15:10 – мертвое время в офисе, когда все погружается в послеобеденное коматозное состояние. Сотрудники виртуозно имитируют занятость и продуктивность, на самом деле отключив мозг и запустив автопилот. Это ее время, время ее виртуальных шалостей и маленьких удовольствий.
Шоколад и крепкий чай. Как мало надо. Надо совсем чуть-чуть. Но чай должен быть крепким и горячим, а шоколад черным. Тогда шоколад будет топиться в лаве крепкого чая. А вкусовые рецепторы, замершие за долгий скучный день офисных печенюшек и быстрых обедов, возликуют, дав мозгу маленький, но толчок. Двинут на подвиги.
Подвиг. Событие дня. Короткое послание, в которое вложено все: настроение, желание, ожидание, еще больше желания, тоска и самую чуточку жалости к себе, к нему. Завуалированное, закодированое послание. Пусть сегодня это будет история про кошечку и собачку. Он ведь догадается. Он ведь поймет. Или не поймет. А в этом всем столько смысла. Теряясь в придуманных смыслах, подсмыслах и тайных значениях, она запуталась в ассоцияциях и в своем собственном воображении. Мысли, цепляясь одна за другую, вывели ее на косую прямую, на кошачью прямую. Ведь это она – кошечка в той истории, что уже летит, долетела до него и стучится лапками в монитор его компьютера.
Кошачья история. В ее жизни была такая. Такой. Туся. Самый лучший и необыкновенный. Самый наглый и непредсказуемый. Самый живой. Самый кошачий кот, во всех смыслах этого слова. Пусть у Туси не было положеных девяти кошачьих жизней, он научил ее многому и отучил от многого тоже. По Тусе можно было хорошо, очень хорошо разучить психологию самцов: настоящих, полнокровных, бушующих и непреклонных. По Тусе же можно было проследить случайность и непредсказуемость жизни: вылечиться от отравления крысиным ядом и попасть овчаркам на клыки. Туся был – герой. Туся был причиной ее всебекопания. Туся был маячком, на который вышла она, чтобы встретить его.
Он встретился ей не вовремя. Она не была в лучшей своей форме. Она не была горда и неприступна. Она была потеряна. Она была одинока. Обижена, расстроена, совсем-совсем одна. Он ей встретился именно в такой момент. А сейчас…
Ей грустно. Ведь она знает его настолько хорошо, чтобы догадаться, что «кошечка с собачкой» вызовут в нем не умиление, а лишь холодное раздражение мужчины, получившего то, чего совсем не хотел, и не получившего того, чего бы хотелось именно сейчас: голой груди в туалете, сфотографированной на телефон, голой попки, можно все той же женщины, пропущенной через ксерокс, ну, или, на худой конец… нет, не в офисное же время. Он не получил того, чего хотел, но остался жив. Его раздражение от несброшенного заряда энергии стало отпускать. Проект, над которым он работал несколько месяцев, подходил, судя по настроению патрона, к успешному зверешению… Проект подходил, а скандал назревал. Все заранее известно до малейших шагов и движений, до слов и вздернутых бровей с заломаными руками. Надо бы с этим покончить, разрулить до прихода домой. Не хватало еще ее ночной истерики и изнурительных эмоционально заряженных бесед, вернее, ее бредового монолога о чувствах, во время которого она не отдает себе отчета в том, что о тех чувствах, которые она вызывает в данный момент, великодушнее было бы смолчать. Поблескивающие слюной дрожащие губы, разбухший от соплей нос и красные, периодически наполнающиеся мутноватой водой глаза, искаженные сценическим отчаянием – состоявшееся палево, безумно далекое от образа желанной женщины, которой она жаждет как раз в этот уродливый момент быть… А ведь нужно будет пересилить в себе отвращение, прижать ее к груди, неся неправдоподобную чушь о ее привлекательности в момент ее слабости, просить прощение за свое гадкое поведение, а потом до трех утра лежать в полном оцепенении и поддакивать ее болтающей голове, продавливающий кратер на груди. Содрагаясь от перспективы, он отчаянно составляет план профилактических действий. К ней ведут 3 канала – социальная сеть, мобильная связь и наконец, рабочая электронка. Наступление планируется одновременно бурей и натиском по всем трем фронтам… Предсказать реакцию возможно только по следующим параметрам: днем месяца на овуляционном календаре, степенью ее занятости и умело выдержанной паузой между нанесенной им ‘душевной раной’ и его сожалением. Пауза должна вместить время охлаждения захлестывающей ее обиды, но исключить перерождение обиды в гнев с последующим нарастанием плана женской мести.
Он попытался вспомнить тот момент, когда он из влюбленного и сбитого с ног, обескураженного ею, превратился в манипулирующего социопата, хладнокровно дергающего нити своей марионетки. Не смог.
