Дверь в свой апартамент на десятом этаже он не закрывает. Можешь зайти — даже не услышит. Целыми днями полулежит, дремлет в огромном кресле перед орущим, настроенном на русские каналы, телевизором. Повара ли дают советы, как готовить и подавать на стол, или стилисты подбирают для постаревших теток модные наряды – не так важно, лишь бы звучала знакомая речь. Как медведь, спящий в берлоге, он вдруг почувствует, что кто-то рядом, обернется и, спеша подавить приступ астматического кашля, потянется к лежащему рядом на столе баллончику с лекарством.
— Привет. А я и не слышал, как ты вошел. Что у вас нового?
— Да так, то одно, то другое. Лучше не прислушиваться.
— Это правда. А то ведь всякий раз что-нибудь случается. — Показывает темные пятна на руке. — А еще, чуть где-то зацеплюсь или царапина какая, чем не мажу — не заживает. От этого диабета кожа как папиросная бумага. Опять же судороги, особенно по ночам. То ногу сведет, то между ребер… У тебя тоже? Записывай рецепт: только почувствовал — сразу пятьдесят граммов водки. Как рукой снимает.
Я знаю, без выпивки у него жизнь как износившееся от времени одеяло, унылая и не греет. В субсидированном доме для малоимущих жена много лет живет отдельно, тремя этажами ниже. Вроде и не чужие друг другу, но и не свои. Заходит редко, когда, например, ей надо повесить новую люстру, что-то прибить или передвинуть.
А ведь когда-то бывало воскресным ранним прозрачным утром вместе то на рыбалку, то за грибами. Это там, в молодости, в другой жизни. Сидит в коляске мотоцикла с лукошком белых, такая сладкогрудая, с играющей на ветру выбившейся из-под косынки прядью шелковых волос, поохивает: «Ты не гони так, объезжай бугорки, не то рожу прямо в лесу». Он и старается быть осторожным. Помнит каждую ямку, каждый вылезший наружу корешок на лесной тропе, по краю которой в утренней росе то там, то тут сверкают, словно рассыпавшееся янтарное ожерелье, маслята или склоняется в приветственном поклоне солидный боровичок. Тропа знакомая с детских лет. Столько раз мчался по ней на велосипеде в школу, в другую деревню, что была в двенадцати верстах. То из-под ели выкатит прямо под колеса ушастый заяц и помчит впереди, словно играя вперегонки. Попробуй, догони! То мелькнет лисий хвост среди кустов, покрытых тонкими кружевами паутины, жемчужной от еще не высохшей росы. Зимой — на лыжах, коротким путем, прямо через речку, где как в книге регистраций каждую ночь оставляли свои замысловатые росписи лисы и зайцы. Лед держался до самого тепла, и они с мальчишками не могли дождаться, когда река, пробудившаяся от зимней спячки, наконец, вспучится и понесет ломающиеся, уже подтаявшие хрупкие льдины прочь из омута. Вот когда можно показать себя героем, проявить удальство, проплыть на обломке льдины через перекат. Не каждый мог на это решиться. Он же в ту последнюю весну перед отъездом на учебу прошел его три раза, всем доказав, кто в деревне первый. Даже Лидка, приехавшая к бабушке на каникулы из Смоленска, совсем уже городская и недоступная, на танцах выбрала его. Когда провожал ее домой, подшучивала всю дорогу. Прощаясь, задержалась у калитки, спросила:
— Надолго уезжаешь?
— Еще не знаю.
— Ну… не забывай.
Вдруг обняла, прижалась уже не детской грудью и, прежде чем он, пришибленный, пришел в себя, убежала. Валек и сейчас помнит это, и до сих пор жалеет, что в тот момент оказался нерасторопным. Вся только начинающаяся жизнь могла бы развернуться по-другому.
Той весной он окончил восемь классов и по совету дядьки, жившего в Приуралье, уехал из родных мест в Пермскую область, в Губаху, учиться в электромеханическом училище. Зима на Урале в тот год была суровой. Студенты, кто постарше, бегали куда-то за спиртом, для согреву. Водку не продавали, замерзала. Он легко приучился к этому особому угощению, только удивлялся, когда кто-то, захмелев, сразу дичал, наливался молчаливым гневом, бычился, лез в драку из-за пустяка. Чуть только возникало напряжение, он первый становился между затеявшими ссору и, выбрав того, кто уже готов был взорваться, ласково обнимал за плечи; уговаривал, усмирял, словно заземлял. А утром, когда у кого-то было припасено, чтобы перед самыми занятиями мирно похмелиться, ему наливали как равному.
