Времена года вокруг избушки

Почему вокруг избушки? Потому что все описываемое ниже, происходило на территории, в эпицентре которой находилась деревянная избушка. Стояла она на реке Сума. И избушка-то была так себе — ничего особенного. Правда, срублена аккуратно, пусть не совсем «в лапу», но, что-то похожее. Зазоры над окном и дверью достаточные, гвозди не забивали, так что сруб не повис, мох прижался, пазы, углы не продувались. Огромная печка. Лесорубы собирали для себя. Сейчас ею пользовались рыбаки — охотники. Не пакостили. Все было привязано к ней или начиналось от нее.

С какого времени начать? Конечно, поздняя осень и зима — самые насыщенные охотничьими историями. Лето — комариный ад. Все в работе, но всё равно что-то можно выудить связанное с охотой или зверушками. Весна — слякотная, бездорожная пора. Да и не люблю весеннюю охоту. Все живое тянется к любви, а тут — ба-бах — и вся любовь. И, тем не менее, начну-ка я с нее.

Весна

Отгремели ледяной коркой мартовские насты. С юго-запада нанесло кучевыми облаками (быть теплу), взбунтовалось солнце, перемешало зиму с летом, задуло теплыми ветрами. В день вдруг нахлобучило, застило хмурьем, заморосило. По низинам пополз туман, подъедая остатки ноздрятого, уставшего снега. Снег быстро таял, наполнял ручейки — ручеечки мутной влагой, устремлялся в ручьи побольше и дальше в реки. Те вспухли, разорвали лед на две стороны, поотрывали от берегов вместе с вмерзшей в него растительностью.
Земля наполнялась гулом необъяснимой энергии, усиливающимся с каждым мгновением, готовым вот — вот вылиться в очередной всплеск рождения новой жизни. По проталинам запарило, запахло прелым. Настырно разрывая еще не оттаявшую почву, проклюнулась первая зелень. Упругие ростки разрывали прошлогодний покров, распрямлялись, обнажая девственные побеги, подставлялись солнечным лучам, теплу, набирались силы.
Зверье повылезало из нор, гнезд, суетилось, обихаживало себя после трудного зимнего периода. Самки лосей отрывались от своих сородичей, искали укромные, тихие места, обтаптывали небольшие территории. Приспосабливались к лежкам (то на одном боку полежат, то на другом). Слушали происходящее в себе, облизывали шершавыми языками распухшие, повлажневшие соски. Готовились. Самцы отдыхали. Берегли натруженные за зиму, потертые настом ноги. Лисы чистили норы, общипывали сор с обшарканных боков, уютно сворачивались, прислонялись ухом к животу и слушали. К рождению потомства готовилось почти все лесное население.
Медведи были уже с ребятишками, выходили из берлог и шарились в поисках пищи. Поползли слухи, что видели медведей то у одной деревни, то у другой. То будто бы выходили к заправочным станциям. Слухи не подтвержденные, заразные, нагоняющие страху больше, чем надо бы. Поговаривали о якобы слышанном, необычайном, терзающем реве медведя, справляющего первую в этом году нужду. Зайчихи поразбросали потомство и бегали в поисках кого бы покормить, подставляя теплые животы первым встреченным зайчатам, которым было абсолютно все равно, чья мамка их кормит. Быть бы живу. Вот-вот полетят стаи.
Перед самым разливом доволокся с пожитками до избушки и поселился. Забросился на недельку. Отдохнуть от суеты, побродить по просыпающемуся лесу, сбегать на глухариные тока, полюбоваться на тетеревов, послушать пролетную птицу. В это время в избушке никто не жил. Делать там было нечего, да и далековато для занятого люда. Взял с собой ТОЗ БМ -16 и десяток патрон с пулевыми зарядами — на всякий случай. Небольшой (метров десять) конец сетки-ушицы похлебать.
В первый день занялся заготовкой дров и спустил с чердака избушки небольшой шитик — маленькую деревянную лодчонку. Подбил тряпками растрескавшиеся за зиму швы, натопил смолы и заплавил поверху — просмолил. Натоптал дорожку к плотине, вбил на урезе полутораметровый колышек с дециметровыми зарубками. В вечер решил уйти на ближайший глухариный ток — на подслух.
Еще по насту обежал старые вырубки, нашел три токовища. Место тока определить не сложно. Его место выдавали характерные классические признаки. Под деревом, которое облюбовала птица, россыпь помета определенной формы, хотя дерево это не кормовое. Разбросанный тут же мусор: мелкие веточки, шелуха от веток, смятые сосновые иголки. Снег испещрен замысловатыми узорами чертежей, оставленных крыльями птицы. Угнетенных вершинок нашел мало — видать основные токовые деревья попали под рубку, а новые были еще не засижены. Пачка чая, небольшой обгорелый чайник, ломоть хлеба, сахар, топор — посовал в рюкзак. Закинул за плечо ружье и подался еще посветлу в поход.
От избушки строго на север, через плотину, уходила просека. Идти было легко. Выбирал проталины, перепрыгивал ручьи. Светло в лесу, вкусно, радостно. До тока не дошел метров четыреста. За выворотом приспособил место под ночлег. Нарубил лапника, заготовил дров, соорудил небольшое костровище (все равно спать не придется). Оставил рюкзак, топор и налегке, к сумеркам выдвинулся на край вырубки. Присел на поваленную лесину, стал ждать.
Глухари прилетают на ток с вечера. Если внимательно послушать, то можно примерно сосчитать, сколько птиц будет участвовать поутру в оргиях. И они не заставили себя ждать. Самого лета не слышно, только неожиданно громкое, упругое хлопанье крыльев и посадка, сопровождающаяся шумом сломанных сухих веток, ерзаньем, шелестом и, наконец, птица усаживалась. В полной темноте петухи безошибочно находили свои деревья. Во влажном воздухе звуки слышны далеко и отчетливо. Насчитал семь посадок. Нетерпение птиц настолько было велико, что-то там, то здесь слышались неуверенные короткие пощелкивания. И вот все затихло, замерло, ждало. Потихонечку ушел с тока. Никогда не слышал, не замечал, как прилетают копалухи. Может быть пешком приходят?
Ночь окутала землю. Костер горел ровно, чайник вскипнул. Заварил индийского чая, добавив в кружку пяток веточек брусники с прошлогодней ягодой. По телу разлилось тепло, переполняя чувством восторга, радости, доброты. Ворошил веточкой в костре, всматривался в невысокое пламя, слушал происходящее. Тихо вроде, но тишина какая-то напрЯжная, чуткая. Казалось, что вот — вот должно было что-то случиться. Еле дотянул до четырех часов и вернулся на место подслуха. До рассвета еще далеко, но ток потихоньку стал оживать. В деревьях слышалось шевеление, копошение, взмахи крыльев и вдруг, почти над головой тэкнул:
— Тэ-кэ. Еще раз, еще. Затих на мгновение и зашелестел, заточил. Подхватили! Щелкали, шипели — только успевай головой крутить. Стоял с открытым, пересохшим ртом, весь в мурашках, не в силах осмыслить происходящего, готовый сам защебетать, задохнуться угаром первобытной любви, танцевать и шептать, шептать, признаваясь в верности, покорности, источая избыток счастья.
Засерело. Проступили очертания деревьев, уже можно было различить отдельные ветки, верхушки. Пошевелил затекшими ногами, наметил направление к ближайшей птице. Поймал ритм и попрыгал. Два-три шага, не больше. Встал. Опять, под точение, пару шагов, всматриваясь в переплетения стволов, веток, задыхаясь от радости участия в древнем обряде.
Петух пел на суку осины, в пол дерева, в коротких промежутках затишья вышагивая, пыжась, дуясь, распуская крылья, не в силах справиться с рвущейся на волю энергией и пел, пел, пел. Зрелище сравнимое только с кизомбой.
Наслушавшись, насмотревшись вдоволь, упрыгал в сторону другого солиста. И его скрал. По краям тока, нетерпеливо квокали самки. Измученный эмоциями, мокрый, стал уходить с тока, все оглядывался, желая запомнить, насытиться этим необычайным явлением. Уже достаточно рассвело, по верхушкам деревьев заиграло солнечными зайчиками. Только понял, что вокруг все проснулось, ожило. Наступал день.
За полкилометра до избушки выбрался на просеку и заторопился. Впереди промелькнула какая-то крупная тень. Особо не обратил внимания, но, проходя в том месте, аж присел — мох, медленно выправляясь, ретушировал следы медведя. Зачем он здесь? Снял с плеча ружье и тихонько побрел по просеке. Холодный пот уже струился ниже спины, сердце прыгало в разные стороны, в голове стучала гулкими ударами кровь. Резко оглянулся — сзади в сорока метрах стоял на задних лапах медведь. Не останавливаясь, боком, кося на зверя, продолжал двигаться к жилью. Споткнулся, ткнулся лицом в землю, вскочил, повел ружьем… Медведя не было. Так, оглядываясь и спотыкаясь, дошел до плотины и благополучно захлопнул дверь убежища. Этого только не хватало! Ну что же, хотел эмоций? — получай.