Всплыл в памяти момент, когда он решил, что это его шея, его волосы, его грудь… Решил, когда выхватил ее массажную щетку и начал учить ее не рвать и вытягивать мокрые волосы, а расчесывать, начиная с самых кончиков, поднимаясь по миллиметрам к макушке, как учила его мать. Ее, пахнущая персиками кожа, покрылась пупыршками. Под белой футболкой дерзко обозначились ее соски. Он стойко продолжал расчесывать ее благоухающую копну влажных волос. Массажная щетка глухо стукнулась об пол. Стоя на подкосившихся ногах, пытаясь найти опору в стене сумрачного корридора, он развернул ее за плечи. “Я больше не могу” — прошептал он ей на ухо. “Я тоже” – незатейливо выдохнула она…
Решил взять себя в руки и стряхнуть романтическую пургу. Внимание привлекло мигающее в сети уведомление. Незнакомка желает приятно провести время. Может прекратить их удалять, положив голову в мусорое ведро верности? Напомнить своему загнанному в угол либидо о сладострастии? Биение сердца участилось при мысли о возможной фривольности. Моральная дилемма приняла в его голове образ вечно ноющей старухи, набрасывающей пропахнувшее нафталином тряпье на возбуждающие побеги жизни…
Незнакомку зовут Анной. Интересно, почему Анна? Хотя хорошо – не вычурно. Ее заносчивый вопрос поднял уровень общения, спросила, на каком языке предпочел бы общаться – в меню был выбор 4 возможных. Сложно было удержаться и не отпарировать что-то о языке любви и страсти… но не успел, Анна перехватила инициативу. Ее буря и натиск, будоражили все его естество, придавая их встрече фатальность; и он точно знал, что он будет с ней делать… Он не растратит ни одной минуты на бесполезный предварительный разговор. Ее прямолинейность и полное отсутствие показной застенчивости интриговали и манили в дебри темного и неизведаного. Он будет дерзким, настойчивым и неутомимым рядом с самонадеянной. Она, чуждая зажатости и комплексов, напомнит ему, как бурлит кровь в его жилах. Их тела сольются в едином ритме, и будет даже странно, что они когда-то не знали друг друга.
Он ощутил, как жизнь вновь возвращается в его загнанное тело. Хотелось уединиться и закрыть за собой дверь от хлама каждодневности и кислых мин. В его мозгу произошёл запуск химической реакции под названием страсть. Он запретил себе представлять ее внешость, возраст, профессию. У нее есть право на многое: его время, его тело и его мысли. Одержимость незнакомкой вероломно вытесняла реальность.
Анна приходила к нему на страницу в различных образах – дразнила игривостью, охлаждала философией, подстегивала умным юмором. В силу обстоятельств они не могли встретится еще несколько дней, томление близилось к достижению критической массы.
К счастью, дома его не бесспокоили. Не было ни привычных истерик, не утомительных “нам необходимо поговорить”. Заинтригованный внезапными переменами он позволил себе наклониться под предлогом поцелуя в щеку и прочесть на ее экране повествование о коте. “Чем бы дитя не тешилось, лишь бы картинно не вешалось”, пронеслось в его рациональной голове.
Пришел вечер. Пришел он. Пришла обычная тоска, натянутость ожидания. Ожидание взрыва. Нужен взрыв. Разорвать эту пустоту. Как крысы по щелям коробля. Он к себе. Она к себе. Глаза не в глаза. Скандала не будет. Будет ожидание. Он там, за своим монитором. Она здесь, за своим. У нее на мониторе психологически-эзотерические глупости. У него на мониторе чертежи и макеты. Как хорошо, как точно знали они друг друга, прожив вместве всего каких-то пару лет. Предсказуемость. Так скучна. Даже встать из-за стола, пойти в другую комнату под предлогом принести чай или вынести пепельницу, просто лень. Пусть он думает, что у нее так, а она будет думать, что у него также. Каждый при своем.
Близился день встречи с Анной. Он надвигался снежной лавиной, закрыв все вокгруг. Дома было подозрительно спокойно. Но этого он тоже не замечал. Было тихо. Ему никто не мешал. Его никто не беспокоил. Он собрался будто бы на работу. Отвезти макеты. Суббота же. Она даже не подняла голову от кастрюль на кухне. Ушел. Вылетел за двери. Еще три часа до встречи. Сердце бьется в ушах. Зубы стиснуты до судороги. Макеты сломались и рассыпались на заднем сидении машины. Перемешались с пионами, купленными прямо возле дома. К черту конспирация. Ей все равно.