— Ну, трансформатор ты наш, ангельская твоя душа, давай за тебя и за дружбу народов.
И с нетерпением ждали урока физкультуры, когда можно, выбрав себе пару из хранящихся вразвалку лыж, взобраться на высоченную сопку и, забыв обо всем на свете, мчаться наперегонки с гиками и свистом. В этих гонках ему не было равных. Он и в учебе был первым на курсе, но когда в конце семестра сам директор, вызвав в кабинет, вручил ему как лучшему студенту путевку в дом отдыха «Песчанка», просил об этом никому не говорить, чтобы ребята не обиделись.
А там — настоящий праздник. В столовой после ужина каждый день кино. Во дворе залитый каток. Пригодились взятые еще из дому коньки-снегурки. К речке Песчанке — крутой ледяной спуск. По нему кто на санях, кто на покрышке, а кто и просто вприсядку — прямо в прибрежные сугробы. Конечно, снегурки не лыжи, да и каток не каток, так, с большую лужу. Нет ощущения захватывающего дух полета. Валек один только и вертелся на нем, вычерчивая замысловатые вензеля.
Раз, выйдя туда еще перед завтраком размяться, заметил на скамейке у самого обрыва, где было начало накатанного ледяного спуска к реке, словно ниоткуда появившуюся беличью шубку. В проеме капюшона как льдинки блестели глаза, с любопытством следя за каждым его движением. Еще вообразит, подумал, что я выкручиваюсь перед ней. Сделаю пару кругов, еще восьмерку на одной ноге и баста. Но вот пошел на пятый, десятый разворот. Не может остановиться, вертится как конь на цирковой арене. Не заметил даже, как она поднялась, пошла прямо через замерзшую лужу — чуть не столкнулись.
— Пора на завтрак, не то до обеда не доживем. — Улыбнулась, будто были давно знакомы. — Это у тебя на одной ноге ловко получается… Спортсмен?
— Студент. Электрик. На первом курсе… Могу еще и не так. Например, стоя, с ледяной горки. Показать?
— Я уже поверила. Величать тебя как?
— Не понял.
— Спрашиваю: как зовут?
— Валек.
Она смеется.
— Валек. Малек. Люлек. Такой сильный, ловкий, а Валек. Интересно!
— А вас?
— А нас — Клара. Слыхал, наверное? Клара у Карла украла кораллы. Но все это наговоры. Кларе от Карла надо было совсем другое, что она и получила.
— Не понял.
— Это не важно. Ты вот что, — помолчала, — сегодня у меня последний день, а в номере выключатель начал искрить. Говорят, тут уже горели.
— Так это ерунда. Можно поправить, хоть сейчас. У меня ножик швейцарский. Там и отвертка, и шило, и напильник…
— Швейцарский – это хорошо, но лучше вечером, когда начнут крутить кино. Посидим, поговорим. Расскажешь о себе. Выпьем грузинского.
Перед дверью в столовую остановилась, откинула капюшон, повернулась к нему. Совсем еще девчонка. Только припухшие, ярко накрашенные губы да еще глаза, словно застывшие в напряженном ожидании, точь-в-точь как у их кошки Мурки.
— Постой тут минуту, не входи. Не люблю бабских пересудов.
Он сел на ступеньку, стал развязывать коньки. Веревка на левом затянулась плотным узлом, никак не поддавалась. Не стал мучиться, резанул ножом, но как-то неловко. Из пальца брызнула кровь.
Спокойнее, приказал себе, девчонка его просто разыгрывает. Не бывает, чтоб так сразу, сама. И тут вспомнил Лидку. Была ведь такая несмелая, тихая, пока не уехала в город учиться. Пусть теперь только появится в деревне, он своего не упустит…
Но Лидка далеко, и лето еще не скоро, а тут эта Клара. Весь день где-то пересекаются, то в игровой комнате, то в столовой. Его будто не замечает. Раз только бросила с раздражением:
— Что ты болтаешься как рыба на крючке? Мы ведь обо всем договорились.