Остаток дня провел в сомнениях, успел поспать, наметил план дальнейших действий. Разобрал, перебрал сетку, решив не рисковать с очередным походом на ток. Вода поднялась в реке сантиметров на 25 и вылилась в пойму, затопив прилегающие болотца. Лед от плотины и берегов отодвинулся, обнажив широкую акваторию вдоль левого берега. То, что доктор прописал.
Еще в полной темноте погрузился в лодку, оттолкнулся и, работая веслом с одной стороны, тихонечко повел суденышко вдоль кромки льда. Воды еще прибавилось. Ночь жила своей жизнью, была наполнена своими звуками, загадочными, неповторимыми, леденящими, заставляющими напрягаться весь организм, сосредотачиваться. Во всю уже летела птица. Свист, высокое гаканье, кряканье, потрескивание — звуки смешались в негромкую какофонию, насыщая приближающееся утро. Выделил еще один, интересующий меня звук, похожий на далекое бульканье лягушачьего пруда, на то и дело вскипающую в котелке воду. Звук был еще пассивный и тихий.
В рассветном тумане приметил не большую, подковообразную заводинку, в ореоле полузатопленного кустарника. Привязал конец сетки и раскинул ее, перекрыв вход. Постепенно рассветало. И вот уже проступила картина болотца, покрытого талой водой. Метров семьдесят в диаметре. Из воды торчали метровые сосновые пни. Старая вырубка. Велась зимой, вероятно по плотному снегу, оттого и пни остались высокие. Почти на каждом пне просматривался силуэт черной птицы. Ну конечно тетерева! Одно дело, когда птицы токуют на земле, неограниченные пространством, имеют возможность маневра. Здесь же, тетерева, как марионетки, управляемые чьей — то рукой, как заводные, крутились на одном месте. Кланялись, приседали, расправляли хвосты, крылья. Шипели, бормотали, выплескивали наружу страсть, истому, непреодолимое желание продолжения жизни. Тетерок на празднике не было. Мальчишник! Этот необычайный ток обнаружил еще прошлой весной и сейчас наслаждался, ни с чем несравнимыми мгновениями подаренными природой.
На обратном пути издали заметил притопленные поплавки сети, остававшиеся на поверхности — подергивались, волнили. С добычей. Отвязал конец и выбрал трехстенку вместе с рыбой в лодку. Яркие, упругие спины трех хищниц шевелили полотно. Из белых животов сочилась, текла, оранжевая икра. Начался нерест щуки. Удовлетворенный, погреб к избушке.
Выплыв на большую воду из кустов, посмотрел в сторону плотины и, заметив на ней темную фигуру, вскинул руку для приветствия. Рука застыла на полпути — понял, что ответного приветствия не дождусь. Стоя на задних лапах и чуть осев на них, за мной наблюдал медведь. Испуга не было (не впервой). Были какие-то непонятки. Стойка на двух ногах у медведя считается агрессивной, но по поведению зверя этого нельзя было заметить. Да и вчерашняя встреча. Стараясь меньше производить резких движений, зарядил ружье и стал потихонечку подгребать к медведю. Стрелять в планы не входило, однако и показывать, что я испугался, было не резон.
Расстояние сократилось метров до сорока пяти. Уже можно было внимательнее рассмотреть моего знакомого. Клочкастая, свалявшаяся, псивая шерсть. Все как обычно — худоват по весеннему, далеко не молодой. Еще ближе, еще и вот, когда между нами оставалось метров тридцать, медведь перевалился на все лапы и медленно, не оглядываясь на меня, скрылся в лесу.
Ух ты! Гордый какой!
Вечером, наслаждаясь дымной, щучьей, ухой, долго размышлял над моим положением. Медведь явно меня не боялся, но и на рожон не лез. Можно пойти на обострение ситуации и спровоцировать конфликт. Можно не обращать на медведя внимания. Но что дальше? Решил пойти на уступку и завтра же утром покинуть избушку. Мало ли что может случиться. Глухарей послушал, тетеревов навестил, ухи похлебал — ну, и вали отсюда! Не нарывайся!
Выспался, собрал барахло, убрал лодку, накинул на скобку небольшой замок. Ключ подвесил на гвоздик рядом. Ружье на плече и потащился не торопясь уже по совсем оттаявшей дороге месить грязь, рассуждая о случившемся. Дойдя до поворота, обернулся посмотреть на избушку — волосы зашевелились. Опять за мной наблюдали, но уже двое — медведица и медвежонок, прислонившийся к большому телу матери. Я отвернулся и, не оглядываясь, прибавил шаг. Тоже гордый…
На следующий день, в Пудоже, возвращаясь вечером из конторы леспромхоза домой, машинально оглянулся. В створе домов, на столбе, скрипя, болтался фонарь освещения, играя редкими каплями дождя. Взгляд пробежал по пустой улице. Стало как-то одиноко.

Лето

Откипела по новолунию черемуха, засыпав белым конфетти заводи, отцвела белыми шапками калина. По реке наметилась водная растительность, еще слабая, редкая, по отмелям погуще, кувшинки выбросили буро — зеленые бутоны, заполоскались по протокам низкими ветками ивы. Отметала икру речная рыбешка, щучьё поменяло зубы и снова гоняло по плесам мелочишку. Голавли на быстринах бухали хвостами — глушили еще слабеньких, сладких стрекозок. В воздухе нудела мошкара.
Свежими росными восходами, душными, багряными закатами заполыхало лето. Вот-вот полетит поденка, усыпет воду накрахмаленными, прозрачными крылышками, насытит рыбу, которая неделю будет отстаиваться в тенистых ямах, распухнув от обжорства, незаметно вздрагивая жабрами. Зверушки, птицы, исхудав от безмерной любви к потомству, будут поглощены заботами о пропитании чад. Подернется падевой пылью листва.
Июнь, июль пролетели в работе. Стопки полевых журналов с отсчетами, с размазанными, подкрашенными кровью, комариными закладками, десятки километров профилей, изъеденные мошкарой лица, запястья — полевой сезон в разгаре.
В августе дошла черника, красилась синим, белобокая брусника наливалась на вырубках, сгибая веточки тяжестью ягод. На пойменных болотах рассыпалась еще зеленоватая клюква. По низинным соснякам матово засверкала янтарем морошка.
Вертолет завис на минуту над площадкой рядом с избушкой, оставил меня и унесся по своим делам в сторону Заозерья. Со мной рюкзак, топор, чайник, спиннинг и небольшой запас продуктов — на пару дней. Предстояло переночевать и с утра начать подниматься по Суме в сторону Сумозера, сколько успеется. Хотелось поблеснить, пособирать морошки, посидеть где-нибудь под перекатом ночку, пожечь костер, помедитировать.
Избушка была заселена, замка не было, вдоль теневой стены стояли два объемистых бачка из нержавейки, содержимое придавлено тяжелыми голышами. Пакет крупной сероватой соли. Ясно — рыбаки. Сейчас где-то промышляли, а то бы встретили.
Еще по светлому, подчалили на шитике двое. Поздоровались, познакомились. Помог им вытащить улов, перебрать сетки. Почистили и засолили рыбу, сварили уху. Здесь же у костра, на воле и откушали. Уха «на весле». Достали из ведерка крупную рыбу и положили на весло, руками отделяли куски мяса, запивали, обжигаясь густым варевом. В дыму костра комар не особо донимал, да и попривыкли к нему за лето. Потом разговаривали разговоры и пили чай со смородинными молодыми побегами. Посидели душевно.
Утром, чуть забрезжило и я, распрощавшись с рыбаками, налегке, побежал по тропинке вдоль берега, вверх по течению. Тропинка то и дело ныряла в прибрежные заросли ивняка, перепутанного черемушника, опускалась к самой воде, перескакивала по валунам, обходя завалы, поднималась на обрывы в брусничник, кровянила им и торопилась за очередной поворот.
Думал отойти от избушки километра два и там уже покидать блесну. Рядом-то уже все повыловили. Над водой поднимался почти прозрачный туман, на траве, листьях кустарника, тяжело легла роса. Солнце еще не взошло, но восток уже алел облаками, оттесняя темноту. Продираясь сквозь растительность попромок, в плечах стало зябко. Что бы окончательно снять с себя остатки сна, подставлял лицо встречным веткам, умывался прозрачной влагой, языком слизывал капли с губ, ощущая вкус созревшего лета.
