Вот вы говорите — американцы, американцы. Согласен от и до, есть подобная нация. Только объясните, что за герой такой выискался, каких он психологических размеров и подоплеки, и в каком падеже с ним тет-а-тет произносить. Скажем, коснись мы его силуэт словом, один брызжет — нахрап, другой — делопут, третий вообще нипочем объявит — скуковит и неумник. Так я докладываю: находился, рассмотрел и вышел оттуда в недоумении зелом. Теперь и в светлый полдень не различу, где умный, а где противоположный. Впрочем, история эта столь сомнительная, что сижу теперь и покрываюсь размышлениями — а в здравом ли я уме, либо весь мир накренился и отодвинулся от законов эволюции.
Казус явился следующий. Объявилась мне командировчонка в рай обетованный. Поясню наскоро. Работаю я в горнодобывающей отрасли ― близко к сырьевым ресурсам, можно произнести. Правда, присутствую в науке. Словом, намараковали мы коллективом одно мероприятие, облегчающее иностранцам возможность пользоваться народным (?) достоянием. Завязались на этой почве отношения. Начальство пустилось за границу ездить, да как-то раз и меня приспособило. Дело в том, что я сносно рассуждаю на американском языке.
Общие места опущу, а сразу устремлюсь к насущному. Из всего пребывания выкроил я пару дней на собственность. Тут вот какая штука, учится в Америке, в одном провинциальном университете мой родной племянник, — стало модным посылать студентов обучаться за границу в счет разных благотворительных стипендий, и Вовка умудрился выиграть конкурс – он по сговору за мной в назначенное место заехал и увез неподалеку в свой городок. Утром это про-изошло, днем мы достопримечательностями любовались — магазинами, главным образом, второй руки ― а вечером соорудили посиделку с его знакомыми.
Жил Вовка в общежитии — очень приличного вида двухэтажный особняк с множеством просторных, комфортабельных помещений. Он занимал на пару с приятелем две смежные комнаты, здесь вечеринку и устроили. Народу подсобралось довольно — пиво, крепкое, закусь — на меня внимание почти никто не обращал, и слава богу, ибо человек я на общение сморщенный. Отсюда же и употребил некоторое кол-во ― средство для раскрепежа доморощенное. И в самом деле, вскоре осмелел, соваться в разговор начал и вообще улыбаться. Тут еще замечу. Демократия в Америке штука чрезвычайная и профессор с последним студентом на ты. Кроме того, иные преподаватели вообще в той же общаге живут и рюмку пива с учеником накатить не гнушают. Да и сами студенты народ разновозрастный. Короче, присутствовали там особи моего порядка, и это удали мне добавило.
Итак, журчит беседа. И вот какой штрих. Вы ж кино американское видите и сами, поди, убедились, что относительно фак ю народ тамошний — расторопный. Во всяком случае, в фильмах об этом объявления повсеместно развешаны. Выясняется, что и в жизни о принадлежности к этому слову толкуют ребята как о паре пустяков. От такого обстоятельства и посяга-тельств на разные интимные темы со стороны аборигенов приходит мне в идею одно шальное воспоминание из отрочества довольно игривого свойства, и решаюсь я расположенных окрест людей в него посвятить. Тем более что частенько эту историю мне доводилось пользовать и отомщен улыбкой происходил. Вот упомянутый рассказ.
Что-нибудь годов одиннадцать я пережил и по тому случаю, как и в прежние летние отпуска, являюсь на жительство в деревню, к тетке. Жизнь идет самая стоящая и один эпизод включает в себя посещение купно с приятелем чужого огорода. С намерениями пакостливыми. Посещение образовалось неудачное — застигнуты получились в самый нерасторопный момент. Углядела нас хозяйка, тетка лет двадцати (оно, конечно, и не тетка, — но как при небольшом дите, то тетка и есть) и крепко шуганула. От физического возмездия мы увернулись, но словом обласканы были отрадно. От неприменения физических достижений и перепуга, отойдя на отчетливое расстояние, я взялся перечить и говорить вздорные слова. На это тетка пообещала меня таки достать — взор ее горел неминуемо и подтверждал достоинство угрозы.
Минуло несколько насыщенных деньков. Я, как и в намедние дни, помогал дружку пасти коров. Происходило это неподалеку от леса и основной нашей задачей состояло не пускать зверей в оный, дабы не заплутали, или выковыривать неусмотренных злоумышленников. Вот раз погнался я за нерадивой особью и добросовестно выцарапал ее из массива. Облагороженный тщательно выполненным уроком и сморенный ягодным соблазном погрузился затем в некоторую чащу. Поковырял что-либо малость, усладился и присел невзначай на травяную поросль. Да и не отведал, как задремал. Сколько этим занимался, не отвечу, только проснулся в неге. Солнце ласковое сквозь листву ползет, птицы лопочут, ветерок в волосах шелестит — окаянно. Встаю, субтильный, и направляюсь на диспозицию.
Здесь и следует доложить, что убитый негой просмотрел одно обстоятельство. Заблудился в те счастливые минуты в моих закромах муравей, да от огорчения и цапнул… Куда?.. Изъясняюсь предусмотрительным языком Пушкина: «Впился ему в то место роковое, излишнее почти при всяком бое, в надменный член…» Да так обстоятельно, что я и не почувствовал.
Ну, отстояли смену. Солнце, слышь, куражу лишилось, валится с небосклона. Ведем перед собой стадо — свободные и молодые. Уж добрались до деревни, чувствую, некоторая физическая неладность кроется у меня в штанах. Однако не станешь же — поскольку деревня вступила в непосредственную близость — рассматривать явление. Да и коровы, хоть молчаливый свидетель, всё женского полу. Добрались до дому, юрк я в неприглядное место и учиняю обследование. И вот знаете, только панораму отверз, тут ко мне кондратий и припожаловал. Предстало моему взору нечто сугубо удивительное. Вместо обычной принадлежности явился патриот нечеловеческих размеров и столь сложной конфигурации, что невозможно — да и неловко, понимаете — описать феномен. Это позже обозвали хворь аллергией, а пока пожалуйте с явлением жить. Словом, пострадал я ночь (сразу признаться не решился), а наутро предъявляю дядьке доказательство и требую: вот, де, родственник, наблюдай и резюмируй, как в данных кондициях будешь меня содержать. Покачал головой дядька, потер поясницу, тетка руками всплеснула, и повели они племянника, огорошенные, в лечебную клинику.
Пожилая врач в клинике вилять не стала и, оглядев мероприятие, конкретно сказала: «Хм!» (Еще и добавила — «нда…») Затем осторожно потрепала мои волосы, уважительно произнесла: «Компресс поставим, подожди в перевязочной, сейчас сестра подойдет», — и вышла из кабинета вместе с родней.
Сижу в этой перевязочной, стало, одинокий и испытываю страх, ибо шибко дерзкое это слово — компресс. Только не долго я наслаждался, сколько пошли совсем язвительные приключения.
Сижу, значит, понурившись, со спущенными штанами и прикрываю надлежащее ладошками (что можно). Голова опущена и краска стыда течет вместо крови, поскольку вид совершенно непринципиальный. Слышу, чмокнула дверь и наблюдаю, как во взор вплывает нижняя часть туловища гражданки в белом халате.
— Ну, что жалеешь, — произносит верхняя часть туловища, — не боись, не отниму. Показывай сокровище.
Поднимаю голову — дабы хоть какой-то жест изобразить — и тут, осозерцав целое, предаюсь бесконечному ужасу. Передо мной стоит та самая тетка молодуха — поборница огородных устоев, обещательница отместки на мою проказливую плоть. Полный крендель.
Описать состояние не берусь, только знаю, что мельтешит между ним мысль о неотвратимой каре. И очень хладонамеренно подтверждает мою сообразительность тетка таким словом:
— А-а, голубчик, ты сам явился!