Он даже обиделся. Вот уж действительно никогда не знаешь что у этих девчонок в голове. Хотел спросить, какой у нее номер, но передумал. Если не шутила, сама его найдет. Но как не старался держать себя в руках, как не убеждал себя, что лучше ни о чем не думать, будь что будет, ведь каждый рано или поздно проходит через это, и если не в этот раз, то уж летом с Лидкой наверняка. Даже представлял себе, как это будет. В тайном месте на реке, за перекатом, надежно скрытом от любопытных глаз шатром из ивовых ветвей. Там даже в самое бесклевье хорошо берет окунь. Помнит, как однажды, еще был пацаном, пробирался туда по воде и вдруг услышал будто большая рыбина бьет хвостом. Подкрался осторожно, чтоб не спугнуть, и видит: на берегу толстая Валька, задрав подол, стоит на четвереньках, а какой-то незнакомый мужик, сняв ремень, лупит ее по голому заду. Она не кричит, не зовет на помощь, зарылась головой в траву и только хрюкает как свинка. Видно наказывал за что-то. Потом стал жалеть, гладить и делать с ней всякое такое. И хоть после этого случая почему-то окунь в том месте перестал ловиться, его еще долго туда тянуло как маньяка на место преступления.
После ужина в опустевшей столовой раздвинули столы, выстроили в ряды стулья. Валек присел на самый крайний в заднем ряду, ближе к коридору. Объявили, что фильм еще везут. Коротышка массовик-затейник с носом цвета спелой сливы, нетвердо стоящий на ногах, взобрался на стул и, подняв руку, потребовал внимания.
— Товарищи отдыхающие, минутку тишины. Чтобы время ожидания не прошло впустую, предлагаю на выбор «перетяни канат» или «достань зубами коробок». Показываю.
Развернул стул, поставил спичечный коробок возле задней ножки и, тяжело опираясь пузом на сидение, повис вниз головой. Прошла минута, другая, а он все не двигался, медленно багровея и покрываясь испариной.
В передних рядах забеспокоились.
— Что это с ним?
— Что ж вы сидите? Человеку нехорошо.
Затейник, видно, плохо отрепетировал свой трюк, не удержался, свалился на пол, но тут же вскочил, театрально развел руками.
— Вот… примерно так. Расскажу вам несколько веселых историй.
– Ну, фокусник! – Вздохнули с облегчением.
Валек подумал, не придержать ли место возле себя, если Клара вдруг объявится, но тут какая-то толстуха, протискиваясь между рядами и нагло цепляя задом его колени, свалилась рядом.
— Звиняюся за беспокойство. Про шо сегодня крутят?
— Еще не объявляли. Вроде какой-то иностранный.
Она уплотнилась, прижалась к нему бедром.
— Люблю про любовь. Ты тут з батькамы? Я первый день сегодня. Еще не огляделась. – И вдруг вся заколыхалась, взорвалась смехом. – Ты слухай, слухай, шо он такое говорит.
Валек осторожно отодвинулся, чтоб не обиделась.
Массовик тем временем, отыграв свою роль, скромно присел в сторонке. Кому-то из отдыхающих надоело ждать, бросил в толпу: «Кино давай!» Его вяло поддержали. Веселая соседка, хлопая в ладоши, подхватила:
— Давай! Давай!
Валек все это время испытывал странное напряжение сродни тому, как несколько дней назад, когда, привязав бечевками коньки, в первый раз стоял на краю обрыва перед ледяным спуском. Прислушивался, не идет ли кто по коридору. Когда, наконец, выключили свет и на экране под дребезжание оркестра, вздрагивая и словно оттаивая после мороза, расплылась и снова сжалась до узнаваемости заставка киножурнала, он успокоился. Не придет, подумал. Ну и ладно. Обидно было только, что весь день крутился возле нее как бобик.
Вдруг кто-то тронул его за плечо.
— Вас можно на минутку?
В шлепанцах на босу ногу, в халате, с полотенцем на голове, еще пышущая банным теплом Клара взяла его за руку, белым лебедем поплыла по почти темному коридору в самый конец. У двери остановилась, пропуская его вперед.
— Ты не передумал? – тихо спросила.