Тропинка вывела на открывшееся справа безлесое болотце. Ослепило солнечными лучами, зажмурило глаза, заискрило росными жемчугами, поразогнало остатки тумана, обдало теплом. По перекату перешел на противоположную сторону, окунулся в корявенький сосняк, давя сапогами брусничник. Походя, зачерпнул пальцами гроздья ягод, бросил в рот, раздавил зубами… еще… Организм ожил, окончательно проснулся, дышалось легко и свободно. Ну вот, можно и проверить плес.
Присел на камень, достал из рюкзака коробочку из-под ландрина. Поворошил блесенки — пожалуй, вот эту, красной меди гитарку. Красную ниточку мулине приладил пучочком на тройничок. Вытащил из суконного клочка иголку и навел зеркало на выпуклостях блесны (смотрись и брейся). Проверил карабинчики и петелькой за колечко соединил с леской. Взялся за конец удилища и пополоскал катушку в воде — чтобы не скрипела. Катушка легкая, дефицитная «Нева». Наметил и, легко взмахнув, запустил медяшку на ту сторону отмели. Катушка обдала веером брызг. Плавно притормозил большим пальцем и уложил блесну в прогалину зелени, торчащей из воды. Чуть поддергивая, повел поперек плеса. Блесна в пол воды цапанула за водоросли и потянулась за леской. Подобрал, встряхнул, освобождая от травы и снова закинул.
Блесенка была что надо. Резвилась в воде, кувыркалась, сверкая красноватыми бликами, взмахивала красным хвостиком. Был бы я щюрцом — не утерпел бы — схавал. Забросе на восьмом, уже исхлестав вдоль и поперек плес, почувствовал резкий удар (с боку атаковала) — подсек. Забилась, затрепетала, потащила куда-то в сторону, заплескалась по поверхности. Не большая щучка. Кило на полтора. Села хорошо. Особо водить не стал, взял на силу и вытащил в траву на берег. Красавица, пестрая, яркая, щерилась зубастым ртом, расправляла жаберные крышки, обнажая кроваво красные жабры.
С добычей тебя, Валентин!
Убрал в берестяной вкладыш рюкзака, отцепил от колечек-карабинчиков травинки и стал подыскивать новое место для заброса. Поднялся выше по течению и на свободном от кустов месте продолжил блеснить. Солнце во всю уже жарило, стрекотали кузнечики, синенькие стрекозки мельтешили под берегом, в поздних цветках трудились лохматые шмели, в рюкзаке шевелилась засыпающая рыба. Комары, уже как родные, почти не трогали. Попались еще пять штук щучек и один окушок грамм на шестьсот.
Надо было остановиться, обработать рыбу, отдохнуть. Собрал сухой плавник и между камнями у самой воды разжег костер. Зачерпнул на быстрине воды чайником и приладил над огнем. Пока закипал и настаивался чай, занялся рыбой. Отделил головы, хвосты, выпотрошил, обмыл внутри. Переложил тушки молодыми побегами крапивы, добавил несколько веточек можжевельника. Присолил. Все аккуратно сложил в короб. Окунька чистить не стал, потер солью и завернул в фольгу (таскаю на всякий случай), засунул под костер в угли. Обжигаясь, прихлебывал крепкий чай, наблюдал за рекой.
Над шиверой плескалась мелкая форелька, небольшая совсем — с ладошку. Гудели насекомые, пару раз крупно бултыхнулось в водорослях, водомер бегал между листами кувшинок, иногда отдыхал на них. Из сосняка наносило смоляным духом, пахло перезревшими травами. Палочкой выгреб из углей покоричневевщую, отливающую золотом фольгу и распечатал. Развалил надвое душистую рыбу — благодать спустилась с небес. Сполоснул чайник, залил, еще красные, угли, отозвавшиеся тучей пепла, и пошагал дальше.
Под трехметровым обрывом угадывалась глубина. Коротко махнув удилищем -забросил блесну. Далеко с обрыва была видна играющая в прозрачной, чуть подкрашенной коричневым, воде, металлическая рыбка. Не торопился, подкручивал катушку. Из темной бездны неожиданно, одновременно, возникли, как подводные лодки, четыре тени, неспешно приближаясь к приманке.
Ой — красавцы! Полосатые, с ярко красными плавниками, дрожащими от нетерпения, готовые к молниеносному броску, сопровождали блесенку. Не дал напасть, выдернул раньше, оставив окуней в недоумении. Быстро поменял блесну, прицепив беленькую вертушку. И начался концерт!
В драку наскакивали на блесну, повисали по очереди и оказывались на берегу. Решил поиграть с рыбками. Закинул, быстро вывел на поверхность, выманив из глубины троих голодных хищников. Приподнял вертушку над водой сантиметров на пятнадцать, макнул пару раз и повесил над водой. Тут же один, самый смелый, выпрыгнул из воды, вцепился в блесну и повис.
Ишь ты, как котенок за бумажной бабочкой! Выловил семь штук, ровненькие, не крупные, сковороднички. Тропу перегородила упавшая осина больше полутора метров в обхвате, закинув вершину почти до середины реки. Старая тропа ныряла под нее и использовалась небольшими животными. Новая вела в обход. Виднелись полусгнившие пеньки срубленных березок-осинок обозначающих просвет в зарослях. Побежал быстрее, раздвигая мешающиеся ветки, стараясь обогнуть препятствие. Чуть выше колен уперся в переплетение молодых ивовых побегов, застрял, надавил всем телом и ощутил пронзающую, царапающую боль. Отпрянул. Сквозь рваную штанину сочилась кровь. Зажал рукой рану и всмотрелся в ветки. Вот оно что. Трос. Внимательно осмотрел. Восьми миллиметровый трос, с надкусанными жилами, заплетенными в звездочки, ощетинившийся острыми, ржавыми колючками, образовывал петлю, расправленную между сторонами тропинки. Конец троса уходил вверх и был зацеплен за верхушку согнутой березки.
Очеп! Елки-палки — не сработал! Проросший ивняк обвил давно не проверявшуюся петлю и не дал сработать ловушке, которая была рассчитана на лося. Дикий способ — ну хоть проверяли бы! Одна не ставится. Надо было искать еще. Срубил нагнутую березу и убрал петлю. Стал осторожно продвигаться дальше. Тропа разветвлялась. По зарубкам поднялся по откосу, нашел еще одну петлю. Убрал.
Из-за пригорка нанесло, еле слышным, смрадом, кислинкой. Предчувствуя беду, побежал на запах. Остановился в бессилии. Руки опустились, глаза застила пелена. Выбитая донельзя площадка метров восемь в диаметре. Вся кора с деревьев спущена, не толстые осинки сточены почти до середины, как будто бобры поработали, только древесина облохмачена (у лосей нет верхних резцов). Земля, без какой-либо растительности. Мертвое пятно в клочках не сгнившей лосиной шерсти. В центре, через сломанную и обглоданную елку, на тросе, болталась в зеленых ошметках ободранной, голой кожи, задняя лосиная нога. Остальной скелет, вычищенный добела и разобранный по косточкам, разбросан повсюду.
Еще один удар под дых — разваленный, совсем небольшой, череп сеголетка. В срубленной осине, в вырубленном углублении, кусок серой технической соли. Кто-то устроил солонец, затянул подходы в мертвые петли и забыл про него. Представилась картина трагедии. Сам не без греха, но сотворить такое — в страшном сне не приснится. Корова с теленком пришла к солонцу и залезла ногой в капкан, рванулась, затянула петлю, решив свою участь. Держалась сколько можно, объела все вокруг, сколько позволял трос. Лосенок не ушел от матери и погиб вместе с ней. Видно, набрел медведь, хотел утащить труп, но трос не дал. Жировал на месте. Мелкие зверушки подчистили остатки. Все что осталось от двух лосей белело теперь среди деревьев, омывалось дождями, отполировывалось червями, потихоньку погружаясь в землю, обрастая травой, исчезая, забываясь.
Срубил высоко осинку и повесил череп лосихи, обошел все вокруг, уничтожил еще две петли, постоял. Надо идти. Уставший от увиденного, побрел подальше от этого места, унося в сердце еще одну глубокую царапину. Километра через два присмотрел местечко для ночлега, на высоком берегу, на повороте. Обустроился. Приготовил щуку на рожне. На сосновые лучины нанизал крупные куски рыбы, воткнул над углями, запек. Поужинал, соорудил нодью, чтобы долго горело, и лег спать с тяжелой головой.
