Это спустя много лет я узнал, что он совсем не Вася, а Ваха, и, что он вовсе не татарин, а чеченец. Это теперь я знаю замечательную фразу генерала Ермолова о том, что чеченец, который не воюет, становится татарином. А в детстве у нас во дворе его все звали Вася-Татарин.
Он был маленьким, сухим, жилистым и чернявым. Его уважали все: мужики за то, что он с закрытыми глазами мог разлить любую емкость на любое количество человек, а мы, мальчишки, за другие два его бесспорных качества. Во-первых он метал точно в цель с обоих рук и обязательно втыкал любой колюще-режущий предмет: финяк, ножницы, напильник или топор, а во-вторых он был хорошим автомехаником и постоянно ремонтировал во дворе какую-нибудь убитую в хлам машину, то ЗИС-150, а то и газогенераторную ГАЗ-42, у которой с боку висел какой-то непонятный баллон.
Пил он с мужиками на равных и даже больше, но никогда не пьянел. Просто лицо его становилось чёрным, а глаза красными. Да, и ладони рук с тыльной стороны с наколкой восходящего солнышка, под которым ясно читался «ВАСЯ», у него чернели. Была у него наколка и на губе, он ей иногда хвастался и отогнув нижнюю давал читать. Там было выколото «раб Хрущёва». Когда эта наколка пропадала, Вася-татарин разводил руками и со словами «пить больше нельзя!» уходил домой в соседний двор. А наши мужики валились кто в полынь, кто под стол с рассыпанными доминошками, а кто засыпал прямо на крыльце, не дотянув до места.
Был Вася-Татарин мастером на все руки и очень услужливым. К нему обращались без зазрения совести все: навесить новую дверь, починить утюг, почистить дымоход у печки. Был он человеком открытым, благожелательным и безотказным, но никаких благодарностей кроме выпивки не признавал. Причём выпивкой всегда делился с мужиками, которые были во дворе, а потому и они его всегда приглашали разделить их радость.
Выпивали мужики всегда на ящиках за сараями, где мы, пацаны, мастерили себе поджиги и испытывали их, а так же втихаря покуривали. Хотя играли они в домино под окнами дома, где стояли два дощатых столика со скамейками, изрезанными перочинными ножами. Я присутствовал, когда Вася-татарин произнёс сакраментальную фразу, запомнившуюся мне навсегда. Они с мужиками вчетвером сидели за столиком с тремя бутылками «фруктовки» и Вася-Татарин уже налил первую дозу в фарфоровую чайную чашку с отбитой ручкой. Он уже хотел распорядиться: кому первому пить, когда за соседний столик пришли два пенсионера-инженера с коробкой шахмат и стали расставлять фигуры. Рука Васи-Татарина застыла в воздухе, и он несколько раз тяжело вздохнул, а потом произнёс: «Пойдёмте за сарай – я не могу освежаться в присутствии варваров».
Меня он звал всегда «малец». Я часто помогал Васе-Татарину, когда он возился с автомобилями: подавал ключи, бегал за сигаретами или за спичками или просто смотрел за его работой. До сих пор не представляю – знал ли он моё имя. Хотя должен был: мой старший брат был одних лет с ним, и они иногда о чём-то разговаривали. Что такое старший брат, может себе представлять только тот, у кого он есть, а ещё лучше – у кого он был. Это такой тыл, это такая стена, о которой можно только мечтать в десять или четырнадцать лет.
Как раз в этом возрасте мой брат закончил институт и уехал работать в Москву, а я остался один, как перст, на растерзание всех, кто точил на меня зуб. Я возвращался из школы домой обычно через проходной двор, что бы немного срезать и знал в том дворе всех пацанов, с которыми мы играли в хоккей, имея одну общую команду. Знал я и Лёвку Мышкина, который стоял в воротах. Его отец был милиционером, и к нему бегали все наши женщины, когда дома случались скандалы. Левка был мне ровесником, но очень здоровенный, прямо шкаф.
И вот, умер почему-то его отец, милиционер, и превратился Левка прямо на глазах в говённого пацана, грозу нашей улицы и всех соседних кварталов. Сколотил он кодлу из семи-восьми человек, таких же, как и он дрянных ребят, и били они без разбора и без причины всех кого ни попадя: и ровесников, и взрослых мужиков. Звали его теперь все не иначе, как Лёва-Мыш. Под их горячую руку попал я, как клиент номер один. Они теперь меня просто поджидали после школы, когда я перелезу через забор в их двор, что бы пройти домой. Били они меня весело, молча и недолго, и раз в неделю, а то и два раза я возвращался то с разбитой губой, то с синяком под глазом.
