Возвращение. Последние стихотворения

УТРО

Я сыграю по нотам твои шаги…

До заветного «Кто там?» еще круги,
пусть не ада, но все же – бессонниц лик —
словно остров, похожий на материк.
И — как верный страж на просторе том —
в ночь безмолвно глядящий неспящий дом.
Сто сквозных ветров у него внутри
ждут, когда грянет выстрел входной двери —
разрывной аккорд в царстве немоты.
Так стрелять в упор можешь только ты!

Час рассветный – блаженный час.
Вот последний фонарь погас.
Где-то ноту подхватит птица.
Небо, словно пирог, слоится.
Слой малиновый — сладкий сок.
В брызгах стены и потолок.
По ступеням скользнет, дрожа,
блик ожившего витража.
Хлынет в окна сквозь морок штор
опус розовый — фа минор!
Скрип подметок, курантов бой —
ты взбегаешь по лестнице винтовой.
И, ночных тревог разорвав кольцо,
солнце, солнце тебе в лицо!

Знаю наугад, в ворохе ключей
чей звенит набат, горн взывает чей.
Только не забудь сбросить у дверей
гул далеких стран, плеск чужих морей.
Дай послушать тишь и дыханья звук –
то фермата лишь в череде разлук.

ОСТРОВ КИПР

Отчего мне не спать, завернувшись в прозрачную ночь,
дальним лаем собак охраняя предутренний сон,
сорных трав семена выметая из память прочь
горьким ветром морским с четырех необъятных сторон?

Отчего мне не жить, полагаясь на волю богов,
покоряясь врагам, от друзей принимая дары?
Если скроет туман очертанья родных берегов —
знать, что все до поры, все задержится лишь до поры.

Отчего не любить беззаветно того рыбака?
Лодки зыбкое лоно и море в закатной крови,
спойте песню о нем – пусть расскажут струна и строка
все, что нужно мне знать о земной и небесной любви.

Отчего не стареть пышным садом в осеннем дыму?
После сбора олив золотой эвкалиптовый чай
пить из глиняных чаш в белокаменном древнем дому.
И болеть не всерьез, и, порою, грустить невзначай.

Стать водой и травой, неподвижностью каменных глыб,
влиться в круговорот, неразгаданный вечный замес,
частью плоти своей накормив перламутровых рыб,
частью мысли своей растворившись у кромки небес.

СЕРЕДИНА ЗИМЫ

Мокрый лес за порогом моим —
ни следов, ни дорог – западня.
Серый день подступает, как дым.
Я заложница этого дня.

Отчего все слова не о том,
если даль из окна не видна?
В заколоченном замке пустом
я слоняюсь без дела одна,

как затворница мыслей своих,
в окружении призрачных стен.
Ни охранников, ни часовых,
ни решеток – а все-таки плен.

Словно мне не хватает меня!
Я, как посох без пыли дорог,
как остывшая печь — без огня,
как без девушки — единорог.

Вместо неба – ветвей кружева.
Мне бы только суметь расплести!
Может быть, я еще не жива,
и до жизни полжизни пути?

Это все середина зимы!
Мир теснее, острее края.
От дыханья полуденной тьмы
замерзает моя полынья.

ВИД ИЗ ОКНА
(Вербное воскресенье)

Вот церковь за моим окном
распахнутым зияет ртом.
Лепнина. Патина. Гранит.
Десятый час. По ком звонит?

Вот люди движутся толпой.
Хоругвей плеск над головой.
Преддверье праздника. Уют.
Псалом второй. О чем поют?

Весна. Предчувствие беды.
Листвой набухшие сады.
Закланье вербы во дворах.
Священный трепет. Ветер. Прах.

И я стою в тени креста —
чужая, вздорная, не та –
тотемным жертвенным столбом,
припав к стеклу горячим лбом.

ВЕСНА

Зрачок весны надеждами омыт.
Дитя любви, свежа и бестолкова –
еще одна сезонная обнова
из лона прародительных корыт.
Она пищит, пускает пузыри.
Упруга плоть, живительны пустоты,
бесстыден смех – до всхлипов, до икоты.
Поток бурлящий у нее внутри –
восторг и лепет. Нечего сказать.
Еще в зачатке всё, неясны темы,
невнятен смысл творенья – кто мы, где мы,
кому и что явились доказать.