Спалось плохо, ворочался и только под утро забылся недолгим сном. Проснулся от комариного гуда, провел по лицу ладонью, размазав кровь. Спустился к реке умылся и не попив чая, пошел вдоль реки, оставляя след по росе. Обловил пару мест, поймал трех щук. Одна попалась крупная, долго барахталась, сопротивлялась и вроде бы уже сдалась, но, под конец, выпрыгнула вверх свечей, перевернулась пару раз в воздухе и, на излете, резанула снасть. Поводки я не использовал. Катушка ослабла, подтягивая пустую леску. Щука ушла вместе с блесной. Ловить расхотелось.
Побежал искать морошковое болото. Несколько раз переходил с берега на берег и, наконец, наткнулся на ягоду. Удивительная все же ягода морошка — крупная, упругая на ощупь, маслянистая. Единственная ягода, которой можно наесться. Поставил рюкзак к сосенке и стал собирать еще влажные от росы янтарные слипшиеся жемчужины. Небольшое болотце, но урожайное. Быстро набрал пятилитровое пластмассовое ведерко, сделанное из канистры, удобно закрепляющееся на рюкзаке ремешками. Наелся сам. Присел к деревцу, окинул полянку взглядом — разве соберешь все?!
Вспомнился рассказ знакомого охотника из Суоярви Володи Паншукова, как он собирал морошку. На любой случай у него была своя история.
— Набрел как-то я на ягоду — дымя самокруткой и прищуривая глаза, начинал он.
— Крупная, оранжевая — вот-вот перезреет. Вынул короб, а рюкзак подвесил на сучок невысокой сосенки, чтобы видно его было, ну чтоб не потеряться — пыхнет дымом, оглядится (слушают ли его). Слушали! — поразвесив уши, готовые верить в любую небылицу.
— Ну, так вот — собираю, увлекся. То сюда нагнусь, то туда, то боком пойду, то задом. Хороша ягода, быстро прибывало в коробе. Нагнулся за очередной ягодой, потянул на себя… И тут сзади толчок! Кто-то бросился мне на шею и вонзил когти. Пораскрывали рты, ждали продолжения, затаив дыхание.
— Ну, думаю рысь, загрызет ведь. Рву из-под себя руками и ногами мох, срываюсь с места, опять ногами шаркаю, цепляюсь, нога за ногу, падаю лицом в мокрый мох, скидываю нападавшего. Вскакиваю и вижу — передо мной лежит мой пустой рюкзак. Оказывается — не заметил сзади сосенку, на которую повесил рюкзак, подпихнул ее задом, сучек не выдержал — рюкзак упал на меня и металлическими пряжками вонзился мне в шею… Вот я и подумал — рысь набросилась.
Паншуков улыбался. Мы просили рассказать еще. А рассказов забавных было великое множество. На душе потеплело от воспоминаний. Попил чаю. Взвалил изрядно потяжелевший рюкзак, дошел до старой, полузаросшей дороги на Колово и свернул от реки. В темноте вышел к деревне и на последнем автобусе уехал на Пудож.

Осень

Лето устало от жары, утомилось. Накрылось низкими тучами и сдалось осени. Заморосило еще теплыми дождями, запрыгало крупными каплями по воде, повымочило все, нахулиганило. Потемнели намокшие листья, потяжелевшая трава упала, надломившись в перезрелых стеблях. По лесным дорогам на обочинах, а то и прямо на них повыскакивали гурьбой последние подосиновики, пестря по упавшим листьям ярко красными шляпками, по беломошью сосняков высыпали стаями крепыши-боровики. Заденешь ногой — споткнёшься. Ножки розовые, шляпки упруго бордовые. Чиркнешь по ним складничком — скрипят!
В ельниках, поднимая слой иголок, протиснутся буро-зеленые еловые грузди (чернушки), царскими золотыми, в прожилках малахитовой патины, порадуют редкие рыжики. Розовыми пуговицами рассыпятся кучерявые волнушки, серыми кучками дуплянки. По пням и завалам на вырубках нальется брусника, по моховым болотам пятнами проступит созревшая клюква. Засыпет черной ягодой водяникой. Как последний подарок промелькнет в сентябре бабье лето, опалит желто-красными красками, разольется иссиня синим небом, опрокинет его в озера, расплескает по окрестностям.
Утихнет надрывными вздохами лосиный гон, медведи изомнут остатки овсяных посевов и, как бы невзначай, рассыплется по траве утреннее серебро инея. Кое-где прихватит ледком, вдруг оттает, промоет дождиком. По берегам речки выдра выведет на прогулку свое не порочно зачатое потомство.
На галечники слетятся глухари — готовить желудки для зимней поры, рябчики обсвистятся до одури, охрипнут и успокоятся, обзаведясь парой, изредка посвистывая нАсторону. Пушные зверьки срочно начнут растить пооблинявшие шубки, прихорашивать цветом. Славная пора, благодатная.
Вниз, вверх по реке намял тропинок, насобирал брусники, клюквы. В избушке понатянул над печкой проволочек, нанизал грибов, да не простых, а отборных боровых шляпок. Все пропахло сушеными грибами, радовало душу. Наквасил пятилитровую кастрюльку рыжиков. Походя подсвистывал рябчиков, подкармливал куничек, кормился сам.
Радостная охота на рябца, звонкая. Сядешь, где-нибудь на валежину, достанешь манок и тихонечко дунешь. Тоненько, пискляво, просяще-призывно. Маночек самодельный, из глухариной косточки — сиплявый — страсть. Птички, рябенькие, шустрые, как ошалелые летели на свист, бежали наперегонки, загребая лапками листья, не разбирая дороги, обманывались и затихали после выстрела.
Разнес капканы на куницу, тут же подвешивал и приманку — пусть зверьки лакомятся, привыкают. В самом конце сентября, на Сдвиженье, исчезнут лягушки. Заберутся в укромные местечки, зароются в ил, под береговые кочки, до весны. Насторожится природа и будет ждать Покрова. По ночам протрубят последние, тяжелые стаи кочевой птицы.
На пару дней вырвался проверить рипуса. Рыбка из рода сиговых, как и ряпушка, но крупнее раза в два. Чешуйка тоненькая, держится слабо. И икра крупная, почти сиговая, красная.
За пол дня добрался до заброшенной деревни Сумозеро, что на восточном берегу одноименного озерка, на истоке речки Сума. Полуразвалившиеся, когда-то добротные, рубленные двухэтажные дома, потихоньку разбиравшиеся наезжими рыбаками, туристами на дрова.
Заброшенные поля вокруг деревни, проросшие камнями. Когда-то камни собирались каждый год по весне и складывались по границам полей, образуя каменные валы. Сейчас собирать камни было некому. Одну избу приспособили под жилье, ухаживали, остальные постепенно исчезали, уходя в землю, оседая в замках, соря гнилье, обнажая в небольших, пустых оконных проемах пласты бересты. Сползали с крыш отсыревшие, потяжелевшие, покрытые серо-зеленым мхом тесины, щетинясь проржавевшими коваными гвоздями. Проваливались стропила. Сквозь них торчали облупившиеся трубы, с затейливыми боровами огромных — на два этажа, русских печек.
В домах пахло сыростью. Покосившиеся полы оторвались от лаг. Стены, где — чистого бревна, где, как и редкая сохранившаяся, самопальная мебелишка, крашенные в голубое. Кое-где, обтянутые редкими, лохматившимися обоями. Битое стекло, кованые ухваты, рамки с пожелтевшими старыми ретушированными черно-белыми фотографиями, резные прялки, кое-какая домашняя утварь (тогда еще не растащенная любителями старины) — все наводило тоску, сожаление о чем-то безвозвратно потерянном, навсегда ушедшем. Вокруг построек заросли пожухлой, жесткой крапивы и белые кучеряшки давно отцветшего иван-чая.
У берега две лодчонки. Небольшая пристань в две доски. Пара концов сетки с ячейкой на двадцать пять, смочил водой уключины (чтоб не скрипели весла) — погреб вдоль берега. Одну сетку кинул вдоль шелестящего под ветром, сухого тростника, вторую на луде.
Жирует рипус перед икрометом, шарится по тростникам, щиплет зеленку с камней, нагуливает тело. Сетки ставятся с вечера, а снимаются рано утром, чтобы чайки не портили попавшуюся рыбёшку и не рвали нитку.
Утром, чуть запарила остывающая вода, поднял снасти. Серебряные рыбки попались хорошо, густо. С двух концов набралось килограмм пятнадцать. На пристани обработал улов. Чистится рипус легко и просто. Лукошко из щепы, в него небольшое количество рыбы, смачивается водой и трясется, оббивая чешую, промывается. Затем из рыбок выдавливается икра. Набралось две литровые банки. Потом рыбка берется левой рукой вверх брюхом, а указательным пальцем правой подцепляются жабры и удаляются вместе с внутренностми. Чистая рыбка — только на сковородку!
