздник гурманов. Мне казалось, всё очень вкусным. Папе тоже. Особенно горячие, круглые, воздушные пончики, обсыпанные сахарной пудрой, к которым рекомендовался стакан ароматного кофе. Объедение. Но не только пища телесная была востребована страждущими курортниками. Была и духовная из библиотеки, которая располагалась рядом с пляжем. И, конечно, влекло важнейшее из всех искусств. В кинотеатре (по-моему, с названием «Космос») начался показ знаменитого фильма «Великолепная семёрка». И мы пошли в кино. Но фильм оказался с пометкой «дети до 16 лет не допускаются». Почему? И тогда не было понятно. А уж сейчас — и подавно. Что запретного отыскали цензоры в типичном вестерне с благородными ковбоями, злыми бандитами и трудолюбивыми селянами? Вопрос без ответа. Мы его и тогда не искали. Животрепещущим был другой — как достать билеты и пройти мимо контролерши. Билеты папа купил с рук за двойную цену. Не пожалел, и правильно сделал. Мы дождались массового наплыва на входе и прошли в толпе мимо контролерши, которой было абсолютно до лампочки, сколько мне лет. Только уселись, на сцену перед экраном вышла администратор и сурово обратилась к присутствовавшим: «Если в зале есть дети, не достигшие 16 лет, прошу их с родителями покинуть просмотр. Не будем травмировать детские души».

Папа шепнул мне: «Пригнись, чтоб тебя никто не видел». Я пригнулся, сполз со стула и оставался в таком положении, пока не погас свет. По-моему, никто не вышел. То ли не было, кроме меня несовершеннолетних, то ли родители решили, что хороший фильм воспитательному процессу не помеха. А фильм понравился. И Юл Бриннер там хорош, и даже Рональд Рейган где-то на вторых ролях тоже принимал участие. И про «империю зла» ничего не говорил.

— Как называется это кино? Главная роль, словно шита по мне….
— Ведать о том никому не дано. И не кино это вовсе, и не…
— Как всё знакомо — улыбки и свет, впрочем, вон — тени, я их не узнал…
— Если досмотришь — узнаешь ответ. Жизнь, как кино — не скрывает финал.

…«Снимая тела и конечности, и лица недобрых и добрых, у всепобеждающей вечности мгновенья ворует фотограф».

Прав прекрасный поэт Вадим Шефнер, фотографии — это точный и беспристрастный слепок ушедших дней. И ещё хорошо сказал об этом великий Арсений Тарковский: «В сердце дунет ветер тонкий, и летишь, летишь стремглав., а любовь на фотоплёнке душу держит за рукав… Всё, что мило, зримо, живо, повторяет свой полёт. Если ангел объектива под крыло свой мир берёт». Это сейчас в каждом телефоне есть объектив, и при этом весьма неплохой. И потому фотографий, практически, каждый день появляется много. Увидел — щелкнул. Милое дело. А тогда — не было у меня ангела объектива во всех этих поездках, о которых рассказал. И потому, практически, не осталось фотографий. Только воспоминания. Зато снимки остались в душе, и потому отпечатков могу делать столько, сколько захочу. Хотя, фотоаппарат «Зоркий-4» папа купил, по-моему, как раз в то время. Аппарат отличный, с хорошим объективом «Юпитер-8». К нему дома появился экспонометр, фотоувеличитель «Нева», баночки, ванночки, красный фонарь, резак, глянцеватель… Проявление плёнок и печать фотографий — это было священнодействие. Занавешивались окна, лицо папы становилось строгим и озабоченным. Шел процесс! Фиксаж, проявитель, закрепитель! Пароль-отзыв… Тем не менее, качество зачастую оставляло желать лучшего. То со светом выходила промашка, то с выдержкой, то с пленкой, то процесс оказывался неточным. Перед этим у нас (у папы, в основном) был опыт создания шедевров со «Сменой-8». Опыт неудачный во всех отношениях. И кадры получались то смазанные, то засвеченные, а после и фотоаппарат поломался. Нехорошую память о себе оставил. Потом, правда, и я пощелкал окружающую действительность с помощью новой «Смены», купленной, по-моему, Ире (но и себе тоже). Кстати, получалось неплохо. Но, поскольку к тому времени уже имелась у меня камера «Зенит-Е» с объективом «Гелиос», то вопрос о конкуренции этих аппаратов даже не стоял. Кстати, для полноценного овладения искусством настоящей пейзажной и портретной съёмки во времена моего детства была приобретена солидная книга «Юный фотограф». Мы с папой с энтузиазмом изучили первые две или три страницы. Но унылую тоску изложения организм не воспринимал, учебник был с возмущением отвергнут и уложен на полку рядом с ещё одним фолиантом под названием «Юный собаковод». Там они лежали долго, пока не отправились в дальнее путешествие в процессе аврального сбора макулатуры. А папа сказал: «Что там читать? Научишься на практике», имея в виду, что сам он теорию постиг, вдумчиво рассматривая альбомы «Советское фото». А «Зенит» был хорош, и качество снимков, наконец, стало получаться весьма приличным. Был вариант аппарата с объективом «Индустар», который знатоки называли «мышиный глаз», и который в продаже был чаще. Но он был отвергнут в принципе. Свободно лежали в продаже «ФЭД», которые покупать тоже не хотелось. Существовали ещё (теоретически) «Киев», «ЛОМО», «Ленинград», но я их в магазине не видел вообще. Появлялись «Вилии, которые почему-то тоже доверия не вызывали (может, и напрасно). А за „Зенитом-Е“ я ходил в „Фототовары“ регулярно каждую неделю с полгода или больше. Меня начали узнавать продавщицы, которые с порога сообщали — „Зенитов“ нет». Но однажды чудо свершилось, и мне было сказано: «Платите в кассу, есть!» Я побежал за деньгами и с ощущением счастья принёс домой фотоаппарат. Семья покупку восприняла сдержанно. Без энтузиазма, но и без сарказма. Но фотографии, тем более, неплохие по качеству, завоевали сердца родных. Фотоаппарат был признан нужным и полезным агрегатом.