— В чем проблема? Сделаю, как обещал. Всего делов-то…
В комнате на столе графин с водой, бутылка Мукузани, на перевернутом стакане огарок свечи. От нее вздрагивающие тени на потолке. Две кровати. Одна расстелена. Скрученное как солдатская шинель одеяло у стены. Под ним смятая подушка.
— Мы свет не зажигали. Боялись.
Щелкнула дверной задвижкой, подошла поближе. Почувствовал, будто пахнуло жаром как от костра. Достал ножичек, открыл отвертку.
— Где у вас этот выключатель?.. Уже усек. Подержи свечку, посвети.
Открутил шуруп, снял накладку, а там все чисто, никаких следов замыкания. Поставил все на место. Включил свет.
— Можете пользоваться. Не было тут никакой искры.
— Значит, показалось. Мы, женщины, бываем такие мнительные. Что ж теперь делать? Хочешь вернуться смотреть фильм? Или, если уж так случилось, устроим мои проводы, откроем вино… только выключи свет, глаза режет. Стулья, правда, унесли в столовую, но можем сесть прямо на кровать, придвинем стол.
Зажгла новую свечу, принесла откуда-то стаканы, плитку шоколада. Валек робко присел на край кровати. Клара засмеялась.
— Что ты какой-то дикий? Говори что-нибудь, не молчи. Откуда сам?.. Из Белоруссии? Ну, да. Зубры. Зубрихи. Зубрилки… С Украины? Галки. Галушки. Пампушки.
— Да русский я. Из Смоленщины. У нас в лесах и волки, и грибы… В речке есть большие щуки. Знаю одно место, где окунь…
Вино добавило внутреннего жара. Так сразу не пьянел даже от спирта. В робком свете оголилось жгучей белизной Кларино колено.
— Что ты дрожишь? Не знаешь, как играют в эти игры? Времени мало. Скоро напарница вернется.
Придвинулась, развязала поясок халата.
— Я… я еще… — в горле пересохло.
— Ну и дела. – Клара старалась быть серьезной. – Как же мне с тобой теперь? Хочешь, отпущу к той мамочке. А хочешь… Признайся, сколько раз мечтал в школе вот так с училкой…
Медленно поднялась, развернулась к нему, сбросила халат. Успел подумать – нет уж, теперь не упущу. Широкой ладонью крепко до боли обхватил упругое бедро, как выхватывал когда-то из воды скользкую щуку, прижал к себе, перевернул, расплющил.
— О, господи! – застонала Клара. – Что ты вламываешься как медведь в улей?.. Ах, миленький, придержи, попридержи немного.
Куда там. Танцующие волны теней от свечи несут его к водопаду, в еще неизведанную, манящую, неудержимо приближающуюся пропасть…
— Ой! Ой! – вскрикивает Клара. – Да ты, Люлек, обманщик, умелец притворяться. Я ду… я думала ты со… совсем еще теленок… раз… вра… ну подожди немного…
Думаю, пора остановиться, чтоб вас не разочаровывать. Но не трудно себе представить, что для Валька, совсем еще мальчишки из невесть где затерявшейся деревеньки, это было, конечно, откровением, и он еще долго прокручивал в памяти ловко разыгранный Кларой маленький спектакль, где бедность декорации не отвлекала от происходящего на сцене. И каждый раз перехватывало дух, как тогда перед спуском с ледяной горки.
С годами все, что происходит в жизни, словно просеивается через сито, и в памяти у каждого остается что-то свое, особое, неизбывное. У нашего героя — это живые воспоминания тех далеких дней. Радуясь моему приходу, он в который раз тянет меня в памятные места. Сначала на Урал, где студентом проходил практику. Ставили подстанции, вкапывали столбы, отводили от магистральной высоковольтки линии в ближайшие поселки. Татарская деревня, где председателем колхоза был отец его однокурсника, не стояла в плане. Старший группы взял на себя смелость и туда дать свет, благо деревня была буквально в двух шагах. В поселке домов двадцать. За два дня построили подстанцию киловатт на триста. Привезли ящик лампочек. Немец Сашка Гук с отцом, нанятые рыть ямы под столбы, согласились помогать бесплатно. Шумные татарчата весь день крутились под ногами, соревновались между собой, кто первый забросит свои связанные лапти на уже протянутые провода. Вечером в воскресенье был настоящий праздник. После бани прямо на улице накрыли стол, принесли банки с медом, свежий хлеб, пахнущую дичью румяную жеребятинку. Год был голодный. Такое не забудешь.