В большой чугунной сковороде положил слой рыбы, сверху засыпал мелко нарезанным картофелем, пошинковал луку, присолил, залил пахучим подсолнечным маслом и пристроил над огнем печурки в доме. Рыба по карельски. Остальную рыбешку посолил, сложил в эмалированное ведро. Дары природы.
Первые заморозки, уже настоящие, подернули землю корочкой, оторочили берега белым кружевом, ощетинили колючими заберегами. Нанесло тяжелыми тучами и, за ночь, повыбелило все вокруг, обескуражило зверье, те затихли, залегли, иногда недоверчиво протянули редкие следки. Проголодавшись, через день-два, вдруг высыпят все разом, наторят строчек, нагрязнят по неглубокому снегу. Норки набегают вдоль берегов, накровянят лягушатиной, по завалам пробежится куница, надавит мышей, выдра оставит на уже больших заберегах серебро рыбьей чешуи.
Последний месяц осени — самый добычливый — бегать легко, зверьки непуганные, прикормленные. За быстриной догнивала на берегу куча плавника. Норки натоптали тропок, понаделали лазов. Сунул пару нолевки — хорошее местечко.
Утром побежал проверять. Берега чистые, белые — далеко просматриваются на прямках. Сразу заметил темное пятно. Лиса или собака? Что они делают у капканов? Может быть норку, попавшую, ловят? Посмотрел в бинокль. Глазам не поверил — на плавнике сидела рысь. Смотрит в мою сторону. Приподнялась на ноги, развернулась и опять присела. Стал медленно подходить, сунул в патронник картечь — вдруг повезет с выстрелом. Далеко — еще метров восемьдесят. Глянул опять в бинокль. Да она в капкане! Смирно сидит, не рвется. Пару раз еще крутанулась, но тросик не натягивала. Беспокоилась, крутила головой, уши прижимала, скалилась, подвякивала.
Не стал испытывать судьбу, выстрелил метров с сорока. Зверь подпрыгнул и, завалившись, засучил лапами. Вот это добыча! Подбежал. Два пальца передней лапы были зажаты дужками капкана. Странно. Сунула лапу внутрь плавника и наткнулась на капкан? Вот любопытство до чего доводит. И ведь не рвалась, хотя свободно могла освободиться из плена. Рысь оказалась молодым котом. Шубка выкунила, чистенькая, кисточки на ушах загляденье. Ни разу не приходилось охотиться на этого зверя, а тут — на тебе — повезло. Необычно начался пушной сезон.
С добычей вернулся к избушке. Аккуратно, чулком снял шкурку, освободив каждый пальчик, каждый коготок. Сохранил кисточки, подрезал губы, отмездрил, обезжирил, убрал кровоподтеки и, вывернув волосом внутрь, натянул на рогульку. К вечеру обошел и насторожил капканы на куницу, обновил приманку. Давайте зверушки! Кто первый? Дней за пять снял сливки — восемь норок и три кунички.
Нашел выдрИный аквапарк.На перекате у берега камни обледенели от брызг. На них насыпало снега, приморозило, еще смочило водой. Вот здесь выдра и наладила желоб, метра два с половиной.
Утром, потемну, спрятался за поваленным деревом, окопался, припудрился снегом. Ветер боковой, относит мой запах от реки. Чуток знобко — ничего, потерплю. Перекат разговаривал сам с собой, перебирая струны водяных промерзших струй. Стало светать. По забереге, с низу по течению, замелькало. Ба! Косой катит! Вылинявший, белый, толчком выпрямляя задние ноги, высоко задирая зад, не спеша приблизился к перекату, присел. Глядя в одну точку, попрядал ушами, вслушиваясь, внезапно, длинным прыжком, сорвался с места и исчез в береговом завале, обрушив снег с веток. Пока наблюдал за зайцем, прозевал появление выдрИного выводка. Услыхал всплеск и тихий звук, напоминающий свист. Взглянул на воду. Вот они!
Мамина голова виднелась на поверхности воды внизу у желоба, а наверху, между камнями, носились два детеныша. Выдра выскользнула на снег и поднялась к малышам. Посвистела им, поприхватывала за шкирку, подталкивая к горке. Один детеныш сорвался и где на животе, где на боку, цепляясь коготками за снег, кувыркаясь, плюхнулся в воду. Второй исчез из вида. Мамка, вытянув по желобу длинное жилистое тело, расправив вибрисы, заскользила вниз, почти без брызг ушла под воду. Вынырнула уже метрах в десяти от переката, выбралась на лед и, не оглядываясь на малышей, иноходью, поскакала вдоль берега. Первый щенок последовал за матерью, второй, так и не решившись скатиться с горки, обежал перекат берегом и заторопился вдогонку. Выводок исчез за поворотом.
Убрал запотевший бинокль, обмахнулся от снега и побрел к избушке — отогреваться чаем. Про ружье забыл совсем, да и стрелять — рука бы не поднялась.
К середине ноября прижало морозом. Перевалило за двадцать пять. Все вокруг ощетинилось инеем. Окошко в избушке заволокло необычайным сплетением сказочных, искрящихся на солнце узоров. Вода в реке ушла. Заговорила громче плотина. Не толстый еще, молодой лед прогибался, потрескивал под ногами. Трещины разбегались гулким уханьем, эхом отзываясь в берегах. Подпрыгивая, как шарик, резкий звук уносился по тонкому льду за поворот и терялся в лесу. Трещины тут же начинали парить, проступала вода и, замерзая, украшала их колючим, затейливым кружевом.
Повоевав дня три, мороз отпустил, ветром нагнало низких туч, повалил снег. Легкий, пушистый. Прикрыл стерильной белизной речку, берега, нахлобучил крышу, на деревьях не держался, срывался под внезапным порывом ветра, кое- где задерживаясь в густых лапах елей.
Дня два, как ко мне приплелся мой друг и учитель Василий Бархатов. Местный охотник с Колодозера. Обещал скрасить на недельку мое одиночество. Старше меня лет на двадцать пять, ничего особенного, невысокий ростом, сухопарый, не тяжелый. С ним прибежал его верный кобель Матрос. Крупный, не в карелку, пес, лет восьми.
Много дней и ночей провели мы с Василием: в избушке, спали в снегу у костра, на душистых травах, под деревьями летом, тонули, замерзали. Под его присмотром я постигал охотничью науку. Учился правильно ставить капканы на различное зверье, скрадывать и непросто добывать, а изымать необходимое, не нанося ущерба, аккуратно. Может быть, иногда и не по закону, прописанному в правилах охоты, но по закону «не бери лишнего», по закону «не навреди», по закону «сохрани». Писаные законы не всегда правильные (людям свойственны больные фантазии, амбиции, ошибки). Главный закон у тебя в душе. Если правильная душа, то и законы правильные.
— Вот бить медведку на берлоге — западло, не честно. Спит он, а ты на него с ружьем. Жрать что ли нечего? Да и мамка может с детишками оказаться. Ради развлекухи? Нееет, нельзя, а вот лосишку — бычка молоденького, на пропитание — не грех прибрать. Куда их столько? Рогача с лопатами не трогай — пусть самок огуливает. А трофеи? — они вон, по весне, из снега вырастут — поучал Василий и все время предлагал:
— Думай! Много переговорено с Василием. Полночные беседы были окутаны радостью, теплотой, добротой. Примиряли ни примиримое, успокаивали, единили с природой. Приходило понимание себя, нашей сущности, нашего предназначения. Часто ударялись в воспоминания:
— А помнишь?
Вот и сейчас — натопили печку, напились чаю. Дверка у печки открыта, полешки потрескивают, стреляют искорками, пламя бегает, играет отсветами на стенах. Василий достал папироску, помял пальцами, дунул в нее, прикусил, прижег в печке щепочку, затянулся, прищурившись от дыма.
— Вальк! — А помнишь, как ты первый раз у нас по льду окуней ловил?
Как не помнить?! Как-то, позапрошлой осенью — лед встал уже, довелось побывать мне с оказией в Москве. Заскочил домой, проведал родителей и забрал с собой зимнее рыболовное снаряжение: ледобур, удочки, мормышки. Даже шумовку прихватил. На вокзале с рук прикупил спичечную коробочку мотыля, и уже через сутки был в деревне Колодозеро. Там оставался на зимовку мой топографический отряд.
Под вечер уже, с московским инвентарем спустился к озеру, пробил тропку до устья маленького ручейка, спихнул валенком снег и просверлил пару дырок. Выгреб шумовкой остатки льда из одной лунки и уселся на прихваченное с собой дырявое ведро. И началось колдовство.
Небольшая самодельная удочка. Ручка из пенопласта с ушками для лески. Удилище виннипластовое — сам выпиливал, обстругивал стеклышком, доводил до изящного состояния. Леска ноль двенадцать. Кивок из кабаньей щетины с загривка, закреплен резинкой от ластика. На конце, петелькой, зеленого цвета кембрик.