Далее тетя, очень замечательно глядя в мои побелевшие очи, достает из зловещей миски какие-то страшенные, блескучие инструменты.
Ну, ясно, приходит в голову последняя прозаическая идея — принадлежности я лишился. И охватывает при этом тоска, — хоть в те безоблачные годы о разнородных применениях предмета я мало помышлял, а все жаль, потому как собственность. Вот и держу оборонительные руки, лелея последние мгновения сосуществования. Однако не долго длился альянс.
— Убери ручки-то, — холодно говорит палач и металлической штуковиной, похожей на ножницы, отодвигает мои длани.
Да только я руки расправил, возникает совершенно никудышная перепития. Как увидела сердешная натюрморт, так и опешила. Далее резво развернулась, взвив халатом, и выметнулась из кабинета, сопроводив поступок зычным криком: «Девки-и!»
Какой ООН рассудит, как держать себя без штанов и при подобных восклицаниях? Вот и остаюсь в сомнении. Налицо собственное неглиже, рожа красная от волнения за принципы и бесперспективность грядущего, и вне помещения очевидная звуковая суетня явно нерентабельного свойства. Сунулся я хоть руки запахнуть и верно сделал, поскольку вваливается незамедлительно в комнату шалман женских субъектов в белых халатах и разных возрастов и начинаются каверзы самого решительного размера.
Дальнейшую сцену прошу рассмотреть с придирчивой наглядностью.
Дружно и торжественно дамы расположились полукругом передо мной, взирая алчно и настоятельно. Впереди гордо и строго стоит воительница. Мгновение тишины, прелюдия экстаза. Я — в гипнотизме стыда, нереальности и неотвратимости возмездия. И в этой тишине, словно взмах дирижера, происходит жест моей казнительницы и ясный, ликующий возглас:
— Открывай.
Не я, разумеется, ретивый дух дерзко и победно разваливает руки, и в зудящем безмолвии, словно первый аккорд органа, взрывается восхищенный выдох: «Ух ты!!!»
Полный крендель — иначе не обмолвишься.
Далее начинается движение. Тела колеблются, ерзают, переминаются, суетятся. Полукруг начинает сдавливаться, в воздухе мелькают растопыренные пальцы, медленно плывущие движения заполняют мой взор. Снова охватывает страх. «Скорей бы отрезали и отпустили», — мелькнула мысль. Но тут нарастающий шепот, стон, кряк режет отчетливый и грозный возглас:
— Но-но!! Не лапать!
Подруга стояла в батальной позиции, распластав руки и угрожающе выдвинув навстречу шалману бюст.
— Хорош на сегодня, спектакль окончен, — весело гаркает крепость.
Дамы дружно текут из кабинета, хихикая, заливаясь, перебивая друг друга каверзными фразами, смысл которых мне был непонятен.
— Ну, ложись на кушетку, — сообщает защита, — будем соболезновать.
От этих мизансцен настроение мое совершенно употребилось и отзвучало — хоть некоторая опасность в теле еще содержалась, — однако завершилось все благополучно. Самым сокровенным методом была устроена мокрая тряпочка для соприкосновения с предметом Пушкинского вдохновения, и затем конструкцию увенчали обыкновенной бинтовой амуницией.
— Утром в десять часов чтоб как приговоренный сюда, — сообщает решение тетушка и ободряюще треплет бледную и морозную от успокоившегося стыда щеку. Аудиенция закончилась.
На другой день я нес достояние вполне бодро и не пугливо. Почетный караул в виде вчерашней ватаги уже расположился на скамейках подле входа в поликлинику. Свита дружно и ласково приветствовала меня и нестройно проследовала сзади. Величайшая подруга всех времен и пространств, с невообразимо лучезарной улыбкой и предпоследней томностью молвив: «Здравствуй, уникум», — препроводила в перевязочную.
С некоторым содроганием я заметил, что следом внедрились и отдельные личности из сопровождения. Предвидя относительно доступный характер предстоящей акции, я возобладал небольшой оторопью, однако она технично была урезонена ожидавшими в кабинете подношениями. Оглашаю перечень: литровая банка свежей земляники, несколько яблок, несколько же пряников, кринка густейшей, отливающей желтизной сметаны. Натура быстро произвела подсчет и я даже несколько воинственно адаптировался к ситуации.
Снимала маскарад тетушка священно — ассистенции, естественно, ни малейшей. В трепетных взорах соглядатаев полыхала тревога ожидания. Признаюсь откровенно, я и сам несколько смятенно относился к результатам. Однако последний жест благодетельницы скучные предположения отвадил — муравей потрудился бескомпромиссно. Чудо предстало в полном респекте. Мало того, явно обнаружились некоторые усовершенствования.
Если вчера еще наблюдались некоторые излишки, диспропорции, то нынче вещь являла завершенную, отлитую композицию. Линии, лишенные резкости, возымели плавность, переходы — законченность, целое — грацию. Фигура аккуратно и независимо, наполненная гармони-ческой силой, упруго покоилась в чреслах. Утомленное незримой насыщенной работой, в мягком луче ясного полдня сооружение матово отливало глубоким светом, располагая на себе очень емкие необходимые блики. В сущности, это было произведение искусства.
Наблюдатели в ленивом, спокойном восхищении молча глядели. Тетушка, безвольно опустив руки и несколько наклонив голову к плечу, смотрела внимательно и творчески, как бы изыскивая завершающий ракурс. Я сам, преисполненный гордости, с неожиданной силой сомкнул челюсти, боясь выдать звук восторга. Это были упоительные минуты.
Отчего-то не возникло обсуждение. Вероятно, отпустивший страх (за исчезновение волшебства), упокоение, минуты величественного созерцания наполнили торжеством бытия, риторические смыслы словес потеряли актуальность — в помещении царствовала природа.
Единожды только идиллия была прервана. Из коридора прибежал тусклый возглас:
— Нинка, ты где, паразитка, пропала! Больные ждут.
Нинка, конопатая, с остреньким носиком молодуха, сматерилась сквозь зубы и обречёно выдохнув, тронулась к выходу.
Впрочем, сеанс вскоре закончился. Произведение было нежно обернуто, и меня с добрейшими пожеланиями и настояниями беречь себя отправили отдыхать до следующего утра.
Вы же понимаете, что такое деревня. По пути следования домой каждый встретившийся селянин почитал своим долгом пожать мне руку. Пожилые дяди степенно останавливались, здоровались, потеребив кепку, осведомлялись о здоровье, далее переходили на политику, далее сетовали на разные житейские невзгоды и завершали рандеву деликатной просьбой высказать соображения относительно будущего урожая. Бабы кивали головами, говорили «здрасьсте», при этом как-то особенно вздрагивали их бюсты. Нечего и говорить, что фигура моя подвергалась некоему потайному досмотру. Даже девчонки-сверстницы (в быту мы воевали) задавали всякие посторонние вопросы, никогда прежде не произносимые. Правда, ниже моего лица их взгляды старательно не опускались.
Дверь нашей ограды беспрестанно хлопала — кто-либо приходил по разным поводам. Непосредственными оставались только мои корешки — скабрезили, салили шуточками. Правда, общаться с ним я пошел редко — дядя наущал беречь суть.
Еще невеликая ремарочка. Тем же вечером заходит Сашка Старицын. Захудалый мужик лет тридцати. Отчаянный добряк и полный инфант — он запросто водил игры с нами.
После разных ухищрений он отводит меня в проулок и произносит недоверчиво: «Слышь, Вито…» — пускается свирепо скрести щетинистую щеку.
— Чо, Сано, — солидно произношу я, не выдержав его самоистязания.
Он принимается за другую щеку.
— Слышь, Вито…
— Ну чо, говори, — уже без антракта подначил я.
— Ты место… ну, где тебя зверь цапнул… помнишь?
