Творческие вечера Вероники Долиной, автора и исполнителя авторских песен неизменно пользуются популярностью у слушателей. И в этом нет ничего удивительного, потому что она, безусловно, входит в ведущую «обойму» этого жанра не только в России, но и за рубежом.
— В вашей песне «Средневековый диалог» есть слова – «Как ваша светлость поживает?». А как поживает ваша светлость, Вероника Аркадьевна Долина?
— Я живу грустно, с таким опущенным выражением лица. Хотя я много работаю, вроде бы все нормально, но ничего не могу с собой поделать, не могу разделить общей почти тотальной жизнерадостности, не могу присоединиться ни к какому гулу голосов. Так, тихонько сижу себе, пишу стишки, разделяю семейные радости.
— У вас много песен, много книг, много дисков. Вы не подсчитываете – сколько?
— Песен может быть пять или шесть сотен, значит столько и стихов. Книжек вышло, наверное, около 15 после 1987 года, когда вышла первая. Она, кстати, издана в Париже и была создана руками энтузиастов, которые делали текст с записей моих выступлений и хотя там, естественно, были ошибки, но, главное, было много любви. Потом стали выходить книги и в России, и за рубежом. В Англии вышла двуязычная, а в Москве даже на трех языках, с переводом на английский и моим – на французский. Несуколько лет назад вышли две толстые книжки, в которых подводятся какие-то итоги. Возможно, что и окончательные, поскольку наработать толстую книжку можно лишь за долгие годы. А диски выходят каждый год, бывает что и по 4-5 штук. Для каждого надо по 20-25 стихотворений, таких тонких книжечек почти не бывает. Запись диска для меня это любимейший вид работы, поскольку там не только стихи, но и музыка. Сейчас дисков вышло десятка два.
— Вы как-то назвали себя последней шестидесятницей. Но, извините, вы родились в середине 50-х и в 60-е годы были еще девочкой…
— Наверное, в 60-е годы был особый воздух в стране, особая атмосфера, которая как-то отразилась на мне, потому что именно в детстве в человека закладывается его основа. Когда мне исполнилось лет 16-17, то моими друзьями стали люди, очень сильно превосходящие меня по возрасту. Я и тогда, и много лет потом была этим очень горда, но теперь пришла пора расплаты, потому что все эти мои друзья, годившиеся мне скорее в отцы, чем в старшие братья, покидают и покидают нас. И почти никого уже не осталось.
— А вы были домашней девочкой?
— Скорее, можно сказать, книжной. Так что куда-то бегать мне не очень хотелось, разве что в какую-нибудь театральную студию. К тому же я окончила музыкальную школу. У меня мама врач и бабушки-дедушки, тети-дяди врачи. А папа — инженер.
— «Я сама себя открыла,/ я сама себе шепчу: / я вчера бескрылой была, / а сегодня полечу». И когда же вы себя открыли и как полетели? Что было импульсом для этого?
— Писать я начала лет в 15 и импульсом была первая любовь, первые эмоции, непредвзятость, широко раскрытые глаза.… Наверное, каждый взлетает в этом возрасте. Задача сохранить эту полетность. Видимо, я была к этому приспособлена, набирала какие-то обороты и не очень теряла их.
— Вы окончили Московский педагогический институт имени Ленина, который славился целым созвездием знаменитых бардов. Вы сознательно поступали именно в этот институт, не по данной ли причине?
— Знаете, я уже не застала ту знаменитую пору нашего института. Те популярные барды, скажем, Юрий Визбор, старше меня на пару десятков лет. И я не очень-то все знала про этот институт в момент поступления. После школы меня не приняли на филфак МГУ и было принято, что в таком случае надо поступать в педагогический.
— Кто-то сказал про вас: «Она поет поэзию». Вы согласны с этим?
— Наверное, да, но я отношусь к этому довольно скромно. Могу сказать так – я занимаюсь стихами. Певицей я себя не считаю, а поэзией занимаюсь природно, хотя, конечно же, уже вооружена определенными приемами.
— А что такое, по-вашему, вообще-то бардовская песня? Вы сказали как-то, что слышите ее последние хрипы…
— Честное слово, не знаю, не могу дать определения. А хрипы ее мне уже и не слышатся. То, что ушло на эстраду вообще вне поля моего зрения и я совсем не в курсе. У них свои упражнения на выживание, какие-то соглашательские дела, что к какому-то искусству, тем более к стихам не имеет никакого отношения. Обратите внимание, что сочиняющих людей там почти и нет. Это другая культура и я к ней мало отношусь, хотя кое-кого там знаю. А что касается сочинительства, то мне кажется, что в это явление пришло еврейство. Выбралось из полосы оседлости, как многое другое в начале прошлого века, притащило это в культуру, в войне еще немножечко подковало и в послевоенные годы плескануло. А теперь вымирает, поскольку умерло физически или уехало. А вообще-то это часть европейской культуры, зерна, занесенные на российскую почву. Из Германии, Франции … Когда, скажем, равнялись на французских шансонье. И меня часто называли российской Барбарой.