На паралоновом матрасике десятка два мормышек. Маленькие, под шестерку, а то и под семерку, разноцветные дробинки — капельки. Штуки четыре редких, вольфрамовых. Их и подвесил. Две штучки. Сантиметрах в пятнадцати друг от друга — местную рыбешку удивить. Насадил на крючечки по три красненьких червячка — красиво получилось, сбросил в воду и стал разматывать леску.
Мормышки, вызывающе сверкнув, исчезли в темной воде. Глубина должна быть не большая — метр, полтора. Сильный удар вырвал удочку из рук, еле успел перехватить. Леску потянуло и она, почти не сопротивляясь, оборвалась. Сразу потерял две мормышки. Что там за крокодил? Привязал новую мормышку, теперь одну и попроще. Насадил одного мотылька. Попробовать.
Был уже готов к поклевке. Наживка благополучно достигла дна, но стоило ее чуть приподнять, кивок переломился — машинально подсек. Впечатление такое, будто за пень зацепил. Леску крутануло по краю льда и она, издав какой-то скрипучий звук, оборвалась. Что делать? Рискнул привязать еще одну мормышку, свинцовую дробину. И она, ни разу не взыграв, канула в вечность.
Взял удочку и побежал в деревню к Василию. Тот выслушал мой сбивчивый, переполненный эмоциями рассказ и сказал:
— Это тебе не на Дубне в Подмосковье ловить, тут другую ловилку надо.
Притащил из чулана старый чемодан с рыболовными принадлежностями. Леска разной толщины, самодельные паяные тройники, медные блёсна, несколько завитков березовой коры (поплавки на сетку) и еще всякая всячина. Нашли, намотанный на картонку четырехметровый кусок лески ноль три.
— Вот эту хоть привяжи! Привязать-то привяжу, а как в мормышку-то сунуть? Нашлась штопальная игла. Аккуратно разбили отверстие побольше, собрали снасть и я, пыля снегом, помчался к замерзающим лункам. Сейчас проверим — кто кого!
Вот это была рыбалка! Мормышку даже шевелить не надо было. Стал сомневаться — нужна ли она вообще. Бросил ее в воду — почти мгновенно, не то что кивок-удочка согнулась, вырываясь из рук. На крючке плотно повисло, забилось, потянуло, заелозило леской по краям лунки. Сдерживая рывки, отпуская, натягивая, потихоньку боролся с рыбиной. В отверстии забурлила вода и показалась голова крупненного окуня. Просунул под него ладонь и, уколовшись, вымочив рукав до локтя, выбросил на лед. Какой красавец! Темно бурая, коричневатая спина, переходящая в темно зеленые бока с отдающими желтизной полосами. Совсем светлое пузо и ярко красные плавники. Упруго сгибался, изворачивался, прыгал с боку на бок, расправляя жабры — яркий, чистый, в жестком панцире чешуи, с колючим веером спинного плавника. Не меньше восьмисот грамм.
Выловил из лунки пару и — как отрезало. Соскреб уже образовавшийся ледок во второй лунке. Опустил наживку и тут же удар. Выволок на поверхность очередного красавца. Ба! А вот и мои две вольфрамовые мормышечки вернулись, болтаются, как пирсинг на верхней губе — чудо!
Из второй лунки поднял пяток. Просверлил еще лунку и перехитрил еще двух. И все. Сколько не сверлил, не заманивал — все попусту. Замерз, почти стемнело. Потащил окуней к Василию.
— Где ты их надыбал? Давно таких не видел!
Долго разговаивали, принимались пить чай. Матрос гонял по полу старую кость, зажимал ее передними лапами, мусолил. Несколько раз неожиданно вскакивал, кидался к двери, взлаивал, наклонив голову, вслушивался. Успокаивался, ложился на пол недалеко от печки, вздыхал. Дрова в печке прогорели, играли остывающими, но еще жаркими углями.
Постреливало искрами. Один крупный уголек отскочил на голый пол и дымился. От него потянуло гарью. Испустив струйку дыма, потух. Говорят, что если из печки вечером выстрелит уголек, то на следующий день быть с добычей. Со светлыми надеждами и заснули. Собачка скулила в ухо, тыкалась мокрым носом, шершавым языком лезла в лицо.
Подъем! Вскочили, распахнули дверь — ослепило белой чистотой, не тронутой, пушистой, легкой. Ночью добавило снегу, привалило старые следы, выровняло рельеф. Матрос нырнул в снег, расчихался, покрутил головой, прижался к углу избушки и унесся за плотину. Пару раз взвизгнул, подал ясный звонкий голос. Перебежал и залился нескончаемо на одном месте.
— Сбегай — посмотри! Возьми мое ружьишко! — Василий подал мне одноствольную ижевку, тридцать второго калибра.
— Белку лает, уже кормится!
На сосенке действительно сидел серенький зверек, неспокойно перебирал лапками, пушил отдающий краснотой хвостик. Кисточки ушей подрагивали, мелькал белый животик. Обошел дерево, выбрал место для стрельбы, так, чтобы не попортить шкурку. Виднелась только мордочка — по ней и выцелил. Негромкий выстрел утонул в снегу. Белка некрасиво сорвалась с ветки и, не долетев до земли, очутилась в зубах собаки. Та бросила зверька и прикусила тушку. Потыркала его носом и заулыбалась мне:
— Давай лапки! Ножом отрубил четыре лапости — Матрос хрумкнул и унесся, вихря снег.
Вернулся к избушке. Василий уже собрался.
— Бери ружье и давай догоняй! Рюкзак я собрал. По реке побегу.
Накинул телогрейку, на ходу приложился к банке со сгущенкой, ружье в охапку и, прикрыв дверь, поспешил за напарником. А собака уже опять лаяла. После ночного снега мороз спал, ветра не было, погода самая для белкования. После морозов белка может кормиться весь небольшой световой день без перерыва.
Решили поохотиться вдоль реки, заодно проверить капканы, поставленные на норку. Шишка уродилась и на сосне и на елке — белка жировала, Матрос был в ударе. До обеда добыли штук пятнадцать, собачка только успевала лапками хрустеть. Снег не высокий, легко ложился нАсторону от следов, идти по руслу в радость. Отошли километра четыре, по берегу обходили частые перекаты. Матрос иногда выбегал на берег — нас проверить и скрывался в пойменном лесу в поисках очередного зверька.
У длинной промоины на снегу четкие следы выдры — четверка лап и борозда от хвоста — может, моя знакомая? Следов детенышей не видно, да вроде и след крупнее, чем у моей. Сползла в воду. За поворотом слышался шум переката, пошли осторожней. Василий шел впереди и неожиданно присел.
— Иди сюда — поманил меня рукой. Почти на четвереньках подкрался к нему и увидел выдру. На краю забереги она расправлялась с небольшой рыбиной, и ей было не до нас. Мы себя ничем не выдавали.
Вдруг с берега в вихре снега к зверю метнулся наш пес. Выдра бросила остатки добычи и сползла в пенную воду. Матрос так был поглощен охотой, что не успел вовремя затормозить и, проюзив на брюхе, плюхнулся в промоину, заскулил и поплыл к камням, торчащим из воды. Выбрался на них, отряхнул воду, срываясь то и дело, перебрался на берег. Мы посмеялись, постыдили его — мол, что же ты, старый? Чай не лето!
За перекатом открывалось чистое замерзшее русло. Ни один след не нарушил еще его девственной белизны. Матрос обогнал нас и убежав вперед, скрылся из глаз. Справа и слева пошел лиственный лес. Осинник с вкраплениями березняка, редкие, не высокие, еловые куртинки. Пса давно не было слышно, и мы шли рядышком с Василием, беззаботно болтали. Внезапно встали, как вкопанные, одновременно услышав, какой — то звук. Вася приподнял ухо у шапки и поднял руку:
— Тихо! — вроде Матрос бухнул. На человека как бы.
Долго вслушивались, но все было спокойно — тихо вокруг, прозрачно. Двинулись вперед, не спеша, оглядываясь, ружья наперевес. Метров через двести с правого берега из снега вынырнул наш рыжий и направился к нам. Морда в крови, довольная, порывался бежать обратно, то и дело, оглядываясь на нас.
Последовали за псом, и тут на берегу показалась человеческая фигура — без шапки, в стеганой безрукавке, на лыжах — заторопилась в нашу сторону. Подкатил. На лыжине кровь и прилипший лосиный волос.
— Мужики! Я это. Не выдавайте тока… — без приветствия заговорил молодой парень. И никак не мог произнести главного. Испугался, поди.
— Лосика стрельнул что ли? — Василий ехидно посмотрел на парня.
