* * *
Моя судьба — три места на Земле:
Страна холмов и неба – голос крови…
Закаты там, как Холокост, багровы,
И тени предков в спекшейся золе.
А где рожден — нет больше той страны…
Ее клянут, по ней грустят и плачут,
И под ее плитой могильной прячут
Ложь вместе с правдой, страх и злость вины.
В ней был рожден… Наказан? Награжден?..
По ней тоскуют, крепким словом кроют!
Меня не в ней – в другой стране зароют
Под ветром, перемешанным с дождем.
Не заменить ни строчку, ни главу
В том, для меня написанном либретто…
Индейское, по-русски бабье лето,
Гуляет по земле, где я живу.
Познал сполна добро ее и злость,
Гордыню, горе и фармакопею…
Привыкнуть к ней уже я не успею,
А полюбить – вот это удалось.
Три раны, что вовек не залечу,
Три боли, три любви, три горьких счастья…
Душой, располосованой на части,
За это я всю жизнь свою плачу.
ВОСХОД-ЗАКАТ
Ах, какой был волшебный год!
Был я весел и был любим…
И звенел надо мной восход –
Буйно-алое с голубым.
Виноградом был дом обвит,
И не гас до утра очаг…
На другом берегу любви
Только ветер и солончак.
Гол, как правда, осенний склон,
Словно грома раскат, покат…
Плащ бардовый и чёрный конь –
Скачет следом степной закат.* * *
В Нью-Йорке дождь. Ни щели, ни просвета,
Ни полдня, ни рассвета – облака…
Индейское, по-русски бабье, лето
Ушло вчера из города. Пока!
И вижу вновь сквозь сомкнутые веки,
Сквозь пелену прошедших октябрей –
Две давние фигурки на скамейке
В июньском парке юности моей.
Ещё без нас дожди идут в Америках,
И по асфальту утренних аллей
Гоняет ребятня на битых великах
В тенистом парке юности моей.
Ещё чужой прибой у ног не плещет,
И горечь брызг губами не ловлю,
Ещё не обнимаю странных женщин,
Под утро им шепча: “I don’t love you…”
Ещё под клёном у литой ограды
Я жду тебя в мерцанье фонарей,
Ещё играет музыка с эстрады
В вечернем парке юности моей.
Ещё не встали с крашеной скамейки,
Не разлетелись в дальние края
Моя любовь – девчонка в белой майке,
И рыжий мальчик – молодость моя.
Над нашим парком белый пух летает,
Осколки солнца пляшут под листвой…
И медленно в дожде нью-йоркском тает
Твой силуэт. А может быть, не твой.* * *
Бьётся птицей-подранком закат на ветру,
О прибрежные скалы смертельно изранясь…
Срок придёт, и, пришелец, изгой, чужестранец —
Больше негде — у этого моря умру.
А на той стороне ни звезды, ни огня…
В летних парках с эстрад отыграли оркестры
В говорливых старух превратились невесты,
Подвенечные платья в комодах храня.
А на той стороне двор полынью порос,
Там чужие глаза и забытые лица,
Там в простенках заброшенных комнат таится
Одуряющий запах любимых волос.
Может быть, хорошо, что на той стороне,
Там, где был я когда-то чужак и пришелец,
Под сто грамм и листвы облетающей шелест
Больше некому будет всплакнуть обо мне.* * *
Шла на покой к восьми жара,
Был пьян с утра – не пил ни грамма.
Какая женщина ждала!
Какая музыка играла!
А мир вокруг был прост и нов,
Без драм и без материй сложных –
Рассветный холод валунов,
Вкус лимонада и пирожных.
За все воздастся. Я приму.
Но пусть живут во мне, нескладном:
Любовь случайная в Крыму
И губы в креме шоколадном…* * *
Друг ходит в церковь, папа – в синагогу…
А мне не очень с этим повезло:
Не верю я ни в дьявола, ни в бога,
Ни в рай, ни в ад, ни даже в НЛО.
Не встану на колени в уголочке –
От вечности не жду я ни шиша…
В заштопанной врачами оболочке
Погаснет моя смертная душа.
И будет вновь апрель – на ветках завязь,
Звёзд, слов и глаз шальная круговерть…
Меня всю жизнь мою терзает зависть
Ко всем, кто, уходя, не верит в смерть.