Гостиница. Условленный номер. Карточка. Не попадает. Руки дрожат. Цветы рассыпаются. Бутылка шампанского грохнулась и покатилась по корридору. Открыл. Вошел. Полумрак. Запах. Знакомый запах персиков. Показалось? Показалось. Этого просто не может быть. Вошел в номер. Закрыл дверь. Стало совсем темно. Двигаясь под удары своего сердца, он прошел в ванную. Она молча протянула ему щетку для волос…
Много позже, в полной темноте ночи, она лежала, уткнувшись в его грудь, и тихо мурлыкала. Кошки, все мы кошки, и у нас больше, чем девять жизней, если сильно захотеть…
Ветер в доме
Этот дом в самой гуще леса не отмечени ни на одной карте. Его не найдет ни один навигатор. У него просто нет адреса. Но есть прочные стены, светлые окна, ровная крутая крыша и крыльцо. Доски крыльца все одна в одну: ровные, чистые, смазаные маслом и покрытые ровным слоем краски. По таким доскам ходить – одно удовольствие. По таким доскам ветер не дует, течет. Сине-серой струей, потоком, переходящим в еле-заметное облако.
Ветер летнего утра такой резвый и наглый. Он сорвался с вершин столетних сосен и дубов, запутался в листве и хвое, сбежал по стволам, едва касаясь, но все же заставляя их вздыхать и совсем незаметно содрогаться. Ветер буквально стек к самой поверхности земли, теплой, сырой под деревьями, полной плодородной силы, готовой подарить жизнь и вобрать влагу, тепло и воздух в себя самое. Ветер остановился на долю секунды, полетал между старых корней и опавшей листвы и иголок, и с новой силой сорвался вперед, с каждым рывком набирая силу. Уже где-то позади остались вековые деревья. Уже где-то внизу осталась теплая земля.
Ветер только набрал скорость для полета в летний день, как натолкнулся на что-то твердое, глухое, холодное и совсем не живое. Ветер рассыпался на ветерочки, колыхания и сквозняки и попытался слиться с домом, как он это делал с деревьями, кустами и цветами. Ветер изо всех сил стремился попасть во все отверстия, щели, дыры и зазоры в доме. Но у него ничего не получалось. Дом был настолько прочным, добротным, сильным, что ни дыр, ни щелей в нем не было. Были только двери и окна. Но они были настолько плотно закрыты, что даже самому маленькому сквозняку в них не пробраться. Все, что оставалось ветру – злиться, метаться, поднимать пыль, срывать листву и цветы и бушевать между деревьев. Ветер злился. Он намел столько сухой, жаркой пыли, что воздух вокруг дома посерел, потом покраснел и раскалился до плавающих миражей. К ночи ветер устал и потихоньку стих. Он растекся и спрятался в высокой траве на поляне возле дома.
С наступлением темноты двери и окна в доме раскрылись настежь. Из-за разозленного ветра дом за день так нагрелся, что стены напряглись, гардины натянулись, а ковры встопорщились. В доме томилась и бродила усталость, изнеможение и раздраженность ожидания. Дом, каждым миллиметром ждал, надеялся на облегчение, на воздух, на вздох. С наступлением ночи облака на небе разошлись, выпустив на волю Луну и звезды. Дом распахнулся. Окна захлопали, отражая в себе яркие звезды и переливаясь светом Луны. Двери тихо охнули и замерли, впуская в дом ночь.
А с ночью в дом втек ветер, уставший от своей же злости и силы, остывший от долгого ожидания, но все еще живой и резковатый, наглый и любопытный. Он медленно и осторожно втекал в дом. Сначала по каменным ступеням, потом по гладким, ровным и даже чуть скользским доскам крыльца, задерживаясь на каждой из них, словно пытаясь обтечь каждую, от ступенек до дверей. Доски едва слышно звенели в ночной тишине. Перетекая через порог ветер изогнулся, собрался в один полный рывок и ворвался в дом. Гардины заметались. Картины в тяжелых рамах задрожали, мягкие ковры вздыбились каждой ворсинкой. Простыни и покрывала заходили волнами. Хрусталь в люстрах и в сервантах запел на множество голосов. Дом задышал, ожил. Ветер свободно гулял по дому, врываясь с новой силой в каждую комнату. Ветер гулял. Вместе с ним звенел, стонал и пел весь дом: каждой досочкой, каждым фужером и каждым лоскутком ткани. Дом жил. Жил эту ночь, словно пил ее, пил до дна жадно и одержимо.
Ночь таяла, гасли звезды. Окна в доме закрывались одно за другим. Ветер иссяк, затих, угомонился и незаметно покинул дом. Двери в нем хлопнули, закрываясь на засов. Все замерло в предрассветный час. Замерло, затихло, закрылось…