— Ну, што ись, помню.
— Ты это… никому не показывай.
— Идет. — Кумекаю, что бы такое содрать с Сашки за секретность.
Теперь отвлекусь. В действительности история на том и закончилась, поскольку уже следующий сеанс к всеобщему огорчению показал действие восстановительных сил и миновение ажиотажа. А дальше и вообще последствия иссякли, кроме великой нашей дружбы с той молодухой. Она не единожды приглашала меня в гости, чем я беспременно пользовался, ибо бывал важно и вкусно покормлен. Молодуха на свиданиях ласково глядела на меня, а случалось, и по голове гладила. Видно, затронул я своей ипостасью некий ее задушевный нерв.
Однако, неоднократно рассказывая эту историю, последнюю реальность я не произносил, а присочинял продолжения в зависимости от степени винного возбуждения и спектра компании. Случалось забираться в измышления уж совсем изрядные. Но вот что характерно. Особенный смех вызывало место, где в действие входил Сашка. Дело, возможно, в том, что изображал я наш диалог ловко, с забытыми деревенскими интонациями, и это отчего-то имело успех. И вот еще что — ежели присутствовали в рядах дамы, зачастую где-то с появлением в повествовании Сашки же возникал со стороны элемента вопрос такого ряда: «А что, какие-либо последствия остались?» Здесь я делал интригующую физиономию и молча отправлял притуманенный взор вопрошающему. Это обычно усиливало веселье, ибо добавляло жир повествованию.
А теперь обратно очнемся в Америке. Практически никакой реакции рассказ мой не вызвал, ничего близкого к домашним упражнениям. Возможно, от этого фиаско мне и вспомнилась одна загогулина, которую как-то раз применил я дома. Дело в том, что деревня, где происходило приключение, называлась Покровское. Как вы помните, наша национальная гордость Гриня Распутин начал свой путь из села Покровское. Возьми я, стало, и соври нынче, соорудив окаянный вид: между прочим, небезызвестный Распутин как раз родом из этого села. Улавливаете, дескать, связь?.. И верно, некоторое оживление поправка внесла.
Однако очень скоро от меня отвлеклись, и я начал покрываться подозрениями о неодобрительном мнении на свой счет. Вот сижу сосредоточенный, и мечтаю не обрушиться окончательно фасом в грязь. Разговор между тем юлит и от случая к случаю прикасается к моей сущности. Возразить же я на времяпрепровождение вразумительно не могу — все одолевают какие-то междометия и куцые недостойные фразы.
И здесь происходит каверзная вещь. Затевает одна дама сообщать, что автомобиль есть полная ерунда, а водка очень мудреная вещь, и потому русский национальный человек очень прав. С целью установить мое душевное равновесие она гордо наливает мне кусок и после обещания остаться здоровой, пригубив со своей стороны порцион, делает умильное выражение лица.
Вместо того чтоб усмотреть страшно вежливый поступок с ее стороны, я подозреваю перпендикулярный иронизм (опорожнив притом предмет) и начинаю располагать дерзостью.
— Водка, конечно, вещь любезная, — высказываю соображение, — только причащаем мы оную преимущественно в отроческом возрасте. После восемнадцати прожитых лет по законодательству положен спирт девяносто шестой пробы.
Вслед за невеликой окаменелостью в физиономиях, один парень, как ближайший сосед по местности, хлопает от воспоминания себя по ляжке и доказывает, что имеет наличность у себя в апартаментах и сейчас принесет. Ждем замерши и молча.
Недолго длилось молчание, потому как литровый сосуд был внесен соседом в прилежных руках. Не давая мешкать, я наливаю чистоган в мензурку и отправляю содержание в открытый рот. После очевидного глотка тотчас совершаю лучезарное лицо и довожу до сведения:
— Хороша, зараза.
Окружающее молчание продолжилось. В его тишине я прикладываю к ноздре кусочек хлеба, любезно вдыхаю близлежащий воздух и резюмирую сложившуюся ситуацию:
— Теперь можно жить.
Тут бы не грех пояснить. Дело в том, что все в той же деревне, но уже в более надлежащем возрасте приобщили меня к восприятию веществ. Лет в пятнадцать произошло. Научился я от одного почтенного гражданина (про нарушения прав человеческих забудьте, деревня жила очень демократически и седовласый механизатор спокойно принимал совместно с сугубым юношей) пить чистый спирт без наглядных осложнений в виде слез и перекашивания лица.
Вообще, механика проста — нужно тщательно перед запуском выдохнуть, как можно дольше после воспития не вдыхать, и дышать потом осмотрительно, ибо именно в содействии с кислородом спирт дает всевозможные ухищрения органов. Очень эффектно, только что приняв, выделить некую фразу — это всегда делает впечатление. Словом, три-пять тренировок и вы зверь. Я, скажем, ко времени поступления в институт методом овладел достаточно и уважение людей вызывал.
Вот и теперь вызвал. Даже и не уважение, а окоченение принадлежностей. Думаю, оклемательства граждане не меньше пяти минут достигали. За этот отрезок я хладострастно уплел несколько закусок и чувствовал себя сильно исправно. Словом, нервию у господ царапнул и восклицания далее звучали.
Я так полагаю, в мою муравьиную историю просто не поверили, а здесь наглядность — приобрел ваш слуга самое жестокое реноме. Взоры, фразы, улыбки — прочая дребедень… Но, знаете, взаимообразная это вещь — дребедень. Почувствовал я к людям реакционное тепло. И потом — доза.
Ну да, муть на глаза я нажил, но и впрямь до души добрался, начал через это спокойно себя умещать в обстановке. Принялся отсюда улыбаться и пояснять, что все мои алкогольные высказывания — шутка. Неразбавленный спирт, де, в вотчине не пьют. Хотя к водке отношение действительно любезное. А поступок мой — небольшой трюк. Пояснил, как это делается. На самом же деле, оговариваюсь, до спиртного я не жаден.
Кажется, откровенность моя понравилась и совершенно обстановка произошла свойская. Мало того, один дядя изложил пожелание трюк отведать. Получилось у него несолидно, с чахоткой и прочим, но озорства и смеха это только добавило. Я снова принялся за демонстрацию, да с разными ужимками, комментариями, и поощрил окончательное веселье и инициативу. Дошло до того, что пустились в эксперимент не только мужчины, но и женщины. Короче сказать, дальше музыка пошла вопить и получился замечательный кавардак.
Описывать дальнейшую вечеринку (пати, чтоб было понятней) бессмысленно, поскольку разместился в помещении всеобщий туман, и память в нем отменно отощала. Да и главный смак в последующих мероприятиях. А вот оные я начисто не разглядел.
Итак, утро. Вскрываю тяжелый глаз и вижу очертания. Жилое помещение — так трудоемко поступил я догадываться. Но что и где — ни зги. Создал тогда некоторое напряжение мышц и назначил воспоминания. Ну, вроде, употребляли, ну, поди, колобродили и… пусто. Пошел вращать головой и ошибся. Потому как набрел взор на лежащую рядом горизонтальную фигуру. Здесь я совсем в уныние пришел, потому как — загадка. А самый ужас, что прикрыты мы с фигурой обоюдным одеялом.
Дальше полный кошмар. Сунулся я взирать под покрывало, а фигура… голая. Да ладно бы она, но и я солидарно. Окончательная ватрушка.
Так, говорю себе, спокойно, не все потеряно. Папа войну прошагал и живым остался. Пррорвемся.
Очень громадным усилием последнего мозга я решился мыслить. Во-первых, по выросшим на голове соседствующей фигуры волосам и иным противоречиям я понял, что там женщина. Непосредственная предельно — это непременно о чем-то говорит. Стоп, я же в Соединенной со штатами Америке. Теплее. Америка, голая женщина, я между ними — э-э… Словом, сплошное ага.