— В основном все ваши песни от первого лица. Вы пишете про себя?
— Нет, это скорее метафора, да и не все идет от первого лица, хотя, признаю, что его много.
— А есть ли какое-то различие между мужской и женской авторской песней?
— Понятия не имею. Там, где речь идет о каком-то уровне, то при чем здесь различие. Все это почетно и здорово. А если уровень слабый, то нечего о нем и говорить.
— Говорят, что Булат Окуджава не только был вашим учителем, но и приглашал вас на совместные выступления.
— Нет, не заблуждайтесь. Это все легенда. До известной степени он даже избегал выступать вместе со мной в одном месте и в одно время. Я могу сказать о Булате Шалвовиче, что он – значительнейшее явление в нашей культуре, чрезвычайно европейское, что-то в нем было на генном уровне, обостренное войной. У меня вышел диск «Табак», посвященный Окуджаве. Булат Шалвович был лично для меня самым значительным. Ничья интонация мне ближе не была, чем его. Так и осталось. Знаете, смерть Булата Шалвовича для меня была сильнейшим ударом, но в некоторой степени не неожиданным. Я как-то внутренне даже была подготовлена. Но все произошло для меня не просто. Мой сын работал на радио «Эхо Москвы» и в тот момент держал «горячую линию» с госпиталем в Париже, где находился Окуджава. У меня как бы была снята трубка, и я напрямую, через сына, была в курсе той ситуации и, наверное, одна из первых в Москве услышала о кончине. И потом эти похороны.…Все черные, в тенях, но такие необыкновенные картины тех похорон, которые до сих пор не уходят из памяти.
— Вас часто упоминают вместе с Михаилом Володиным. И диск такой вышел «Будто письма».
— Он мой старинный друг, уехавший в Америку ровно за две недели до ухода из жизни Булата Шалвовича. И ему, как и Науму Коржавину, я первым позвонила в Бостон о смерти Окуджавы,
— У вас есть стихи и на смерть Высоцкого. Вы его хорошо знали?
— Владимир Высоцкий, безусловно, – очень крупное артистическое и художественное явление. Я его искренне уважала.
— Вероника Аркадьевна, вы отличаетесь от других российских бардов тем, что поете свои песни и на французском языке. Я знаю, что вы прекрасно владеете французским, но вы и пишите на нем или переводите текст с русского?
— Да нет. Я сама себя перевела, когда начала разъезжать по Европе, стала выступать во Франции. Несколько переводов у меня было и до этого. Что-то я подготовила для фильма, что-то сделала в 1989 году, когда мы поехали впервые выступать в Париж с Таней и Сережей Никитиными и Юлием Кимом. К слову, эту поездку нам организовал Окуджава, правда, сам не поехал. Мы выступали тогда в театре «Одеон».
— Писали, что вы выступали очень успешно в Канаде, в Монреале.
— Да, верно. Кстати, в Монреале я пела по-французски, поскольку это франкоговорящая область страны.
— Вот что интересно. На русском языке вы поете за границей в первую очередь для эмигрантов. Но на французском ваши песни слушают коренные жители той же Франции или Канады. Как они воспринимают ваше творчество?
— Очень естественно. Правда, там никто такие выступления не обожествляет, поскольку им все равно, откуда приехал артист: из России или, допустим, Германии или Голландии. Это у нас кажется экзотикой, когда кто-то поет на иностранном языке. А за границей в каждой стране многие люди владеют несколькими языками.
— Вы называли себя западником, космополитом. В Союзе такие вещи не очень приветствовались. А когда вы себя почувствовали «западником»?
— Наверное, я западник природный. Я не была диссидентом, но очень, например, люблю книжки западные. И на сегодняшний день у меня очередная фаза предпочтительства западной литературы нашей, не могу я наши реалии воспринимать. Читаю я книги в переводе, хотя дети меня ругают, что не читаю по-французски. Но я ленюсь.
— Вы работали в школе?
— Преподавателем? Никогда. Работала в школе библиотекарем до поступления в институт, когда мне было 17 лет.
— А когда вы начали кормиться поэзией?
— Года с 76-77. До 80-го года я еще работала в редакции физического научного журнала, а потом – только стихи.
— В ваших стихах часто упоминаются ваша малая родина — Сретенские ворота. Это место хорошо известно москвичам. А что для вас — Москва?
— Я слова «малая родина» не употребляю, я не Виктор Петрович Астафьев. Но родилась я и долго жила действительно в районе Сретенских ворот. У меня там до сих пор такой алтарь детства. Я приезжаю туда иногда вечером, иногда после концерта, когда «все клапаны открыты», подхожу к своему бывшему дому, прислонюсь, ручку подъезда потрогаю или батарею, где мои варежки сушились… и домой.