Как-то раз, поздней осенью, они меня проворонили и догнали уже у самого моего дома.
— Стой, говнюк, — крикнул фальцетом, догнавший меня и запыхавшийся Лёва-Мыш.
Я встал, как вкопанный, как затравленный кролик, выронив свою школьную сумку, офицерскую полевую сумку, привезённую папой с войны. Я смотрел на его улыбающуюся рожу, в его злые глупые глаза и ждал – я никогда не убегал. Он шёл на меня широко расставив руки с натянутыми на сжатые кулаки длинными рукавами его похожей на бабью кофты, с расстёгнутой молнией на груди, и я видел его грязный живот меж задравшейся кофтой и свалившимися чуть не до паха штанами, я видел его грязное, покрытое прыщами, лицо с открытым ртом, там не хватало переднего зуба, его выбил я шайбой. Я видел этот кошмар уже не в первый раз и знал, что вся кодла уже взяла меня в круг и только ждут.
Спасителем для меня оказался в тот раз, выплывший из наших ворот, полупьяненький Вася-Татарин.
— Лёвка, что же вы, мерзавцы, делаете — вшестером на одного!
Вася-татарин отстранил меня плечом и встал напротив Лёвки, глядя ему в глаза. Лёвку это ни чуть не смутило, и он с силой свёл свои раздвинутые руки, ударив Васю-Татарина кулаками по обоим ушам. Я услышал, как зазвенело, я увидел, как налился металлом Вася-Татарин, и струйка крови побежала у него из уха. И тогда схватил Вася-Татарин своими железными руками Левку и ближайшего стоящего к нему пацана, и стало видно, как им больно. Лёва-Мыш вытащил свободной рукой из кармана нож с выкидным лезвием и прошипел:
— Отпусти, а то – пырну!
— Ты меня никогда не пырнёшь, — ответил Вася-Татарин и отпустил обоих негодяев.
Уже через мгновение никого не было на пыльной, замёрзшей, ноябрьской улицей, застывшей в ожидание первого снега, кроме Васи-Татарина, вытиравшего ладонью кровь, сочившуюся из уха. Я смотрел на него, бредущего в свой двор, а он на меня даже не обернулся.
Вася-Татарин пришёл поздно вечером. Папа с мамой смотрели телевизор, и на раздавшийся звонок, дверь пошёл открывать я. На крыльце стоял Вася-Татарин. Было темно, холодно, моросил мелкий дождь
— Ну, что, малец, выручи меня? – даже в тот день он не назвал меня по имени.
— А чего надо-то? – спросил я.
— Дай мне длинный острый ножик, надо мне. Я тебе верну.
Я принёс Васе-Татарину с кухни длинный острый тонкий нож с пластмассовой ручкой, которым бабушка разделывала принесённое с базара мясо. Вася-Татарин взял, попробовал лезвие пальцем и кивнув мне, скрылся в темноте. Лёву-Мыша нашли через два дня в заброшенном сарае с перерезанным горлом. Никто его не пожалел, наоборот: все рассуждения сводились, что «собаке – собачья смерть», « за что боролся – на то и напоролся» или «не больно жалко».
Никто в эти дни не заметил, что пропал и Вася-Татарин. Одного меня это беспокоило. Я даже заболел. Врачи сказали, что крапивница, говорили, что я не то что-то съел. А я, весь покрытый красными, жгучими, шелудящимися пятнами и с температурой, лежал в постели, мучительно прокручивая в голове нашу последнюю встречу с Лёвой-Мышом.
Бабушкин нож я нашёл в саду, когда уже стаял снег, и я окапывал малину. Пластмассовая ручка у ножа раскололась, и весь он был ржавый. Я забросил его подальше, даже не вспомнив об осеннем происшествии.
Прошло лет двадцать, а может и больше. Я переехал в другой район города и жил в маленькой комнатке в коммунальной квартире на первом этаже. Я занимался не интересной работой и мечтал её бросить. А поэтому каждый вечер с кем-нибудь из приятелей мы искали способ выпить или даже напиться. Выпивка в те года превратилась в какой-то вид спорта: водка была по талонам, ночью можно было её купить только у таксистов по десять рублей, и каждый день мы узнавали новости, что кого-нибудь раздавили в очереди за вином или кто отравился каким-нибудь суррогатом.