Ну чем не повод – с чистого листа,
да вот тетрадь окончена и смята.
Внутри меня свалявшаяся вата –
совсем иного рода пустота.
Растаял миг пленительный, когда
мой дух витал, и пальцы осязали.
Я нищая бродяжка на вокзале
чужой мечты. Безлюдны города…

Мне узок мир, мне образы тесны,
как путь больного – от окна к кровати.
И мне некстати, Боже, как некстати,
нагой подкидыш в образе весны.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я вернулась к извечным кругам,
млечным рекам, родным берегам.
Чем же пахнет отечества дым?
Нежилым…

Растревоженной пылью веков,
терпким духом ларей, сундуков.
Так ли в белкиной пахнет норе
в сентябре?

Подоконник – прибежище грез —
традесканцией дикой порос…
Так трава прорастает ничья
у ручья…

Так беспечно дичает дитя,
что сбежало из дому, шутя,
и воспитано мышью лесной
под сосной…

В новых играх ему не сберечь
ни повадки людские, ни речь.
Через год не узнаешь лица
беглеца…

И, вернувшись к началу пути,
в те же двери уже не войти.
Сколько ливней омыло стекло –
утекло…

Что ж стоять, день вчерашний ища —
дождь и ветер в карманах плаща.
Здравствуй, тихая гавань моя,
это я…

МАДРИД

Я вор, бродяга, апатрид.

Твой локон спутанный, Мадрид,
нетленной нитью Ариадны
манил, указывая путь.
И вот я снова «где-нибудь».
Здесь храмы сумрачно нарядны,
а улицы легли крестом.
Вопрос резонный – «Что потом?»
задай кому-нибудь другому.
А мне дорожную пропой,
как след становится тропой,
тропой к покинутому дому.

Блаженна музыка души,
когда поешь не за гроши,
забыв печали и заботы
всех в клочья стоптанных дорог.
Боль сбитых пальцев, стертых ног
не заглушит отрадной ноты,
но болью сменится иной –
здесь жизнь, непрожитая мной,
простым довольствуется бытом,
…и женщины дрожащий рот —
с улыбкой, с плачем ли, вот-вот
окликнет именем забытым.

Здесь пауза…замри пока,
как перебитая рука
она непрошено повисла,
чтоб сквозь обиду и вину,
дождей прошедших пелену
мне приоткрыть частицу смысла…

ВЕТЕР

Мне в дверь опавших листьев намело —
немой укор растраченного лета,
как письма, что пылятся без ответа.
И флюгера ожившее крыло –
все говорит, что ветрено в саду.
И мне не спрятать собственной природы —
я ветрена, иду на поводу
своих страстей. В любое время года
такие бури буйствуют во мне,
вдувая в уши дерзко и цинично
такие мысли — думать неприлично,
ну, разве что, с собой наедине.
Так здравствуй ветер! Смело, наугад
пойдем скитаться. К черту все границы!
Ведь мне уже не страшно простудиться,
а осени грядущей аромат
советует развеяться с тобой.
Годятся все безумные идеи.
Я — пепел остывающей Помпеи.
Развей меня над Гангом, над Невой!
Скорми мой прах всем алчным Брахмапутрам!
Но только возвращайся летним утром
дыханьем в парусе, дыханьем на щеке,
беспечным духом вечного скитанья.
И шариком, летящим вдалеке,
оторванным от стебля мирозданья.

ОСЕНЬ В БУДАПЕШТЕ

Что я запомнила, пока
листом оторванным кружила
над городом, где ворожила
мадьярка-осень —
облака,
изгиб железного моста,
пророчества крестов воздетых
и статуй зябнущих, раздетых
мерцающая нагота.
Фонарных девственных ключиц
приподнятость,
ночной парламент.
Змеиный глянцевый орнамент
дождем промытых черепиц
сиял, приковывая взор
сигнальным импульсом тревоги.
И мавританской синагоги
воспетый лужами узор.

Купален дымных декаданс
в объятьях тлеющего сада
в строфу душевного разлада
вносил особый диссонанс,
отобразив точней всего
кулисы трепетных историй —
туберкулезный санаторий
начала века.
Арт-Нуво.