Жизнь баловала. После призыва отправили служить в Гродно, в спецподразделение. Ни тебе муштры, ни жесткого контроля. Многие из офицерского состава тогда уже ездили на своих машинах. Запчасти были в дефиците. Забарахлит какая, к примеру, выйдет из строя аккумулятор – Валек тут как тут. Разберет, подчистит, подольет, и работает как новый. В благодарность ему, то внеочередное увольнение, а то и бутылка из-под полы. Бывало, нарвется на патруль, заберут в комендатуру, но скоро и отпустят. Уже разыскивают. Он снова кому-то нужен.
В то памятное утро он забрел на рынок, в этот оазис веселых голосов и дивных ароматов, побродить между рядами, перекинуться словцом с местным торговым людом. С восходом солнца из городских окраин и ближайших сел они доставляют сюда плоды своих трудов — кто на телегах, кто просто как навьюченная лошадь вперекидку через плечо, сколько можно поднять. Те, кто попроворней, успевают занять ближайшие к входу еще мокрые от росы деревянные прилавки. С молитвой «Боженька, помогай» торопятся поживописней, как художник для натюрморта, разложить свой товар. Отборные помидоры любовно обрамляются яркой зеленью петрушки, пучками молодого чеснока и лука. Пестрая мозаика из кабачков вперемежку с пупырчатыми один в один огурчиками отделяется от соседа по прилавку аккуратно уложенными свекольными рядами. Сковырни тоненькую шкурку, и оттуда сок, как сладкое вино. Пучок красавицы редиски находит себе место в самом уголке, а под прилавком десяток еще таких же ожидают в большой корзине как бы своего выхода на сцену.
Сосед по прилавку не художник, балагур. Шутками, прибаутками зацепит любого и не отпустит, пока не уговорит:
— Только для вас, поверьте, себе в убыток, выбираю самые лучшие яблоки и груши из моего сада. Уже купили? Тогда крыжовник. Пробуйте. Такой сладкий, хоть и мелкий. Годится на варенье… А вот черная смородина редкого сорта. Пересыпаем сахаром, и на всю зиму. Страхует от всех болезней.
Сдавайтесь. Вам не открутиться. В следующий раз не задерживайтесь, проскакивайте мимо, вглубь базара. Там все то же, а еще полные прилавки свежей рыбы. Щуки, караси, карпы и лещи. Рядом лесные ягоды, грибы, мед в банках, сотах и в нарезку, домашние соления.
В самом углу здоровенный мужик с волосатыми ручищами, свалив освежеванную тушу на широкий пень, топором палача рубит ее на куски, посвистывая, ловко бросает на прилавок, покрикивает своему напарнику, такому же верзиле:
— Ванька, поворачивайся, не за столом. Нарежь вон той старенькой маманьке, чтоб не стояла.
Иногда, бывало, лениво плывущие меж рядами вдруг всколыхнутся криком «Держи вора!». Это пробует свои силы неопытный карманщик-малолетка. Совсем еще пацан. Надерут уши и отпустят. Смеются: будет ему наука.
Что ни говори, базарный день для горожан — приятное разнообразие в будничном жизненном потоке.
Дрейфуя вместе с толпой вдоль прилавков, Валек неторопливо выбирает, на чем бы остановиться. Бойкая тетушка манит к себе:
— Красавчик, не проходи мимо, попробуй моих, малосольных.
Соседки угощают хрустящей капустой, кто яблоком, кто спелой грушей.
— Ешь, служивый. Вас там не балуют…
А впереди молочный ряд. Прямо в пригоршню – ложку густой сметаны, нежный творог – пробуй, не хочу. Девки все в белых передниках, одна краше другой. Словно на выставке невест.
Вдруг совсем рядом всплыло и снова растворилось в толпе знакомое лицо. Зовущий взгляд. Плотно сжатые губы. Из-под голубой косынки рвутся на свободу непокорные завитки волос. Подошел поближе. Остановился совсем рядом. Стал пристально всматриваться. Где ее видел? Кажется, давно знает ее, с самого детства.
Она улыбнулась, строго спросила:
— Что это ты клеишься как банный лист?