Здесь на меня обрушились частичные воспоминания. Вечеринка, дурацкий муравей, спирт-честняк, пляски… Напрягся, лежу не дыша и соображаю. Мельтешит какая-то женская особь, беседа. Собственно, особь не одна и беседа в количествах. Все это перемешано в лихой кутерьме… Но черт со мной дружи, дальше голимая муть — невразумительные образы, телодвижения. Похоже, договорился да додурачился я вчера до того (да еще спиртом спровоцировал всеобщее помутнение), что какая-либо тетя решила испробовать воочию мой рассказ про муравья. А вот какие детали я ей разъяснял — неведомо.
Здесь прикинул я, и набросилась грусть. Ну какой из меня удалец — обыкновенный научный сотрудник, работник бюджетной сферы (уже это говорит за себя). Жену-то после пятнадцати супружеских лет только по воскресеньям посещаю. А тут еще алкогольное вмешательство. В общем, крах.
Как должна поступить в данной оказии законопослушная личность? Разумеется, смыться, — удирать без оглядки из помещения, из окрестности, из страны. Потому что крах. Неизбежный и постыдный.
Я и совершаю очень опытно. Перевалился тихонечко на пол (благо не наш продукт, не скрипит), различил какую-другую одежду и… на цыпочках. А дальше ― стремглав. Выбрался на улицу, оглядел дом откуда вышел — общага, в которой Вовка живет. Но комната, где был только что, явно не его. Хотел было вернуться и найти жилище племянника, да вспомнил, что он вчера еще предупреждал — с утра по делам уедет. Как на меня сожитель его, Фрэнк, посмотрит, невдомек. Вот и надумал я пошарашиться где-либо до вечера, пока племяш не приедет, а уж там идти сдаваться. Главная-то мысль, разумеется, не лицезреть всеобщих знакомых, которые, естественно, станут рассматривать меня посмешищем.
Сижу, выходит, в закутке в полном упадке и лелею возвращения до Отчизны, да к суженой в подмышку. Ан дулю, не те ребята, слышу восклицания знакомого образца и созерцаю Фрэнка:
— Вит, наконец-то я тебя нашел. Ты неверно запропастился, поскольку общество соскучилось и разговаривает о твоей персоне… А теперь мы на автомобиле с мотором поедем доводить очередные достопримечательности до зрения.
Вспомнил я, понятно, черта и всех его сородичей и приуныл. Началось, кумекаю, нашли дурака. Вдоволь нашего брата, русского, за глаза ни в цент не держат, а здесь наличность. Бессердечные, укоряю безмолвно, бестактичные: на интимных особенностях решили торжество справлять. Да и аллах с вами, прикинул в конце концов — клоун так клоун, нам, русскому обывателю, не привыкать.
— Я сильно неминуемо готов, — отвечаю отъявленно.
Пришли мы, стало, в общагу и принялись совершать какие-другие сборы. Слышу, стрекочет дверь. Открыл я беззаветно, стоит Джеф, тот, что спирт вчера принес, у которого цветет во рту ехидная улыбка. Да если бы, а то прикасаясь сутью к близлежащему пространству совмещается дама со знакомым лицом. Ударился я в воспоминания и отомстили те именем ― Джени, это она начала разговоры про водку. Да если бы лишь это! Вгляделся повнимательней и чуть с ног не рухнул ― именно она обнаружилась поутру в совместной постели.
— Ты готов? — радуется в предвкушении развлечения Джеф.
— Во фрунте, — обещаю порадовать и пропускаю в жилье.
Здесь, окинув просторы, вступает в слова женщина:
— Ты мило устроился, душка.
«Началось», — мечтаю. К стыду я, как вы знаете, был готов, а все едино покрылся кровью. И дальше она, соблюдая бестактность, всякие слова уроняет. Да нет бы, а то и локотком невзначай подденет, либо совсем какой неприличной частью фигуры прикоснется.
В машине окончательное недоразумение:
— Ах, Вит, — щебетнула она томно, — ты был вчера бесподобен. Очень нас всех завел… — И, прошу внимания, притесняется к моему плечу и очень жиденько и интимно направляет свой голос мне прямо в ухо: ― Хочу увидеть это еще раз.― И уже совсем жеманно: — Ты вчера обещаал.
Словом, до такого разрушения я впал, что плывут перед глазами разнообразные пейзажи. Именно чтоб отдалить изрядность действия, опущусь в изложение природы.
Пейзаж американский известен: куст либо дерево мелкое, асфальт да небо, и все это перед глазом мельтешит, поскольку авто шуршит — никакой услады, домой хочется. Привозят меня по этой причине в некую частную местность, что очутилась на берегу извилистого озера, покрытого многими островками и скалистыми наростами. Что характерно, стоит в местности замысловатая избушка аккуратного облика. Вокруг никакой девственности, сора и — полное уныние.
Стало быть, озерцо. Вода, состоящая из Н2О. Местами на вид гладкая, а где рябью дернутая от ерзающего ветерка. Ветерок пропекся прохладой озера и, бегая по разным местам, ублажает погоду. Не зной стоит, значится, хоть солнце рьяное, а так себе — душевная благодать. Бережок подвержен наклонностям и иным рельефам, впрочем, вполне пологого свойства. Поросли высокого характера не шибко, но присутствует. Главным образом кустарник. Имеются и деревья, хоть одинокие и ростом не удалые, но кронами обеспеченные. В названиях я не мастак и поэтому тени от них довольно. Еще дополню, покрыта местность напрочь травой.
Здесь умещу замечание. Очень частные владельцы — американцы, и Америку свою раздербанили на собственность до последней пяди. Все они своим стяжательством гордятся и уведомляют о собственничестве разными грозными табличками. Табличек им, видать, мало и тогда они за принадлежностью ведут регулярное наблюдение. Отсюда трава совершенно не буйная, а вся, бедолага, будто резаная. Постройки и предметы, начиная от пристани с разукрашенными разными колерами лодками, заканчивая последним унитазом, имеют вид, будто на витрине и причиняют русскому глазу скорбь. Все это сдобрено аккуратным и добросердечным солнцем. Словом, последняя дрянь.
Подле избушки, глядь, уж несколько порожних автомобилей сосредоточились. Составили мы им сообщество, а при выходе наружу сообщает Джеф, что компания уже в сборе и ждет. Пустой и безмолвный следую я за предшественником, который, миновав дом, передвигается в сторону озера. А вскоре открылся вид количества людей, расположенных и снующих в ложбинке, имеющей близость к воде и пирсу. Картина представляет собой пикник, отсюда купальники и даже детвора.
Стало быть, только я покинул авто и вошел в поле зрения, принялись граждане делать каверзные улыбки и слова.
— Как ты поживаешь? — к примеру, цедит беззаботным тоном первая попавшаяся особь знакомого облика.
Знаешь ведь, сволочь, прекрасно, думаю про себя, а зубы мне тут корчишь, и соответственно выражаю прошедшую мысль:
— Столь внятно, что намерен продолжить.
Еще, знаете ли, разные слова отпускает народ и все это с улыбочками ехидными.
А тут, возьмите, всякие аттракционы затеялись, и улыбочками народ от меня отвык. Дальше прочие прелести обнаружились, скажем, на водянистом мотоцикле я погонять удостоился. Пару часов весьма сносной жизнью посуществовал. Только рано зажил. К примеру, раздается фраза:
— Вит, — сообщает напрямик некая мадам, — мы все в курсе и ждем.
— Как сказал бы Шекспир, — начинаю я дурковать, — ожидание выгодно. Даже и силой разочарования.
Еще всякие поведения, разговоры, белиберда разная, и снова один из посетителей бросает нагло:
— Мы ждем.
— Мне это знакомо, — отвечаю я в полном перепуге и недоумении, — я от себя с детства чего-нибудь жду.
