Она не могла говорить. Онемевшая.
Казалось, исчезло умение жить, улыбаться, доказывать, петь — мертвенное накрыло её плачем. Но не плакалось.
Не удивляло и не возмущало всё, что ранее взрывало изнутри. Сон бился о некрашеные белые обои. Да, те, что специально планировались для покраски в какой-нибудь жёлтенький. Апельсинный что ли…
Немые пальцы, перекрюченные отсутствием маникюра, отсутствием крови, проходящей через сердце. Раньше оживляла их с утра — двигать, двигать, сгибать, растирать. Слышимость включалась.
За короткое время они перестали подчиняться утренним разминкам. Приходилось полдня стучать в стенку камеры. Простукивать шшшшшшифры. Знала, что никто не услышит, хоть жизнь околокамерная бурлила. К окончанию часов, расплывающихся дневным мороком, чувствования определялись и озвучивались пальцевым. Правда, чашки падали, иголка не ощущалась явственно, что уж о нитке говорить — пуговица не пришивалась и замирала в тихом благоговении — пришьёт-не пришьёт… И клавиатура лгала — буквы впечатывались не те и не так.
Тогда она брала лакированные музыкальные шарики и прокатывала их — диньььь. Длинььь. Тренььь — один о другой. Постепенно исчез и звук. Понимание того, что должно изливаться звучание — не помогало. Вакуум сжирал всё окружающее и живое.
К отсутствию отсутствия добавлялось ноздреватое. Вонь от умирающего Героя всяческих войн и трудовых регалий длилась и пропитывала подъезд, дом плесневеющий — построенный на запертой под землю речке. Вонь стремилась сожрать и окружающее пространство, когда ей это удавалось — окна и балконы замуровывались, но она просачивалась через щели, стены и подъездные двери.
Герои не должны умирать так долго. Да и жить не должны. Наверное. После подвига возникают пустОты, и организм не может их заполнить. Год за годом. Отравляя восприятие нового и радостного. Не давая вдохнуть полной грудью ветер перемен, и себе, и окружающим.
Где-то оно есть, новое — хотя бы в коляске, которую с трудом вытаскивала и затаскивала на пятый этаж Верящая. Ну да, вера её так глубоко сосредоточилась на главном, что однажды подарила свет и агукающечмокающее Чудо. Чудо знало, что всё будет хорошо. Но надо потерпеть. Терпение, слово, состоящее из терпкости, заноз и мечты.
Зажимая нос, продыхиваясь ртом, Онемевшая пробегала основную зону вони и попадала в пространство боевых действий. Здесь шла борьба за трёхкомнатную квартиру. Сколько комнат в ней накопилось, собственно, не важно. С того момента, как квартиры, обещанные каждому члену Страны в Программе Исчезнувшей Партии, к такому-то конкретному году, перестали строиться и выдаваться — следы боёв за метр наблюдались возле каждой воронки оркообразной.
Медленно идеальные идеалы бомбились бомбилами, превращая людей в нелюдей.
Старушка, жившая в квартире, оказалась не нужна ближнему и дальнему зарубежью. Осознавая ненужность, дала объявление, где обещала за уход и доброе отношение, метры в квадратах. Тут и совпали ненужности.
В это время, жена Человека из Герата, безумно устав от безумия Человека, его сопереживательных недрузей и умствующих чиновников, обещавших льготно и пошагово метры, шла продавать боевые награды. На известном пятачке угловом, продажном и бессовестном, её ждал скупщик. Но … объявление старушки высветилось странным светом, и лучик попал в глаз той самой жены Человека из Герата. Проник в мозг и сердце.
С тех пор и приходила убирать, готовить, ухаживать и слушать истории о том, как всё светилось сиреневокрасочно там. В исчезнувшей жизни.
Через время исчезла и старушка. А семейство продолжило бой, который, однажды, уже вёл в другой стране Человек из Герата. Им взламывали двери. Жену с маленьким ребёнком поджидали в подъезде. Судебные исполнители и представители власти с обычными джинсовыми мужичками, подсаживая тренированно друг друга, взбирались со двора по балконам.
Третий суд принял решение о возврате квартиры тем — из ближнего зарубежья. На самом деле, из этого же города, из дома через два квартала.
Именно в этот момент, когда баррикадировался ветеран и ждал, что появится вертушка, чтобы спасти своих — их же не бросают…, Онемевшая возникла среди разгорячённых тел, женщин и мужчин, берущих высоту своей низости. Законно.
Пальцы заныли и услышались. Захотелось… она не знала… но внутри возник вопрос. Да. Где-то возле аорты. Внезапно резко остановила свой бег по лестнице к выходу. И всё столкнулось — заплакал за дверью ребёнок. Волосы Онемевшей, на глазах присутствующих, удлинились, достигли плечей и поседели благородным металлом.
Внизу зазвучали голоса. К замершим людям, вчитываясь в бумагу с мелким шрифтом и резолюцией ручкой поверх печатного текста, как в замедленном кино, поднимался тучный милицейский чин. Он прошёл сквозь вопрос, который завис в воздухе и вздымал невидимыми лопастями окурки, бумажный мусор с бутылками из-под пива, не обращая внимания ни на кого.
И позвонил в колокол. За дверью, захлопали, сквозь сумасшедшие порывы ветра, громадные крылА. И был Свет.
На следующее утро, Онемевшая, купив неожиданно ожидаемое давно, подошла к своему подъезду, чистому, омытому дождём, поздоровалась с Верящей и женой, Человека из Герата, направляющихся с колясками в сторону парка, и улыбнулась.
В этот же день, солнечные лучи прошлись по свежеокрашенным стенам, добавив золотого. Онемевшая смотрела в небо — в доме, напротив, у распахнутого слухового окна, собирались голуби, и перекатывала музыкальные шарики.
Диньььь.
© Ирина Жураковская, 2010