Валек смутился. Неловко стало. И правда, подумал, чего пристал?
— Я только… мне интересно… хотел спросить: мы где-то встречались?
— Тут все вроде как не чужие. – Опустила наземь полную до краев корзину с покупками. – Вот. Набралась на всю неделю. Хотела еще картошки прикупить, но, вижу, не унести… Не поможешь? Все равно болтаешься без дела!
Обрадовался, чего уж проще, уговорил взять целый мешок. Легко, через полгорода с пятипудовой ношей на плече. Без лифта – на четвертый. Свалил мешок в прихожей у порога. Неловко потоптался
— Ну… я пойду. Рад был помочь.
Она засуетилась.
— Не знаю даже, как тебя благодарить. Посиди, отдохни. Я по-быстрому чего-нибудь сготовлю.
Нажарила картошки с луком, открыла банку соленых помидор. Валек почувствовал себя как дома и уже не старался вспомнить, где ее когда-то видел. Не так уж важно.
Прощаясь, приглашала заходить в любое время без стеснения. У нее всегда найдется что-нибудь вкусное к столу. Он и не стеснялся. Уже через две недели снова заглянул в знакомый переулок. Пока она, сняв со стола скатерть, раскатывала тесто для пельменей, не сидел без дела. Укрепил ножки стула, починил торшер. Вдруг захотелось прикоснуться к ее широким так близко вздрагивающим бедрам. Едва сдержал себя.
Пельмени удались на славу. С маслом, со сметаной. Такие ел только дома по праздникам. Вставая из-за стола, глянул на часы. Еще не время возвращаться в часть, и как тут не воспользоваться моментом. Обнял за плечи, прижал к себе. Почувствовал, как приятно держать ее в руках, такую теплую, большую. Она же, на удивление, решительно погасила его порыв:
— Потом. Не сейчас.
Валек был обескуражен, даже обижен.
— Что-то не так?
И она, смеясь, ответила, то ли в шутку, то ли всерьез:
— А когда надумаешь жениться?
Жениться, так жениться! Не отказываться же после казармы от этого уюта. А пельмени… настоящие сибирские…
Сама свадьба и первая брачная ночь не удержались в памяти. Помнит только, что здорово набрался и утром даже не сразу вспомнил имя своей молодой жены, назвал ее Кларой. Она вся сразу взъерошилась, начала было расследование, но он успел улизнуть, соврал, что в части срочное дело. А сам, благо имел еще два свободных дня, уехал с закадычным другом к его брату в глухую деревню, что у самой Беловежской Пущи, где можно было порыбачить, а заодно и похмелиться, привести себя в норму. Там это зелье всегда было к столу. Гнали самогон в лесном болоте, у каждого проверенное, надежно спрятанное место, куда добирались только по переносным кладкам. Гости из города деревенским всегда в радость. В застольных беседах отводили душу.
Надо заметить, что жена Валька не была склонна к эротическим забавам. В редкие часы их душевной близости, когда Валек в коляске мотоцикла увозил ее к реке или в лес за черникой и грибами, она могла ему позволить некоторую вольность. После таких прогулок, однако, она, как правило, стыдилась их отношений, надолго становилась раздражительной, придирчивой, сварливой, и Валек первое время не знал, как снять возникающее между ними напряжение. Старался быть предупредительным, охотно брался за любую домашнюю работу, но это мало помогало. Часто в минуты интимной близости с женой Клара словно стояла рядом, нетерпеливо подталкивая его в адское жерло запретных наслаждений. Размолвки с женой для него скоро стали делом привычным. После рождения дочери и сына она располнела и, хоть не утратила своей привлекательности, все неохотнее откликалась на его намеки и призывы к совместным играм.
Тут-то и подвернулась ему эта Верка из типографии местной газеты, где он давно уже работал электриком. Сотни раз проходил мимо, даже не замечала, а тут вдруг сама остановила, сунула в руку пачку продовольственных талонов. Он даже глазам своим не поверил. Талоны на масло, сахар, еще на что-то отнес жене, а те, что на водку, приберег. Эта Верка оказалась ловкой бабой. Печатая талоны под присмотром приставленного к ней милиционера, умудрялась к концу смены припрятать под станком несколько неразрезанных листов для своих. Валек долго думал, чем ее отблагодарить, но тут оно решилось само собой. Как-то среди ночи за ним приехали из типографии. Случились какие-то неполадки в электросистемах, и под угрозой оказался выпуск утренней газеты. Там Верка его и подловила. После всего еще намекнула, что для своих у нее в любое время что-то найдется.