Думаю, чего они могут ждать? Чтоб я напился? — ищу, таким образом, исподтишка зрения спирт, поскольку на шута я согласный-с. Однако таковой непременно отсутствует, а прикасается народ маленькими глотками к пиву. Чтоб как-то усвоить обязанность, вхожу в гущу человек и пытаюсь вступить в разговор. Разговор притом идет самый мелкий. К уместному образцу.
— Вы слышали новость, Вит? Наши и ваши парни обстряпывают в космосе совместное дельце. Я бы зашвырнул туда на пару деньков и президентов. Пусть посмотрят, какая Земля маленькая и как тесно мы живем.
— И вообще, — добавляю я, — там слова, а стало быть, амбиции теряют вес.
— Ах, не упоминайте слово вес, — хватает дородная тетка, — я опять где-то подцепила четыре лишних фунта. Что ни говорите, в России есть прелесть, ей не грозят избыточные килограммы.
— Дорогая, — возмущается ее муж, — а кто полчаса назад подцепил самый сочный стейк?
— Пит, — шипит тетка, — это, в конце концов, бестактно. Я работаю как лошадь. Могу расслабиться в уикенде?
— Нет, действительно, — подхватывает спиртовый Джеф, — Америка помешана на калориях и витаминах. Это не что иное, как еда.
— А что вы хотите (это Пит), работа съедает. Мы вгоняем эмоции в бутылку. Разучиваемся получать радости. Все в меру, по графику. Еда становится одним из немногих удовольствий.
— Я и говорю, — мстительно мечет взгляд на мужа тетя, — даже секс по графику.
— Вит, — деликатно уводит Джеф, — я слышал, что в России есть люди — кажется, где-то на Кавказе — которые славятся долголетием. Притом они совершенно себя не умеряют: вдоволь пьют, едят, курят — к тому же имеют несколько жен.
— Есть такое, — поясняю я. — Впрочем, жена одна. Собственно, они и живут долго оттого, что женщины у них мало говорят. — Тут же, разумеется, улыбаюсь тете. — Это, конечно, шутка. На самом деле считается, что причина в горном воздухе.
— Воздух здесь не при чем, — горячо и обиженно вякает Пит, — очень доказано, что все зависит от нервов. Чтоб жить с американской женой, нужно иметь запасной комплект нервов. И о каком сексе может идти речь, когда мы живем в пуританской стране, где супружеские обязанности закреплены беспощадными брачными контрактами. Джеф абсолютно прав (Пит жестоко шмякает на тарелку кусок мяса), еда — последнее удовольствие.
— Насчет секса, — соблюдает тактику Джеф, — говорят, в России — сексуальная революция.
— Русские вообще революционеры, — вставляет еще одна дама.
— Так есть результат? ― Это обратно Джеф.— Я к тому, что Америка подобное уже прошла. И пришла к прочной семье.
Пытаюсь держать непринужденный тон:
— Результат, конечно, есть. У нас отдых называют сексуальным часом, дескать, мы работу, извиняюсь, имеем. Так вот в России сексуальная революция привела не к сексуальным часам, а к эпохе.
Я это все так дотошно, чтоб подчеркнуть ― о сексе и этих штучках разговоры заводятся непременно. Дальше снова следуют разговоры, и Фрэнк произносит чреватую фразу:
— Русские знамениты революциями, водкой, мафией и вообще они нам покажут.
Здесь-то «еще одна дама» и выражается крайне замысловато:
— Кстати, насчет покажут. Вит, когда же и мы посмотрим? Джени была в восторге. Это несправедливо, что вы показали только некоторым.
Как прикажете себя держать при подобных запросах? Джени в машине лепетала относительно «еще хочу увидеть» и какого-то обещания, эти требуют что-то показать. Таки чтоб рассекретить предыдущие абзацы, я и спрашиваю впритык:
— Какой образ вы желаете рассмотреть?
И чувствую, что сердце мое вкрадчиво перемещается в правую половину, явно намереваясь окончательно упасть. Чтоб подтвердить справедливость таких действий, мадам порхает бровью и удивленно возражает:
— Как что, член.
Каково!!
Какой бы я дурак не был, но давать такие обещания ― это чересчур. Самый-то облом, что и мужики на меня вопросительно воззрились, содержа на лице гнусные улыбочки и тем подтверждая наличие обещания. Как, интересуюсь я, прикажете соответствовать моменту?
— О чем базар! — поощряю, тем самым, обрадовано. — Я с нетерпением ждал этого… — Тут, уняв добропорядочную улыбку, хмурю бровь. — Однако, момент. Для полноты сочувствия зритель должен сосредоточится. Знаете, были случаи с летальными исходами. Нервных и девственниц вообще прошу удалиться.
О, господи… Вы знаете, исполняю, а в башке пустота — каким местом слова отыскиваются, сам не понимаю. Притом мельтешит в закоулке мозга махонькая закорючка и тревожит насущный организм. Конфигурация ее понятна: бежать. Предпочтительно наметом. Поскольку не прописано в инструкции таких мероприятий. Произношу в связи с этим очередную фразу:
— Синьоры, поскольку грядущее представление обычно сопровождается чреватостями у зрителей, то я придаю экспонату адаптирующий имидж. За сим вынужден на некоторое время скрыться, дабы соорудить вид. Предлагаю пока урегулировать биение сердец.
И устремляюсь в дом. Мысль, разумеется, одна ― исчезнуть, раствориться, сгинуть. И смылся бы я, да видно богу чем-то не угодил.
Захожу в дом. Пожалуйста тебе ― тут дверь, там другая ― шуруй. Вся Америка твоя, что там ― мир. Нет же, только я присмотрел один очень черный выход, как прислоняется из соседнего пространства к моей близости женская фигура. Да этак интимно кулачком меня пих в печень. Джени. При этом говорит словами:
— Вит, ты сегодня немного нерасторопен. А не хочешь ли для соблюдения обстоятельств употребить?
Поскольку я уже и не понимаю, что вообще такое я есть, то и совершаю из себя полного прелюбодея, говоря:
— Я хочу все и всегда.
Тут она разворачивается и следует недалеко, размахивая бедрами с амплитудой метра в четыре. Далее наливает мензурку, имеющую объем, и подает сия, скаля зубы. Я ахаю сия, изображая осанкой Казанову, Дон-Жуана и остальных вместе взятых персонажей. Водка. Поступив в желудок, она тут же разворачивается и бросается на меня туманом, жаром и прочими каверзами. Отсюда я начинаю нести уже полный бред, на что Джени совершенно прямо заявляет:
— Не забывай, что ты и остальным обещал показать член. И помни, что ты обещал рассказать секрет.
— Помилуйте, — возмущаюсь, совершенно понимая, что я есть последняя сволочь, и соблюдая номинал, — показать член ― это дело святое. Уж тут вы от меня не отвертитесь. Собственно, я и вознамерился…
Теперь давайте рассудим. Вообразите диспозицию, — тебя нагло, настойчиво, со всех сторон просят… заставляют, можно сказать, если учитывать, что ты в гостях, показать член. И не какой-нибудь а родимый. Можно представить такое у нас?.. Но ведь ты в Америке. Тут тебе и демократия, и свобода, и бес его знает, какие еще достопримечательности. Видно, у них так принято.
Да, я болван — дернул меня сатана на разговор о муравье и члене, да, ободрил на вакханалию со спиртом. И дальше, ночью не иначе дьявол шельмовал надо мной. А сейчас я один, надо выкручиваться… Бежать? Куда, даже машины нет. Демонстрировать натуральность? Еще больший позор — предъявить-то нечего: как известно, на соседский лучше б не смотрел… Но что-то делать надо — все-таки со спиртом я граждан умыл, все-таки с Гриней из одной деревни. Да и вообще за державу обидно.