Тот вечер, о котором я хочу рассказать, я помню, если не до мелочей, то приблизительно. Началось у нас с Колей-Синим все очень удачно: мы купили на перехвате около букинистического магазина у каких-то малолеток за три рубля три книжки: «Графа Монте-Кристо» и «Трёх мушкетёров». После чего, очень удачно продали их Володе, официанту из ресторана «Москва». Он нам выдал двадцать рублей и выставил бутылку водки с салатиками. Потом мы попали с бутылкой водки в какое-то общежитие. Там что-то отмечали, и на столе постоянно появлялись новые бутылки самогонки. Вечер мы с Колей-Синим заканчивали в каком-то подъезде, где нашего нового знакомого, известного журналиста-газетчика, жена не пустила домой. Я оттуда отправился домой, а мои друзья ещё решили попытать счастья в аптеке: они рассчитывали на меновазин или муравьиный спирт.
Коля-синий постучал ко мне в окно где-то полшестого. На улице моросил дождь вперемежку с крупными хлопьями мокрого снега. Стояла промозглая противная октябрьская погода.
— У тебя ничего нет? – спросил меня Синий, когда я открыл окно. Одет он был в демисезонное пальто, а на голове неуклюже торчала зимняя шапка. Вчера он был в плаще. Лицо его выглядело очень грустным в свете придорожного фонаря.
— Нет, — ответил я, чувствуя, что сам не очень уверенно чувствую себя.
— Пойдём на Средной рынок, найдём там чего-нибудь.
— А, у тебя есть деньги?
— Есть рубль.
— Рубль-то и я найду.
— Это хорошо. Остальное мы там найдём.
Ворота на рынок были уже открыты, но там не было ни души. Мы обошли его весь, вдоль всех навесов с фанерными скособоченными столам два раза, заглянув даже в павильоны. Кроме одного дворника — никого. Дворник ногами ломал пустые винные ящики: видимо, у него где-то тут была каптёрка с печкой-буржуйкой. Мы с Колей-Синим вышли из ворот и, увидев под навесом трамвайной остановки фигуру, направились к ней. На мужчине была клеёнчатая шоферская куртка, небольшого роста, но с основательной плешиной, ему было за пятьдесят.
— У тебя есть чего? – спросил Синий.
— Нет, а у вас деньги есть? – ответил мужик.
— Два рубля.
— Давай. Сейчас принесут.
Сущёство, выдававшее себя за женщину, появилось минут через десять. Кокетливо напяленная фетровая шляпа и шуба из искусственного меха, свалявшегося в комья, скрывали и пол, и возраст.
— У тебя есть чего? – спросил существо наш новый компаньон.
— Есть – давай три рубля.
Мужик сунул ей в руку три рубля, а наша спасательница вытащила из-за пазухи бутылку. Тут у меня, видимо, впервые за утро проснулось сознание, и мне показалось что-то знакомое в жестах нашего нового собутыльника. И наколка на ладони: восходящее солнышко и имя «вася». Но у нас в стране этих восходящих солнышек с «васей» — тысячи. Шинкарка повернулась, собираясь уйти, но наш мужик схватил её пальцами за отворот шубы
— Стой, курва. С нами пойдёшь.
— Куда это? – спросила та.
— Это чего у тебя? – спросил он махнув бутылкой.
— Спирт, муж с завода принёс.
— Вот, сейчас пойдешь с нами – не надолго.
И, не выпуская ворот шубы из пальцев, он направился к воротам базара, мы с Колей-Синим уверенно последовали за ним. В мясном павильоне горел дежурный свет, но его хватало. Наш мужик прошел за столешницу обитую алюминием, не выпуская даму из рук, ловким движением достал откуда-то стакан и протянул ей
— Держи. Ты – первая. А потом – мы! — он налил немного ей — на два пальца, — Пей!
Женщина недоумённо смотрела на нас, но возразить не посмела и легко, даже со смаком выпила жидкость.
— Давайте покурим, мужики. Если не помрёт, то допьем. А то – тут, на Средном были случаи, травились.
Мы выкурили по сигарете, да и женщину угостили, только после этого мужик сказал ей через губу
— Чеши отсюда, — и уже обернувшись ко мне и протягивая стакан, он хитро улыбнулся уголком рта, — Что, малец, ты первый, держи.
Я выпил, занюхал рукавом и закурил. Потом выпил Коля-Синий. Потом – Вася-татарин. Это был он. Но признаваться в том, что мы знали друг друга, почему-то не торопились. Просто он вдруг хлопнул по плечу Синего, криво улыбнулся мне и лёгкой походкой прошёл на выход, и скрылся в дверях.
— Ты знаешь его? – спросил Коля-Синий у меня.
— Да, нет, — ответил я.
— А, мне показалось. Вы так посмотрели друг на друга!
— Нет, тебе показалось.
— Это же – Ваха-чечен. Про него говорят, что он страшный человек. Лучше его не знать.
27.9.2013