— Тока не выдавайте, я поделюсь.
— Ну, зачем выдавать? Чай не корову смахнул?! — спросил с сомнением Василий. — Нет, нет! С вилками, корову не трогал…
— Ну, веди тогда, посмотрим, что там у тебя.
В еловом подросте неопрятно раскинулся убитый лось. Снег вокруг весь в крови, в клочках шерсти. Брюшина вскрыта, пахло содержимым желудка. Мой друган недовольно покачал головой и спросил:
— Первый раз что ли? Охотник утвердительно кивнул. Без лишних вопросов: откуда? Кто? Как? — рассупонились и быстро разобрались с добычей.
— Мне не утащить все, возьмите себе, сколько хотите! — предложил парень.
— Да столько тебе и не съесть — пошутил я. Василий отложил для нас гармонь и переднюю ногу, отрубил губы. Остальное погрузили на парня, повесили сверху ему на плечи старенькую двустволку и разошлись:
— Бывай!
— Спасибо вам, мужики!
— Вот и мы с мясом — подвел итог Василий.
День действительно выдался удачный: полтора десятка белок, норка, попавшаяся в капкан (небольшая — европейка, коричневого цвета) и приличная доля мяса. Вечером у избушки порубили ребер, набили приличную кастрюльку и поставили на печку преть, предчувствуя сытую, бессонную, всю в разговорах и историях ночь. Ногу и остатки ребер привязали на тросик и опустили в прорубь — пусть промываются, да и не на глазах.
У славян ноябрь считался всегда самым трудным, студеным месяцем. Месяцем общения с предками, с потусторонним миром. В этот месяц человеку была необходима помощь от его покровителей. В последнюю неделю ноября начинался праздник Доли или Судьбы.
С долей и судьбой у нас было все в полном порядке.

Зима

— Не спать! Проснись!
Истома во всем теле не давала сосредоточиться и вернуться в реальность. Да и тела как такового и не было — были проблески хлипкого неустойчивого сознания, которые на мгновения определяли местонахождение моего эго. И это местонахождение было, скорее всего, ЗДЕСЬ, а не где-то в другом мире за гранью бытия.
— Да проснись ты! — темное пятно надвинулось на меня и больно залепило пощечину, вторую. Толи от боли, толи от сотрясения головы мозг начал загружаться, сознание прояснилось на короткое время.
— Вась… Ты? — спросил чужой голос.
— Да я, Валька, я! Просыпайся!..
— Бархатов!.. Друг сердешный, где мы?
— Ну, вот и всё — заговорил… Вставай — помогу, цепляйся за меня… Ноги чувствуешь? — вопрос прозвучал в пустоту. Меня опять не было.
На Николу зимнего задавило морозами. Двадцать восемь днем — ночью далеко за тридцать. Всё по народной поговорке: Никола загвоздит все, что Савва не замостит. Проверял работу Варвары и Саввы.
Всё пространство было проморожено насквозь, жизнь прекратилась. Птиц было не слышно и не видно, зверье залегло пережидать морозы. Луна только начинала зарождаться. Ночь, казалось, наступала сразу после обеда, без объявления вечера — накрывала черным, плотным шатром, разукрашенным бесчисленными бело-голубыми звездами, огромными, такими близкими и такими не доступными. Звезды часто срывались с неба и медленно скользили к земле, волоча за собой промерзшие хвосты. Можно было успеть загадать не одно желание.
На севере подрагивали бледно- зеленые, в пол неба, всполохи северного сияния. Млечный путь сверкал россыпью бриллиантов, созвездия были одно краше другого. На юго-востоке, над горизонтом висел Сириус, самая яркая ночная звезда, украшающая созвездие Большого Пса. Чуть выше и левее, в созвездии Малого Пса, горел Процион, а еще выше, в созвездии Орион, светился красный сверхгигант — звезда Бетельгейзе. Эти три звезды образуют Зимний треугольник.
В центре ночного неба сиял Пояс Ориона. Если провести прямую от Сириуса, через Пояс Ориона, то уткнёшься в Альдебаран, главную звезду созвездия Тельца. Выше от Пояса Ориона — Ольхон, звезда входящая в состав созвездия Близнецов, и два близнеца — бессмертный Поллукс и возрожденный Зевсом Кастор.
Всю долгую ночь можно было наблюдать и считать звезды, загадывать желания, слушать частый, резкий, ломающийся в воздухе треск, лопающихся от мороза деревьев, наслаждаться миром, в котором наша планета Земля была малой песчинкой на окраине Галактики. И в этом огромном мире, таком бесконечном и промерзшем, единственной горячей искрой была наша избушка, полузаметённая снегом, светящаяся одним окном, затерявшаяся в Карельских лесах.
Избушку топили целые сутки, печка постоянно гудела, раскрасневшись, огонь пожирал дрова, которых было в достатке. Над трубой стоял плотный столб замороженного дыма, такой высокий, что казалось он соединяет избушку со звездами. Утро наступало медленно, неохотно, прорывалось сквозь обледенелую, застывшую пустоту, искрилось холодными солнечными лучами по верхушкам закоченелых деревьев, гладило податливую, шероховатость снега.
Сидели без дела третий день, гоняли чаи, пролеживали бока, листали тысячу раз прочитанные, старые журналы. И осталось-то привязать одну скважину, на полчаса дел. Взять несколько отсчетов и закругляться. Всё ждали, что мороз отпустит, а он всё подгонял красненькую ниточку к отметке минус сорок.
Решили рискнуть. Одного рабочего оставили топить печку, а с другим, Андреем, закутавшись до глаз, взяли теодолит, треногу, рейку и потащились по просеке к последнему перед скважиной пикету.
Промятая тропка вихляла по просеке, упиравшейся в окошко нашей избенки. Идти было километра три — полтора часа, ну там час и обратно полтора — должны были уложиться посветлу. Я шел впереди. Тащил металлическую коробку с теодолитом, на плече ТОЗ БМ-16, заряженное пулями. Андрей плелся метрах в пяти за мной, нес треногу и рейку.
Отошли метров шестьсот, остановились отдохнуть. Андрей достал пачку «Примы», вытащил сигарету губами, потряс коробком, чиркнул спичку и поднес к сигарете. Затянулся неудачно, поперхнулся и надрывно закашлялся на всю округу. Впереди на просеке из снега встал весь закуржавелый лось. Вздрогнул боками и перемахнув просеку, скрылся в зарослях мелятника. Я бросил теодолит и сорвал с плеча ружьё, автоматом взвел курки. Справа от просеки появились еще две тени и мелькнули перед нами, догонять первого. Успел выстрелить навскидку по последнему. Выстрел получился какой-то короткий и звонкий. Было неясно: попал или нет.
Сразу не побежали за лосями — пускай отойдут немного. Постояв минут пять, подошли к лосиным следам и тихонечко, вглядываясь вперед, стали разбирать длинные борозды на снегу. Метров через пятьдесят лоси перешли на шаг и старались идти друг за другом. Неожиданно один лось отделился в сторону и, приволакивая заднюю ногу, повел вдоль старой вырубки.
— Всё, сидим — скомандовал я.
— Раненый, пусть успокоится и ляжет. Доберем.
Прислонились спинами к деревьям и стали ждать. Пятнадцать минут, двадцать — не терпелось, да и мороз подгонял. Ведь знал, что рано — не утерпел, пошел по следу и метров через двести увидел, как поднимается на той стороне вырубки зверь. Встал, развернулся левым боком, поднял комолую голову, вот — вот сорвется с места. Далековато, метрам к восьмидесяти. Прицелился и нажал на спуск. Лось рухнул, но тут же вскочил и, качаясь, поплелся в лес. На боку виднелось набухающее красное пятно. Побежали по следам к месту лежки. Кровь отпечаталась на снегу под левой ногой, а дальше кровь хлестала на обе стороны. Вторая пуля пробила лося насквозь. Кровь была светлая, артериальная. Подумал, что ранение тяжелое и смертельное, бросился догонять подранка. Анрюха бежал за мной.
Метров через сто пятьдесят увидали, что лось останавливался — кругом было красно от крови, зверь топтался на месте.
— Догоним —заверил я и заторопились, ориентируясь по красным пятнам. В редколесье как-то удалось один раз увидеть добычу — лось стоял, пошатываясь и, при нашем приближении, вновь, горбясь и припадая на задние ноги, засеменил дальше. Решили не подталкивать зверя, дать ему отстояться. Сели на поваленное дерево и стали ждать.
Что-то изменилось в мире. По лесу пронесся гул, исходящий, казалось, откуда-то, из-под земли, стена леса покачнулась, потемнело. Налетел не сильный порыв ветра, пробросило мелким снежком и замело, накрыло плотно и густо.
— Пошли, а то следы заметет!