И мне приходит в голову идея… Муляж. Не буду показывать сокровище в первозданности, а предъявлю прикрытое.
Представлял себе перформанс, как сейчас вспоминаю, я следующим порядком. Срочно напихиваю в плавки какой-нибудь дряни, придав оному надлежащую форму. Далее прусь на сцену. Соблюдая пылающую улыбку и прочие ужимки и жесты, сопроводив клоунаду каким-нибудь «але оп» и прочая, скидаю брюки. Руки вздымаются вверх, поваживаю плечиками. Отвожу резинку трусов и опускаю взгляд к причине. Вот тут изменяюсь в роже и вопию в ужасе какую-либо глупость, призывающую прервать действие.
Идиотизм? Очень тоще сказано, хотелось бы соорудить более язвительные определения. Но напомню, психологический цейтнот. Известное дело ― идиотская, практически безвыходная ситуация. Вдруг бьет идея, спасительная щель. Шмыг туда, ибо нет условий для трезвой оценки. Так и я, не раздумывая, выполняю проект. С этой целью говорю сопроводительной Джени следующую речь:
— Погоди, подруга, минутку. Я на секунду скроюсь из твоего глаза, дабы приобрести полный анфас.
Юркаю в рядом расположенную дверь, как мне показалось, туалета, с намерением употребить в качестве достоинства туалетную бумагу.
Ан, дулю. Не щадит меня Высокий. Попадаю совсем даже не в туалет, а, напротив, в обжитое помещение, смахивающее на кабинет. Здесь у меня уже совершенно мозг расшелушился ― ненавижу все. Себя в первую очередь, ибо просто не знаю, что делать. И вот наблюдаю, на столе лежат какие-то бумаги. Прикидываю ― чем дергаться из двери в дверь, применю, что под руку лезет. Хватаю бумаги. Соорудил пристойную форму и пих в чресла. К слову сказать, получилось очень даже натурально и наглядно.
Далее следуем с пассией к месту демонстрации.
Как, читатель дорогой, вы все это усвоили?.. Короче сказать, подхожу с подругой к тол-пе. Сообщество зрит на меня в предвкушении. Дамы совершенно покрылись нервной дрожью и меня, таки, осязают. Самое дикое, что и детвора в наличии. Америка, одно слово.
А я уже не возражаю ― употребляйте, потешайтесь. И соответственно произношу, улыбаясь чрезмерно и радуясь жизни:
— Итак, прошу внимания мистеры и леди. Показываю первый и последний раз. Рекомендую взяться за спинку стульев.
Далее великолепным движением, не забывая «але оп», роняю с себя штаны. Затем следует взмах руками, синкопа торжества, прелюдия экстаза. Перехожу к предпоследней запланированной процедуре. Руки медленно, напряженно, чаруя мир, опускаются к трусам. Лица зрителей раскалены, рты открыты, глаза не умещаются в глазницах…
И тут происходит нечто. Видимо, бог тоже человек — таки не выдержал, вмешался.
Из дома раздался чрезвычайно нервный возглас. Все с прискорбием переводят взгляды туда. От дома к толпе спешит хозяин, звали его Фред. Очки сбиты на нос, грудь ходит ходуном. Ясно, что грядет приключение. Оно не заставляет ждать.
— Товарищи, — быстро и пыхтя подойдя к кагалу, раскалённо произносит Фред, — у меня со стола кабинета пропали ценные научные бумаги. Еще час назад они были на месте. Я предполагаю, пошутил кто-то из детей.
Здесь нужно упомянуть один скользкий момент. После вышеуказанной тирады он вперился в меня и, уверяю вас, взгляд его задержался на моих достоинствах. Дальше там еще прозвучали некоторые слова, которые он обратил уже всем присутствующим.
А теперь давайте вернемся ко мне. Данная тварь стоит со спущенными штанами и с самой мерзкой улыбкой на самой отвратительной харе. И данная скотина не права, потому что ей бы надо упасть и биться башкой о землю. А лучше сдохнуть. Но эта мразь поступает иначе. Она натягивает брюки и делает безмерно сочувствующее лицо.
А как, скажите, я должен был поступить? Полезть в плавки и, достав скомканную ценность, с целомудренной улыбкой протянуть хозяину? Ну, уж извините, такой поступок и смерть не искупит.
Не стану отвлекать вас мелкими эпизодами нейтрального значения, тем более что впереди еще ждали казусы, и сразу оговорюсь — довольно скоро после этих мероприятий мы с Фрэнком уехали восвояси. В общежитии после жутких мучений я постановил, что самым верным выходом будет по приезде Вовки все рассказать ему и отдать бумаги. Пусть уж он сам после моего отъезда вернет их. Право, я даже успокоился хоть отчасти и дальше валялся на кровати, упершись в телевизор.
Да недолго торжествовал. Происходит телефонный звонок. Дома я присутствовал один, так как сосед отчалил по своим молодым делам. Видит бог, не хотел я снимать трубку, да, знать, не накуражился еще нечистый. Некая внешняя сила дернула мою руку и слышу в телефоне знакомый голос. Фред. Поначалу я обрадовался. И слава богу, думаю, объясню прямо сейчас все начистоту, извинюсь. Пусть полным дураком предстану, да привыкать ли. В конце концов, не детей вместе крестить. Итак, только он представился, я и объявляю:
— Слава богу, что вы позвонили. Ваши бумаги у меня. Я все объясню.
Только рано радовался, потому что ничего он толком мне сказать не дал, а начал на мерзком русском языке нести некую галиматью. Вот примерный пересказ:
— Я все понял. Я вспомнил о муравье. Вы — распутник. Я вспомнил о философе и экзамене. Я сопоставил, я уяснил, это предварительный подход. Я приеду. Это не телефонный разговор. Ждите.— И вешает трубку.
Я — в полнейшей растерянности. О чем он? Ну ладно, муравей, но какой, к черту, философ, какой экзамен, причем здесь распутник, какой предварительный подход, что за бред! Принялся извилины теребить, мучился, мучился и, мать моя, сверкнуло. Из тумана вчерашнего вечера медленно и клочковато выполз образ. Точно, плел я.
Там возникла одна тема — был перерыв в плясках и ублажались разными историями — и, уже будучи в изрядном состоянии, затеял я некое повествование из собственной практики. Вынужден сообщить.
Дело было в начале моей производственной карьеры. Отслужив пару лет в НИИ после окончания верхнего учебного заведения, пустился я в тяжкие — именно, угодил в аспирантуру. А присутствует при таких поступках правило — надобно сдать так называемый кандидатский минимум: экзамен по иностранному языку, общественным предметам (философия и прочая мура) и спецпредмету. Иностранный и спецпредмет я успешно миновал, а с философией — грех. Так отродясь расположился мой умственный агрегат, что эту науку одолевал с напругой, а нынче в прочем довел тётю профессора до того, что предложила она мне выйти через дверь и в обратном направлении более не входить. Ситуация — «быть или не быть». С таким же резюме оказались еще двое моих соратников. Один и предложил альтернативу:
— Слушайте, мужики, у меня есть на кафедре философии один знакомый доктор наук. Отменный пивец. Он нам поможет это дело обиняком проскочить, только надо его хорошенько отблагодарить.
Словом, договорились добротно философа попоить и провентилировать данный вопрос. Процесс опоения выпал территориально на мою квартиру. Значит, собрались под предлогом у меня дома и приступили к поеданию и питию принадлежностей. Кроме нас, троих домогателей, и окучиваемого присутствовала моя жена.
Стало быть, пьем и едим, и все это получается очень сердечно и перспективно. Уж сгустились сумерки и винное пресыщение томит организмы. Принялись члены заговора распространяться по домам. Тут и выясняется, что доктор зело угожден и к перемещениям пригоден плохо. Постановили доводить до вменяемости в моих апартаментах.