Очень хотелось потом купить более совершенную модель «Зенит ТТЛ». Но это так и осталось неисполненной мечтой. Не самой животрепещущей. Когда уже работал в газете, мне выдали сначала безумно красивый, могучий пленочный «Кэнон», и это было каким-то сказочным ощущением. Помню, что гордо пришел с ним на один из брифингов, и один из профессиональных фотокорреспондентов спросил: «А на хрена ты этот утюг притащил?» Оскорбил в лучших чувствах. Он потом добавил: «Нет, лет пять назад, это было бы круто. А сейчас — с плёнкой замучаешься, а потом фотки нужно будет в „цифру“ ещё переводить… Выбрось его, забудь и не мучайся» Такое расстройство было. В конце концов, я так и поступил. Чувство жалости было непередаваемое. Причём, расстался таким же образом и с другим «Кэноном», уже цифровым, тоже после этого выданным мне в редакции. Он тоже был таким же старым и потрёпанным в процессе предыдущих редакционных съёмок, что мне его выдали уже списанным. Пользоваться им было, практически, невозможно из-за отсутствия нужных аккумуляторных батареек, да и «утюгом» он был ещё большим, чем пленочный агрегат. Я и не пользовался. На тот момент Ира мне уже подарила маленький цифровой аппарат, который полностью устраивал и по качеству, и по удобству. Но редакционные просто радовали глаз, как произведения искусства из прошлой жизни. А, возвращаясь в эпоху «Зорких» и «Зенитов», отмечу, что довольно занудная процедура печати «фоток» слегка отравляла удовольствие фотографического творчества. Радовало только то, что с течением времени проявление пленок взяли на себя открывшиеся фотостудии и магазин «Фототовары». Потом уже появились цветные слайдовые плёнки ОРВО и специальное устройство для просмотра слайдов, а потом пришла очередь и всевозможных «мыльниц». После и они исчезли — появились цифровые аппараты, а вслед за ними и телефоны-смартфоны. И всё изменилось кардинально. И ещё о фотоаппаратах. В самом раннем детстве у меня был маленький, очень красивый (как мне тогда казалось) фотоаппаратик. И название у него было, по-моему, «Лилипут». Я думал, что он игрушечный, хотя там снималась задняя крышка, были гнезда для катушек, и в видоискатель я видел то, что находилось передо мной. Чаще всего, дедушку. Он тоже относился к нему, как к несерьезной игрушке, и мы его использовали, как устройство для колки орехов. А потом он пропал. Видимо, выбросили вместе со старыми игрушками. Только недавно узнал, что это был настоящий аппарат, который сегодня весьма ценится любителями старины. Кто мог подумать…

Удача в профиль и анфас сквозит сквозь «да» и «нет»,
Как незатейливый рассказ сквозь красочный сюжет,
Как сквозь зеркальное стекло сквозит то смех, то плач
Во время счастья, что прошло на сквозняке удач.

Кроме двух негожих, хоть и очень когда-то престижных «Кэнонов», в редакции выдали мне и новый цифровой диктофон. Не скажу, что самая нужная вещь. Но иногда пользовался. Больше похож на игрушку. А первое звукозаписывающее устройство под названием магнитофон «Айдас» появилось у меня после первой институтской сессии. Были зимние каникулы, я любовно гладил бока «Айдаса», слушать на котором было пока нечего. Имелись две или три пустые бобины, и желание немедленно записать на них нетленные музыкальные звуки было мучительным. Что-то записал с «Ригонды», которая воспроизводила трансляцию радиостанции «Маяк» со свистом и каким-то стонущим хрипом. Это было неинтересно. Записали голоса всех домочадцев. Это было интереснее, но лишь на краткое время. А потом мама, как бы ненароком сказала, что у дочки её подруги огромная фонотека, и можно в любое время прийти и переписать всё, что хочешь. Дочку звали Люба, она училась в десятом классе. А записями занимался её младший брат. Два раза приглашать меня не понадобилось. Я взял тяжёлый, как чемодан, магнитофон и направился по указанному адресу. Потом выяснилось, что инициатором моего похода в гости была мамина подруга. Которая считала, что Любочка и я — подходящая компания. Проторчал я у Любы с братом полдня, что-то записал, но совсем не то, что хотелось. Просто заполнил бобины, и теперь магнитофон мог выполнять свою непосредственную функцию — воспроизводить записи.