Листам мелькающим во след,
(Оторванность — уже свобода!)
в прорехи арочного свода
лечу сквозь золото на свет,

где город, подавляя вздох,
бесстыдно (имени не спросит)
последние одежды сбросит,
опять застав меня врасплох…

Что я запомню?
Листьев шквал.
И мукою —
ежевечерне-
саксофонист
в пустой таверне.
О, боже мой, как он играл!

СРЕДИ БОЛОТ

И будет высший приговор суров —
когда-нибудь я появлюсь на свет
в краю, где жмется дюжина дворов
к облезлой церкви. Проездной билет
от жизни за сто первый километр,
чтобы ростком пробиться из земли,
по воле переменчивых планет,
роящихся в заоблачной пыли.
Я вырасту средь сумрачных болот
Моравии. На медные гроши.
Как дикий лук – наивна, дикий мед –
затеряна в спасительной глуши.
И если в детстве не ступлю ногой
с тропы не зыбкой, не пойду ко дну,
тогда клянусь, что в жизни той другой
я больше на тебя не посягну.
Доверю своре беспородных псов
меня от глаз твоих оберегать.
Чуть солнце село – двери на засов,
крест под подушку, вилы под кровать.
Но если все ж под наши образа
ты явишься во сне иль наяву,
не подниму бесстыжие глаза,
не отпущу тугую тетиву.
Тогда есть шанс, что мимо ты пройдешь.
Жизнь вцепится в другую колею,
над пропастью скользнет, где даже рожь
скрывает суть мятежную свою.
А дальше – сотня лет среди болот —
иной мотив, иная благодать –
со временем найти надежный брод.
Не то, что пропасть – падать и летать.

ВЕСНА

Когда проложит вешняя вода
короткий путь к забытому селенью,
дорог не разбирая. И когда,
отбросив нас обратно, к сотворенью,
пойдет река, давясь костями дров,
подбрасывая рыбу нам к порогу,
чужую утварь и детей бобров,
ты кинешь взгляд к соседнему отрогу,
рыбацкие надевши сапоги,
уйдешь с утра осматривать угодья.
А я останусь отмерять шаги
от наших стен до кромки половодья.
Чтоб, с каждым часом сокращая шаг,
все вздрагивать на скрип петель воротных,
сносить скулеж испуганных дворняг
и думать о покинутых животных.
Ах, не забыть веревки отвязать!
Все остальное божия забота.
А мне осталось только лишь стоять,
как вечный столб, что был женою Лота,
как ипостась того же «не у дел»…
Тогда вода, покинув свой предел,
моих коснется туфель осторожно,
(как времени язык неприхотлив!)
одним движеньем, скупо, односложно,
еще на целый миг нас разделив,
еще на каплю между берегами…
И я увижу пропасть под ногами.
Деревья голые висят вниз головой.
Такая топь, что тянешься невольно
глазами вверх — и тут же над тобой,
над миром, над водою, над травой —
другая бездна. Но уже не больно.
Спокойствие. Ни радость, ни печаль.
Лишь сердца стук. Окликнуть впору — «Кто там?!»
И птицы перечеркивают даль,
как чистый лист сверкающим полетом.

И я пойму, что началась весна.

ОСЕННИЙ ДИАЛОГ С СОБОЙ

Опять в окне — немилосердно — осень…
Настало время чахнуть на корню.
Не привередничай, тебя никто не просит
смотреть в глаза дареному коню.

Еще одна, какая-никакая,
а все же осень, как ни погляди.
Опять на скрип заезжего трамвая
тупая боль откликнется в груди

тягучей нотой сельского оркестра,
тревожа перезвон над головой.
Опять студентки первого семестра
охапки листьев понесут домой —

охапки золота. А мы опять отыщем
законный повод, что ни говори,
жалеть себя, уподобляясь нищим —
покинутым, раздетым изнутри

до трепетных поджилок, до изнанки,
до риз положенных, развенчанных корон,
забытых в суматохе на стоянке,
где правда голая сквозит со всех сторон.

Что нам останется, когда лишимся слоя
культурного, нажитого в тиши,
во время летнего короткого покоя,
какие жалкие затертые гроши?

Иль может неразменная валюта —
листвы опавшей золото и медь —
позволит после века неуюта
нам крылья стрекозиные надеть?