Здесь такая вещичка. Жил я в двухкомнатной квартире. Одна комнатка была совсем маленькая и обладала из принадлежностей пригодных к спанью только узким топчаном. Обычно мы с супругой спали в большой комнате, на широкой кушетке. Нынче же, потому как доктора свалили там же, где употребляли, супруга отправилась ночевать в маленькую. Я, было, пытался примоститься рядом, но оказался поощрен ворчанием и отправился соседствовать с благодетелем.
Приспособился, выходит, и вижу в счастливом сне, как философические баррикады рушатся под моим воинственным напором.
И вот чувствую, происходит в идиллии некая примесь нерентабельных особенностей. Долго сосредотачивал валяющееся во хмелю внимание и наконец начал получать зыбкие кусочки яви. В оных наблюдаю, что ползет вкрадчиво по моим кожным покровам в грудной области чужеродная ладонь. Сперва я подумал, что супруге моей какой-либо абсурд в голову втемяшился, и поощряю глупость не шевелясь. Да вскоре обнаружил соображение, что супруга на данный кусок времени отсутствует в непосредственности. Сильно озадачился и разглядел в уравнении тот ответ, что рукоприкладствует не кто иной как доктор.
«Трижды восемь», — думаю огорченный. А ладонь все путешествует, все, знаете, так загадочно себя ведет, что начинаю я испытывать нежелательные мысли. Правда, вскоре сообразил, что доктор просто спьяну выполняет обычный ночной рефлекс, и упокоенный такой догадкой беру его руку и вынимаю из-под моего одеяла.
Далее запахнулся поплотней и счастливо отправляюсь воевать с философией. Да не успел я вогнать в мортиру пылкий заряд, как обнаруживаю уже знакомое соприкосновение. «Экий рефлексивный человек», — мягко подосадовал я и предыдущим движением обратно водружаю проказливую руку.
Теперь уже не сразу я погрузился в сон, а сохранил некоторую чуткость организма. И верно, не минуло и минуты, когда мою обитель зашевелила докучливая рука. Уже дрожливопотненькая ладонь, совершая пакостные пассы, тревожит перепуганную плоть.
Пошел я испытывать откровенное желание произнеси какую-либо грубость, да как же язык повернется, когда доктор и «быть или не быть». Таким образом кашляю вслух мужским голосом и для верности говорю громко: «Ах, сколько же это времени, и не пора ли просыпаться». Дабы, понятно, разбить докторов сон и погрузить в реалию.
Оно и впрямь, ладонь приостановилась, однако восвояси отнюдь не убралась. Снова беру и кладу ее на место. И вроде бы угомонился мужчина. Ага, мечтаю, дошло. Радуюсь, что по-ступил так деликатно. Немного еще потерпел я вниманием, и вскоре убедившись, что событий в мире не происходит, пустился погружаться в дрему.
Уж и погрузился вроде, как снова начался поступок. Да ладно бы, а то сопроводился словами.
— Милый, — интимно прошептал особь, — у тебя такая чудная кожа.
Вы поняли?.. Не «милая» там какая-нибудь, а «милый» — с самым отъявленным ый в окончании. Тут меня кондражь и пропек… Домогательство. Самое что-ни-на-есть багряноречивое. Домогательство, как говорится — на лицо.
Понятно, что вздрогнула моя натура и захотела въехать близлежащему в хайло. Но тут сказалась научно-исследовательская сущность. Принялся я считать варианты.
Итак, первый и самый любезный. Я незамедлительно поворачиваюсь к большому ученому и целенаправленно бью сжатым кулаком в мерзкую рожу. Можно при этом коленкой душевно двинуть в паховую область. Если зацепить яйцо, то должен получиться замечательный результат. Светило науки, что там, сама философия, вопит, исходит соплями, комкается в ничтожество. Отменно. Изрядно. Душеугодно… Аспирантура, диссертация, сама карьера приказывают долго жить.
Вариант второй. Я лежу, остановив сердце. Не дышу. Не живу. Я жду…
Вообще, отнюдь неизвестно, чего хочет товарищ. Судя по той галиматье, которую содержит философия, представитель желает, чтоб ему вдули… Противно.
Однако наука требует жертв. Собственно, второго пути и нет. «Быть или не быть».
Погодите, шевелю я сильно серым веществом научно. Мы ученые или так, с дуба рухнувшие. Пока был анализ, а где идеи, где неизведанные пути?! Почему бы, скажем, не придумать некую отговорку. Болезнь, например.
— Понимаете, — прокручиваю я мысленно с репетиционным умыслом грядущую тираду, — ваши жесты очень убедительно уведомляют меня о будущем. И сердце мое вполне благо-склонно воспринимает позывы. Тем прискорбнее испытываю обязанность доложить, что придется переместить события на отдаленные отрезки времени, ибо в процесс вмешивается причина. Если так можно выразиться, я болен. И так недостойно, что вынужден отложить участие… (А между тем ладонь не дремлет и, производя отчетливые мероприятия, двигается к самым сакраментальным местностям.) Не спрашивайте о деталях болезни. Не мучьте меня подробностями. Я удручен, я казнюсь от неблагополучия обстоятельств. Но я воспряну… я восполню… я возмещу… О, прекрасный! О, философ! О, доктор наук! О, наконец, мразь и козлина!
Теперь обратно окунусь в замечания. Как и в той первой истории, здесь присутствует домысел. На самом деле я сразу попросту впаял локтем доктору в пузо. Присоединил несколько язвительных слов матерного значения и ушел досыпать к супруге. (Кстати сказать, с экзаменом этот мужик нам, понятно, не помог. Пришлось в дальнейшем пойти традиционным путем, то есть найти философа преподавателя, но уже женского пола.) Но для смачности повести, отдавая по случаю ее слушателям, в целях достижения улыбки я присоединял, как и положено, подобные окончания.
Вернусь. Отчего ввернул я эту историю? Суть в том, что разговор как раз зашел о предварительном подходе к делу. Я же, пытаясь сбить мужиков с серьезного тона, и вспомнил эту каверзятину, имея в виду, что у нас в России предварительный подход имеет комические формы. Однако причем здесь Фред, бумаги и его ахинея, — хоть убей невдомек. Плавил, плавил мозг ― бестолку.
Да и не долго мучился, потому как произносится звонок в дверь. Открываю. На пороге стоит Фред, любезнейше улыбается и сходу начинает нести совершенную ахинею. Речь его получилась долгая и сбивчивая. Более того, докладывал мужик на скверном русском. Восстановить дословно эту бурду невозможно, но ключевые фразы были чрезвычайно впечатляющи и эмоциональны. Собственно вот они практически дословно:
— Мы вместе будем делать сексуальные занятия… Нам вместе будет хорошо… Ты станешь богатым.
Здесь во мне сверкает его недавнее бормотание по телефону о философе и муравье. Я мгновенно вспоминаю его вожделенный взгляд в причинную область во время моей обнаженности. Я соображаю, что мой рассказ про педика-философа приобрел у данного товарища совершенно превратную форму. Я вспоминаю, что он обозвал меня распутником, явно имея в виду дрянь. Сопоставляю все это со страстными заявлениями, высказанными только что, и отчетливо понимаю, что меня, извините, хотят.
Послушайте, в конце концов, существуют же границы, и человеческому терпению предусмотрен предел. Ах же ты паскуда, осеняет меня мысль. Ладно, та рыжая дрянюшка Джени, что затащила меня в постель и неизвестно что там со мной вытворяла, — простим. Но уже сколько можно употреблять меня всяко и всяким! Словом, я поступаю взаимно. То есть предельно эмоционально. Именно, выволакиваю вожделюгу в коридор, разворачиваю и пинком в страждущую зону препровождаю вон. Далее благородно и громогласно затворяю за собой дверь. Пусть благодарит, козло, что я ему еще и в пятак не въехал.