Кстати, оказался он вполне качественным, проработал верой и правдой несколько лет, пока не был заменен более молодым и современным, но не более качественным собратом по имени «Эльфа», и уже после него очередь дошла до кассетной «Весны». В добавок к ней появилась маленькая магнитола «Беларусь» совсем плохого качества. Зато на смену им пришел двухкассетный музыкальный центр «Сони» с шикарным звуком и ещё с СД-проигрывателем. Но это было уже совсем в другой, взрослой жизни. А пока, уходя со своим чемоданом-магнитофоном из гостей, я договорился встретиться с Любой и погулять. Сделал я это, понимая, что именно этого от меня ждут. Люба мне просто не могла понравиться. Она громко говорила, любила быть в центре внимания, была слишком шумная. При этом училась на одни пятерки и любила кино. В общем, мы погуляли, я чувствовал себя скованно, Люба орала на всю улицу, на нас оглядывались. Прогуливались мы в таком же режиме несколько раз, причём заключительная встреча была вечером. Когда я провожал её домой, уже у подъезда нас перехватила группа подростков. «Кто это тут гуляет с нашими девочками?» — спросил один, видимо, старщий по возрасту и «званию» (спросил несколько другими словами, но суть я передал верно). Люба дёрнула меня за руку с криком: «Это бандиты, побежали!» Мы птичками взлетели на её третий этаж. И нас не догнали, а, может, особо и не старались. Задыхаясь, Люба описала ситуацию родителям. Младший брат отреагировал моментально. «Выходить не надо, а то морду набьют от души» — сказал мальчик, очень меня этим вдохновив. Папа Любы дипломатично пригласил попить чаю. «А потом эта кодла рассосётся. Время позднее» — предположил он. Чаепитие, однако, затянулось. «Кодла» не расходилась. Вопрос «Что делать?» слетел с обложки знаменитой книги и витал в воздухе. Потом папа, которому надоела эта бодяга, мужественно произнёс: «Сейчас я пойду и разберусь с этой босвой». «Сиди уже с твоим давлением. Герой прямо. Ты ж знаешь этих халамидников — дадут по башке и не поморщатся» — отреагировала мама. Младший брат предложил вылить с балкона на голову собравшимся ведро кипятка. Фантазия у него работала. Мама обозвала его дураком, твердо предложив: «Не связываться». Жизнь не заканчивалась завтра, и будущая реакция мальчиков непримерного поведения на внезапный горячий душ была непредсказуема. Ближе к полуночи папа принес из кладовки лыжные палки и сказал: «Будем пробиваться». Меня проинструктировали, как и куда бежать в случае удачного прорыва, и с какой скоростью мчаться наверх в случае поражения. Это было лишнее. Всё было понятно и так. Перед тем, как выходить «на бой кровавый, святой и правый», выглянули в окно. Внизу никого. Видимо, всё же местная коалиция решила ввиду позднего времени разойтись и продолжить переговоры на высшем уровне в другой раз. В том, что он состоится, они, судя по всему, не сомневались. Тем не менее, со всеми предосторожностями, вооруженные палками (а папа ещё и с кухонным ножиком в кармане) мы тронулись в путь. Поскольку время было позднее, и на трамвай полагаться уже не стоило, со стороны нашего дома выдвигались навстречу мои родители, которым, естественно, позвонили и ситуацию обрисовали в мрачных тонах. Всё обошлось благополучно. «Встреча на Эльбе» состоялась, и меня, что называется, передали из рук в руки. «Кавалер!» — мрачно подытожила мама. Я промолчал. С Любой мы больше не встречались. Она благополучно окончила школу и уехала учиться в Москву. До окончания школы обошлась без кавалеров. Ситуация не располагала. Да и я со своим «поздним зажиганием» был вполне занят учёбой, друзьями, книгами, бадминтоном… Всё только начиналось и было лишь основой для будущих воспоминаний.

Звезда дороги — за окном, и свет её — сквозь день и ночь.
Стучат колёса: «Что потом? И как помочь и превозмочь?»
Помочь, понять, найти, простить — сквозь стук колёс и звёздный свет…
И я разматываю нить судьбы, скрывающей ответ.