Я хотел бы посоветовать читателям, прочитавшим миниатюру Жени Крейн «Роды» (http://za-za.net/rody/), определить жанр этого сочинения. Единственно с целью понять, что же он, читатель, приобрёл в результате, — ценностный дар или лёгкое беллетристическое облачко. При тривиальном чтиве жанровая составляющая сюжета, дающая критерии ценности, обычно вменяется в обязанность автора. Но Женя Крейн всецело погружена в собственное вдохновение и ей дела нет до внешних жанровых конструкций. А это значит, что жанровую проблему читатель решает самолично, и в его компетенцию входит выбор одного из двух эстетических полюсов: либо жанра трагедии, либо жанра драмы, и, соответственно, ценностного значения миниатюры Жени Крейн
Повествовательная канва рассказа Жени Крейн вылеплена прочно и показывает обстановку полнейшей безысходности, а рубленный, чеканный язык тут способствует оттенению условий безотрадности и безнадёжности, — почти типичный удел эмигранта. Автор передаёт: «Сквозь пыльное стекло не видно было ни травинки, ни деревца. К вечеру жара спадала, на улице становилось прохладно. Но у нее отекали ноги, и она оставалась все в той же комнате. Кондиционера в квартире не было. Окна выходили во двор, где стояли баки для мусора. За окном спальни — железный каркас пожарной лестницы. Здесь было тихо, но по вечерам со двора доносились песни и смех — соседи праздновали окончание рабочего дня. Жарили, варили, пили. Из подвала поднимался запах жареного лука, специй».
Героиня Жени Крейн беременна, и безысходность, имеющая в себе новую жизнь, — такова фабульная схема сказания Жени Крейн. Естественные, данные от природы, муки и страдания женщины при родах лишь усиливают в свете безысходности уныние и состояние тихого отчаяния. Авторская описательная сила здесь поражает: изобразительные средства больно касаются обнажённых окончаний читательских нервов. У Жени Крейн сказано: «Она придерживала живот, как это делал ее больной муж, шла согнувшись. Добрела до ванной, но свет включать не стала, оперлась на раковину и попыталась вглядеться в свое отражение в зеркале над раковиной. Лицо было пустое и очень юное. Ей было двадцать семь лет, но в лице этом не было мудрости, понимания, глубины. Это было полудетское, незамысловатое лицо. Она ждала какого-то ответа, ей хотелось, чтобы отражение успокоило ее, у нее не было матери, у этой женщины, у нее был только муж, и этот муж спал где-то далеко, она не могла и не хотела его будить. То, что она увидела в зеркале, не успокоило ее. «Мама», — сказала, было, она, но тут же поняла, что мать не придет, что мать — это она, что навсегда она теперь будет мама, что даже когда захочет она позвать свою мать, никто не откликнется. «Мама — это я», — сказала жена и испугалась. Но у нее уже начались схватки, и она забыла о своем страхе, теперь была только боль. Женщина медленно опустилась на пол, подняла колени. Ей было больно и одиноко. Кафель на полу был холодным и грязным, она чувствовала, какой он ледяной и грязный сквозь свою льняную рубашку. «Иди сюда», — позвала она мужа тонким, тихим голосом, но знала, что он не придет. Ей захотелось поднатужиться, но она испугалась, что родит здесь, в этой грязной ванной. Тогда она опустила на пол обе ладони, встала на четвереньки и поползла в гостиную. Там она нашла телефон и стала звонить в госпиталь. Ей было больно и тоскливо, и у нее из головы вылетели все буквы английского алфавита, слова и фразы. Но она, все же, дозвонилась и сказала то, что нужно было сказать»
Итак, офорт Жени Крейн обладает простой до примитивизма композицией – безысходностью в настоящем и новой жизнью в будущем. В этой композиции предстоит определиться читателю и его выбор таков: делать упор или на безысходности или на новой жизни. В первом случае новая жизнь воспринимается как исход безысходности, как дальнейшее развитие прошлого в будущем, — никакой отрады. Тупик. Трагедия как жанр. Во втором случае новая жизнь имеет себя не как продолжение безысходности, а как преодоление безысходности, и новая жизнь, на правах того только, что она «новая», отстраняет всю унылую гамму безотрадной реальности, и утверждает драму – жанр живой житейской действительности.
В таком случае раскрывается совершенно необъятный и незнаемый ранее эстетический горизонт: женщина – носительница vita nuova (новая жизнь), одновременно она есть губительница безысходности бренного существования и истребительница безнадёжного плана жизни. Самое разительное в притче Жени Крейн является отсутствие мужского начала, хотя участие в создании любой жизни двух генеральных векторов неопровержимо. В описываемых автором обстоятельствах отстранённость мужской величины только подчёркивает степень тяжелой безысходности женщины. Женя Крейн пишет: «Муж лежал у стены – низко, у самого пола. Лежал на боку, свернувшись калачиком. То ли спал, то ли просто дремал, отдыхал от жизни, не желал возвращаться к ней, будущей матери его ребёнка, жене, любовнице, подруге по эмиграции. А говорил, что любит».
В этом сказывается затаённое философское качество художественного дарования Жени Крейн: она, как творец эстетических ценностей, ни в коей мере не отрицает мужского естества (неимоверная глупость подозревать у Жени Крейн какие-либо феминистские побуждения), а утверждает жизненную нишу женской миссии в жизни в качестве самостоятельной колесницы доброго и светлого.
Ещё одна способность Жени Крейн, как творца эстетических ценностей, состоит в том, что она заставляет читателя не только чувствовать, но и думать, Свои женские эскапады она не держит на поверхности, а прячет в глубине творческого замысла. Свою позицию Женя Крейн выражает закодировано и лаконично в финальной фразе: «Ребёнок родился на рассвете». Новая жизнь появилась на рассвете нового дня. C’est tout dire (этим всё сказано)
С почтением Генрих Грузман