— Помню, сидим в парке с этим милиционером, ведем беседы, а он вдруг и говорит: «Эх, сейчас бы по стаканчику». Я его и уважил, достал из кармана талончик на водку. На, говорю, служивый, беги в магазин за бутылкой. Тут же ее и прихлопнули. Вот он тебе и лучший друг. Чего там говорить, все, кто был при каком-никаком деле, брали понемногу, ну и давали тоже, в знак благодарности, например. Это нормально. Понимаешь, тогда было другое время, была душевная потребность после работы поговорить с друзьями, так, обо всем, о политике, о жизни вообще, ну и о бабах, как они нас делают дураками. Короче, грузили на них все свои грехи. Если одной бутылки оказывалось мало, брали еще. И так, бывало, разогреешь себя, что самому кажется, кто же, если не ты, настоящий праведник. И добрый, как говорится, мухи не обидит, и безотказный, если кто просит о помощи, и к детям со всем сердцем. Вот только жена, вот же баба, не чувствовала, не понимала, не разделяла этих восторгов, когда, придя домой слегка навеселе, готов был всех обнять, приголубить. Я еще на пороге, а она… бросит грубое слово, как в воду опустит. Сразу и остынешь. А ведь прожил с ней всю жизнь. – Вздыхает. – Что уж теперь.
Заметив, что я собираюсь уходить, Валек наконец решается на давно наболевшее, невысказанное.
— А сегодня опять Москва передает: на Украине все бандиты, бандеры. А правит там хунта. Сколько лет жили рядом, а такого не знали. Даже не верится. Бывало, соберемся с мужиками после работы, и никому нет дела кто ты, русский, украинец или белорус. Могли поспорить, доказывать свое даже до рукоприложения, но все как-то по-семейному. Опять же татары, калмыки и всякие другие. Сколько их было в моей жизни! Не такие как мы, но гостеприимные, приветливые, если ты к ним с пониманием. Теперь все политика, государственные интересы, а про людей забыли. Оно то и раньше было не особо, но все как-то спокойнее. Приспособились. Втянулись. Вот думал поехать в родные места, встретиться с друзьями, поговорить. И не решаюсь. Оно, если прорвало, может докатиться и туда… Вот ты мне объясни. Не могу понять. Живу здесь в удобстве и, в нашем понимании, в комфорте, могу себе позволить и рыбу любую прикупить на тройную уху; гражданство дали без экзамена как диабетику и астматику со стажем, лекарства все бесплатно, любые врачи к моим услугам, черненькая два раза в неделю приходит убирать, стирать белье. Машина собственная на ходу. Что еще надо? А по ночам снится, я все еще там. Брожу по речке, где знаю каждый перекат и омуток, каждый куст на берегу как родной. Бегаю с пацанами на снегурках, привязанных к рваным ботинкам, по подтаявшему у берегов озерному льду. А то вроде с зеками в грязном вагоне еду строить плотину на Чусовую, или с полной корзиной грибов всю ночь ищу где-то спрятанный в лесу свой старый, видавший виды мотоцикл. И так хорошо, спокойно на душе. И ни разу, заметь, ни разу, чтоб оказаться здесь… Так вот и проходит жизнь. И радости у меня к ней нету… А там сейчас настоящая война. Брат идет на брата… Мне сдается, были бы мы все там, когда все начиналось, этого бы не допустили… Знаешь, мы такие! Мы во всем сами разберемся! И нечего нам указывать!
Он вдруг преобразился, даже привстал. Во всей его фигуре появилось что-то вызывающее, а широкое лицо стало медленно покрываться розовыми буграми.
— И пусть никто к нам не лезет со своими угрозами! Мы ко всему привычные – можем и на сухом хлебе с солью… Нам не впервой.
Он поставил на стол два сверкающих стакана, вынул из холодильника бутылку Столичной, большую тарелку с сочными ломтями осетрины, прозрачными пластинками розовой семги и еще какими-то рыбными деликатесами и хрипло и торжественно произнес:
— За Россию – матушку!