Про бумаги я, естественно, забыл и вообще, относительно успокоился где-нибудь через час. Нет, ну действительно!
Уже не стану говорить о самочувствии, а просто перейду к вещам. Ждать, как я упоминал, племянника я вынужден, поскольку в положенное место меня должен был отвезти он. И дождался. Терпеть не стал и почти сразу выкладываю ему мою горькую жизнь. Коротко сказать, после уже недолгих строк повествования пельмень пустился хитренько улыбаться. Когда же я завершил рассказ, перебиваемый изредка некоторыми вопросами родственника, тот зачем-то упал на кровать и принялся истерически ржать. Я сперва обиделся, но когда Вовка все-таки успокоился и обнажил мне происшедшее в трезвом и объективном ключе, я его замечательно понял.
Вот этот ключ. Всё, несомненно, пустилось таким странным путем из-за моей психологической напряженности, которая в свою очередь родилась от чрезмерного винного насыщения и сопутствующих ему событий. Первая неурядица, задавшая тон последующему существованию, как вы помните, родилась утром, когда я очнулся в постели с Джени.
На самом деле никакая это была не Джени. Угадайте, кто же там присутствовал! Так вот, располагалась в постели банальная резиновая кукла… Дело в том, что хозяин комнаты, где я проснулся, недавно женился. В Америке есть традиция — сооружать перед венчанием мальчишник, и друзья тогда устраивают какую-нибудь пикантную шутку в качестве последнего холостяцкого жеста — либо стриптизерш приглашают, либо еще что. Нашему жениху приятели приволокли резиновую куклу. Сам он, женившись, с комнаты съехал, никто там теперь не жил, кукла осталась. Вечеринку заканчивали именно здесь. Даму достали, и я, как утверждает Вовка, в пьяном кураже, ради хохмы изъявил желание спать с ней.
Но самый облом, конечно, выпал на член. Вы помните, что я с ума сходил из-за настоя-тельной просьбы публики показать его. В действительности ни у одного присутствующего созерцать данность не возникало ни малейшей потребности. Здесь надо пояснить. Это сейчас я произношу слово член. В реальности, поскольку разговор шел постоянно на английском, произносились другие слова. Рассказываю все по порядку. Уже когда находились в пресловутой комнате, я показал один фокус. Фокус очень простой, поскольку требует доступную атрибутику, и крайне эффективный ― где бы я его ни показывал, он вызывает бурную реакцию и неизбежные просьбы раскрыть, как это делается. В этом и штука. Хоть по-английски я говорю достаточно сносно, в разных тонкостях не силен. В общем, я сам применил русское слово фокус, причем намеренно, по-видимому, соблюдая игривость атмосферы, произнес как факус — все знают, что по-английски означает фак. Там были шуточки понятного рода с этим словом, которые, надо думать, подсознательно в меня втемяшились.
Из женщин в той комнате присутствовала только Джени, волосы ее один к одному по цвету совпадают с волосами куклы. Даже и самого пребывания в этой комнате, тем более того, что там происходило, я насквозь не помню. Все это и сыграло злую шутку. Когда я утром увидел ее ― да еще тот игривый тон (наверное, мне это просто померещилось, притом, что американцы вообще крайне раскованы и их манеры зачастую для нас, людей провинциальных, могут выглядеть превратно) ― я был уверен, что со мной лежала она. Когда же сперва «еще одна тетя», а затем она упомянули о «факусе» и просили открыть его, имея в виду обещание показать сегодня фокус всем и рассказать как он делается, у меня даже и мысли не возникло о самом фокусе, а конечно, вспомнился неудачный, а стало быть, болезненный и тревожащий рассказ о муравье, вспомнилась кукла, вернее, голая Джени, и русло мыслей укрепилось; подсознание, не исключено, достало вчерашние шуточки относительно факуса, но пикантного образца, и сознание уверовало, что речь идет о нем родимом. Тем более что и другие применяли именно это слово. Вы представляете мое состояние, когда я все это понял и увидел свое поведение на фоне реальности?
Но не будем о хорошем, еще наличествует Фред. Что же у нас произошло с ним? Здесь вся соль состоит в том, что бумаги, которые я тиснул, были черновиком рекомендаций ли, статьи ли об одном предмете. Каком?… Нет, вы мне не поверите… Это были соображения относительно способов уменьшения размеров… влагалища. Вот такое хобби было у нашего с вами друга. Америка, что вы хотите!
Вы понимаете теперь, что случилось! Когда я уехал в общежитие, Джени, должно быть, сказала Фреду о том, что я заходил в комнату. И, разумеется, мужик все понял. Муравьи уже есть, тут еще одно ноу-хау заполучил в соответствующей отрасли. Поляна практически пере-крыта. Это какие же деньги я буду колотить! И мужчина, самым естественным образом, решил пойти на соглашение, так сказать, совместное творчество. Вот и позвонил. Да только конфуз вышел.
Понимаете, я-то, само собой, к человеку бы с открытой душой. Но… Неувязка в том, что Фред, обладая самыми обширными, как вы видите, интересами и познаниями, и толкуя малость по-русски, решил изъясняться на нашем исконном. Здесь путаница и случилась. Вы помните? — он сходу начал нести о занятиях сексом, о том, что нам будет хорошо, о деньгах. Имел-то он в виду сексуальный бизнес, то, что нам обоим это будет выгодно, и так далее. Да перевел неудачно — сексуальный бизнес в плохом переводе звучит, как занятия сексом, и так далее. Кроме того, его прямой намек относительно педика-философа. Кроме того, распутником меня обозвал, имея, наверное, в виду Распутина и рассказ о муравье. И бред о предварительном подходе был из этой пьесы — несомненно, мой демарш с бумагами дядя воспринял как некое приглашение к обоюдному бизнесу.
Словом, будучи совершенно односторонне замороченным, понял я все неверно. А как, скажите, я должен был его понимать?.. Вот такая у меня получилась американская эпопея.
Для полной дословности вынужден закончить рассказ еще одним штрихом. Когда я эту повесть жене изложил, она откровенно посмеялась, сопровождая свою радость такими фразами: «А я сразу говорила. (Действительно, говорила). Что, кроме глупости, ты сотворить можешь? Какого рожна вообще в Америку поперся!» Через некоторое время жена попеняла, что неосмотрительно я на Фреда разозлился и не выслушал человека до конца, такой бизнес можно было завернуть. Тут я разозлился и бросился орать, что этот Фред — сумасшедший, и впредь запретил заводить малейшие разговоры относительно того приключения. Она и успокоилась, только через пару дней, в интимный час после всяких занимательных мероприятий прислонилась ко мне очень, прямо скажем, проникновенно — да вся, знаете ли, этакая мечтательная да субтильная — и ну я бы даже сказал виртуозно щекотать. А после процедур-то и дохнула мне в ухо: «Так ты верно бумаги те не рассматривал?» Ну конечно, в сердцах капаю я. Тут она отвалилась и уж натуральным тоном вякает: «Дурак, рецепт надо было списать».
Ну и последнее. Чем бы, вы думали, закончилась эта кутерьма? А ничем. То есть она отнюдь не закончилась. Вы помните, что бумаги остались у моего племяша? Так вот, что он с ними сделал, я не знаю, только где-то через полгода Вовка сообщил, что затеяли они с Фредом, благодаря мне, некий бизнес. В доказательство прислал весьма выпуклую сумму денег. Какого рода бизнес ― догадайтесь сами.
Собственно, и писулька эта изготовлена из коммерческих соображений. Я-то об истории той по понятным причинам никому кроме жены не рассказывал, а вот племяш, напротив, настоял, чтоб приключение обнародовать. Короче, кто определенным рецептом интересуется, или там местонахождением неких насекомых, прямо ко мне. И гаманок с собой не премините, потому как капитализм.