Лось щемился в завалы, забирался в молодые, обледенелые, металлические осиновые дебри, в куртины елового подроста, часто останавливался, пачкал белое, тыкался мордой в снег, прихватывая языком колючие кристаллы, оставляя красное и, подживляемый нами, уходил дальше.
Небо прорвало. Снег сыпался отовсюду, даже, кажется, поднимался от земли, смешивался с падающим с верху, превращался в разъяренную, кипящую массу. Земля определялась только тем, что мы на ней стояли и чувствовали ее ногами. Природа взбесилась — все, что было припасено, копилось неестественно морозными ночами, все темные силы собрались воедино и обрушились на нас. В течении получаса температура поднялась до такой степени, что снег стал мокрым, с деревьев сполз иней и тут же опять заморозило, захрустело коркой стеклянного наста, деревья и, вообще, вся растительность покрылись льдом.
Ветер скользил по земле, расшвыривал снопы колючего снега, ни на мгновение не прекращавшего сыпать с черного, еле угадывавшегося среди порывов ветра, неба. Все было против нас. Опять я нарушил закон, выстрелил наудачу и — наказание последовало незамедлительно. Что поделать? Мы были привязаны к лосю, просто необходимо было добрать подранка, не бросать же его на мучение.
Следы лося еле угадывались в сугробах снега, кровь размокла в кратковременную оттепель, расплылась пятнами, помогая угадывать направление, в котором скрылся зверь. Проламывая нетолстую корку замерзшего снега, кутаясь от острых, снежных вихрей, проваливаясь выше колен, мы продолжали преследование.
Сколько прошло времени, сколько пройдено километров — не понятно. Чувствовалось, что лось, то кружил вокруг нас, то устремлялся в сторону, руководствуясь только своей интуицией. Андрей стал отставать, заскулил.
— Давай бросим! Зачем стрелял? Вернемся…
— Нет, дорогой… — проламываясь, сквозь очередной завал, цедил я сквозь зубы.
— Не ной… Надо догнать — хотя сам уже начал сомневаться в успехе затеянного. Ноги отказывались слушаться, тяжелая, превратившаяся в фанеру одежда, мешала передвигаться. Еще десять метров, еще. И вот, первая за столько времени лежка!
Лось тоже устал, истек кровью. Я клял себя в пух и прах, в душе клялся больше не творить беспредела, призывая всех языческих богов в помощь.
— Великий Бор! Поделись силой, дай не упасть, дай догнать зверя! … Желудок свело от голода, в глазах стояла пелена, в висках бухала кровь, воздуха не хватало, сердце готово было выпрыгнуть наружу, на свободу. Кружили по лесу, забивались в чащобник. Лось уже чувствовался рядом, было слышно, как он вставал, вздыхал с хрипом, выплевывая на снег сгустки крови, и отходил еще на несколько метров, со стоном ложился, хрустя подмятыми, обледенелыми ветками, ломая застекленелую поверхность снега.
— Великий Подаг! Раз уж ты привил мне страсть к охоте, помоги, не сердись, дай вернуться с добычей!..
Еще несколько раз поднимал лося, казалось, протяни руку и вот он. Лось продолжал бороться за жизнь, упорно уходя от преследователей. Андрей отстал, но почему-то о нем не думалось, не пропадет. Продираясь через еловый мелятник, почти на ощупь, увидел метрах в трех темное пятно. Нанесло зверины потом. Обессиленный опустился перед ним на колени и увидел, как, передо мной, напрягая последние силы, поднимается могучий зверь. Я ощущал на себе его ненавидящий и, в тоже время, молящий взгляд:
— Не мучай!
— Прости…- Выстрелил в голову, подавив в горле крик отчаяния. Подполз к поверженному лосю, уткнулся лбом в его огромное, еще теплое, дрожащее тело и заплакал. То ли от жалости к зверушке, то ли к себе, то ли от безысходности, то ли от того, что все наконец-то закончилось. Вскрыл ножом горло — крови почти не было. Надо было выпотрошить, чтобы не запарить мясо. Потихоньку надрезал брюшину и стал вытаскивать внутренности. Видать, на выстрел подгреб потерявшийся Андрей. Совместными усилиями выволокли требуху, расперли палками ребра. Поискав руками, нашел печень, отрезал несколько кусочков и засунул в рот. Почти не жуя, проглотил скрипящую на зубах, отдающую горечью осины, приторную, сладковатую массу. Желудок довольно заурчал, предложил напарнику — тот с отвращением попробовал и выплюнул, давясь схватками.
— Ишь ты, какой избалованный. … — Давай, разводи костер!
Как приговор прозвучало:
— Потерял…
— Что потерял?
— Спички.
Всё, веревка. Метель, нескончаемо бушевавшая всё это время, немного утихла, на небе кое-где замелькали звезды. Надо было выбираться. Во времени и в пространстве мы потерялись. Решили возвращаться по следам, в пяту. С полкилометра прошли сносно. Затем след начал теряться, снова задуло, завихрило снежными струями, переметая остатки следов. Ковыряясь в снегу, отыскивали замерзшую кровь и постепенно продвигались вперед, все дальше отходя от туши лося. Вымотались, обессилели, замерзли. Потеряли совсем след. Все чаще присаживались. Садились прямо в снег, спиной друг к другу, старались сохранить оставшееся тепло. Постепенно погружались в дремоту, ощущая охватывающую все уставшее тело обманчивую теплоту. Вздрагивали, поднимались со скрипом на непослушные, тяжелые ноги, падая, кувыркаясь в снежном месиве, хрипя простуженным горлом, лезли, барахтались, боролись со стихией.
Наконец снова проглянули звезды, разъяснило. Лег на снег, не без труда отыскал Полярную звезду и, ориентируясь по ней, определил направление на восток — где-то в том направлении должна быть наша просека, ведущая к спасительному жилью. Постоянно оглядываясь на далекую голубую звездочку, где на четвереньках, где ползком продолжали движение. Уселись в снег уже отдельно.
Я прислонился к стволу березы и заснул. Было невероятно тепло, шум в голове пропал, ничего не хотелось. Играла приятная негромкая музыка. Было хорошо, уютно. Очнулся от ударов в бок.
— Валь! Проснись! Замерзнем! надо мной кто-то стоял и уговаривал куда-то идти. — Это я — Андрей. Вставай. Мне одному не дойти. Совсем рядом от мороза лопнуло дерево. Резкий звук вернул меня из зазеркалья, заставил включить сознание. Поднялся с помощью Андрея — так, в обнимку, и закувыркались, оставляя за собой борозду с колючими резными краями. Потом я волок Андрюху, пинками гнал вперед. В полуприсутствии, с замороженными мозгами, зацепился за какой-то сучок и провалился в свободное пространство.
Отлежавшись минуту, поднял голову, приподнялся на локтях, ища спасительную звезду. Вот она — сверкнула желто и пропала. Почему желтая и почему так низко? Медленно пришло понимание — вдалеке теплилось звездочкой окошко нашей избушки. Вышли на просеку, все, пришли. Вытащил из-под себя из снега ружье, зацепил курок за карман полушубка и взвел. Выстрела уже не слышал. Сознание ничего не воспринимало, не чувствовало, да и не хотело.
— Не спать! Проснись!
Истома во всем теле не давала сосредоточиться и вернуться в реальность. Да и тела как такового и не было — были проблески хлипкого неустойчивого сознания, которые на мгновения определяли местонахождение моего эго. И это местонахождение было, скорее всего ЗДЕСЬ, а не где-то в другом мире за гранью бытия.
— Да проснись ты! — темное пятно надвинулось на меня и больно залепило пощечину, вторую. То ли от боли, то ли от сотрясения головы мозг начал загружаться, сознание прояснилось на короткое время.
— Вась… Ты? — спросил чужой голос.
— Да я, Валька, я! Просыпайся!
— Бархатов! … Друг сердешный, где мы?
— Ну, вот и все. Заговорил … Вставай — помогу, цепляйся за меня. Ноги чувствуешь? — вопрос прозвучал в пустоту. Меня опять не было.

Эпилог

Дня за два до этого, в контору леспромхоза пришло штормовое предупреждение. Сообщили во все организации связанные с полевыми работами. За нами был выслан наш не убиваемый, трехосный ЗИЛ-157ой. Шофер Виктор Пильгасов и рабочий. Так как машина выезжала из Колодозера, прослышав, что Лебедев с отрядом находится на реке Сума, к ним подсел Василий Бархатов. По-другому и не могло быть. Он и услышал мой последний, призывный выстрел, он нас и нашел, как нянька отпаивал сутки чаем, растирал обмороженные части тела. Он и разыскал по следам промерзшую тушу лося.
И на этот раз обошлось все благополучно.