— Насколько я знаю, с 80-го года вы были членом Комитета московских драматургов. Почему драматургов-то?
— В то время была система таких небольших профсоюзиков, называемых «Профкомы», куда входили пишущие люди, которых не принимали в Союз писателей. Причем по разным причинам: анкетным, национальным, диссидентским и т.д. Так в этом Профкоме драматургов находились многие эстрадные авторы, когда-то сидевшие по известной статье, в большинстве пожилые люди. И вот это прекраснейшее старичье сделало мне знаки и пригласило меня в свой Профком. «Ваше место у нас, — сказали они, — вы готовый драматург эстрады. Мы вам выдадим членский билет, вы будете получать больничный, набирать стаж на пенсию. Мы иногда даже строим кооперативные квартиры». Это что-то невероятное: сколько любви и заботы было в них.
— У вас есть очень теплые стихи, посвященные известному историку Натану Эйдельману. А с кем еще из интересных людей вы были знакомы?
— Довольно со многими. Когда я поступала в Союз писателей, это уже в конце 80-х годов, мне дали рекомендации очень известные писатели. Михаил Анчаров, который был моим любимейшим автором еще в 14 лет. Я почему-то тогда считала, что его уже нет в живых. И вдруг, представляете, он позвонил мне и пригласил к себе, знакомиться. Вторым был Фазиль Искандер. Третьим – Анатолий Жигулин. Но это были не просто рекомендации, а такие большие письма обо мне жутко неравнодушных людей. А дружила я с Гришей Гориным, с Александром Моисеевичем Володиным, с которым часто перезванивалась, как с лучшим другом. Ну, кого можно еще вспомнить… Наум Коржавин, Валентин Берестов. ..
— А вас часто спрашивают: не родственница ли вы Ларисе Долиной?
— Бывает, что и спрашивают. Но мне нечего им ответить. Могу только сказать, что Долина – это моя фамилия, а у нее – псевдоним.
— Помните, вы писали: отболело, отстучало, отошло… А к вам относятся эти слова? Что у вас отболело, что отошло?
— Что-то отошло, хотя, конечно, еще многое при мне. Это было написано более 20 лет назад, по поводу Высоцкого и какие-то вещи сейчас уже перестали так лихорадить. Невесть что я в ту пору залечивала, все это были, если можно так сказать, репетиции, а когда пошли спектакли, основные действа, то я ничего уже в себе залечить не могу. Увы, что демонтируется, то уже не собирается, не лечится.
— Ваши слова: без традиций можно плакать, праздновать нельзя. А какие традиции для вас наиболее важны?
— Я занимаюсь семьей и детьми, с которыми дружу. Я много готовлю. И всю жизнь стремлюсь, чтобы в доме все было. Именно – все и в широком ассортименте, и высокого уровня, и глубокого содержания.
— У вас четверо детей. Причем с большим «разбросом» в 20 лет. Это не случайно?
— Ну вот, получилась такая картинка: 20 лет спустя. У меня младший сынок, хотя и от другого папочки, но чрезвычайно похож на старшего. А я и бабушка уже.
— А ваши дети не пишут стихи?
— Стихи…? Да как-то так, ненавязчиво. У меня одна дочка — Ася и трое сыновей.
— Вы часто бываете вместе с Игорем Иртеньевым, Виктором Шендеровичем, Владимиром Вишневским, Андреем Бильжо. Это ведь все люди юмористического цеха. Вы любите юмор?
— Да я часто с ними встречаюсь, они мои друзья. Я люблю юмор и сама не без некоторого юморка, не без иронии какой-то. Даже как-то придумалось название – «Вероническое и ироническое»
— Часто талантливые люди талантливы не в одной области. У вас есть другие таланты?
— В смысле, что я могу? Могу принять 30 человек гостей без напряжения и с удовольствием. Я хорошо вожу машину. Что еще я хорошо делаю… Да я мало что делаю плохо. А какого-нибудь легкомысленного хобби у меня просто нет.
— Вы в свое время подписали письмо в защиту НТВ, которое было озаглавлено «Самое время начать беспокоиться». А что вас беспокоит?
— Да, я подписала такое письмо вместе со многими хорошими людьми. Я думаю, что «самое время» уже не «самое». Все упущено, все разгромлено, что за эти годы созидалось, все в значительной степени оказалось воздушными замками. Еще предстоит со всем этим примириться, притом примириться по-человечески, а не просто расставить в себе все компромиссы на места. Я все эти дела очень переживаю. И историю с телевидением, и историю с «Эхом Москвы» и массу других подобных историй, поэтому, возвращаясь к вашему первому вопросу, я живу чрезвычайно грустно, непримиримо, не смиренно к тому, с чем сейчас принято смиряться.
Беседовал Григорий Пруслин