Для летних платьев срок наступит снова,
на юбках не истлеют кружева,
пока сохранна крепкая основа —
зерно и корень, узел и канва.

Подспудная растительная сила
от оскуденья призвана спасти.
Ведь бабушка не даром говорила —
не сгинет мясо на живой кости.

А осень нам поведает о важном —
как призрачная мера ни мала,
горячий чай в стаканчике бумажном —
достаточная порция тепла.

ЗИМА. ПЕРВЫЙ АККОРД.

Под утро принесет с полей
тревожный запах кочек мшиных,
повеет мраком из щелей,
из нор покинутых мышиных
настоем терпкого дождя
на пряном ветре перезрелом
и напоследок, уходя,
мазнет церквей раскисшим мелом
по снам, по нервам, по глазам,
по мыслям, где роится смута,
перечеркнув (назад, к азам!)
остатки прежнего уюта.
И, двери распахнув во двор,
замрешь, отчаяньем ведома,
от слов, наставленных в упор —
шагнуть в простор ?.. остаться дома?
Растреплет волосы рука
зимы, невидимая глазу,
и шарфом обовьет тоска —
голодный спазм, сродни экстазу…
Назад! В живительный покой,
где крестик бряцает нательный,
в ангину, в «сделалась больной»,
в Саратов, в глушь, в режим постельный!
Слечь, затаиться, переждать,
анабиоз считая благом.
В подвальный угол, под кровать!
Махать оттуда белым флагом!
И ждать, когда, свершив обход
как каждодневную рутину,
тебя придет проведать кот,
с усов сдувая паутину.

ПРИМОРСКИЙ ЭТЮД

Считать шаги. Споткнуться после ста
на слове «вечность». И начать сначала.
Меня спасет святая простота
скрипучих досок старого причала.

Нет, ожидание — не мой удел,
не на меня покроенное платье.
Есть на земле немало важных дел,
чтобы отвлечь от этого занятья —

смотреть на чаек в городском порту,
кормить их с рук галетами и хлебом,
всей кожей ощущая наготу
дрожащей линии между водой и небом.

Затем бродить по солнечным дворам,
и в пахнущие морем переулки
вплетать стихи с молитвой пополам.
На слове «днесь» — доесть остаток булки.

Колонок ледниковая вода
плеснет в лицо, перехватив дыханье.
…Я поняла на слове «навсегда»,
насколько долгим будет ожиданье.

А жизнь — неприхотливо, без затей —
уложит все в предложенную схему,
где я успею вырастить детей,
возделать сад и написать поэму.

И будет лист над городом кружить,
и будет сон рыбацкими навеян
псалмами… И рассветный дух кофеен
перенесет акцент на слово «жить».

Да, снова жить, не покорясь ушибу
слепой судьбы. В порту, после шести,
у моряков купить большую рыбу,
ее домой по улице нести,

считать шаги и прыгать через лужи,
паря на крыльях легкого пальто…
И все же ждать. Ведь мне с тобой не хуже,
чем без тебя. …А это — кое-что.

ВИЛЛА «РОМАНТИКА»

К чему замки и сторожа,
когда и так бежишь по кругу.

Полет стрижа!
Гнездо ужа! —
отель в горах…
Скажу как другу,
я все равно к тебе вернусь.
Уже с душою наизнанку.
Как вихрь, на выдохе, ворвусь —
Я не одна! Прими беглянку,
преступницу… Не привыкать
тебе к подобному сюжету —
скалой над пропастью стоять.
А мне впервой. Истек билету
обратному последний срок.
Судьбой оплачены три ночи.
Не хватит, чтобы дать зарок,
лишь наказание отсрочить.
Стань образом острожных стен,
тюрьмой, подобно Алькатрасу.
Возьми меня в свой нежный плен,
туда, на верхнюю террасу,
где канут звезды-фонари
в озерные ночные воды.
Не смилуйся, приговори
к трем дням безвыходной свободы.
Чтоб ветры, разгоняясь с гор,
мне грудь мятежную продули
под вздох, на вылет и в упор,
не хуже огнестрельной пули,
такую зацепив струну,
с которой кажется неважным,
что жизнь привычная ко дну
идет корабликом бумажным.

И с рюмкой крепкого вина
(компания не хуже прочих)
понять, что вся твоя вина
растворена
в бокале ночи…