Ускользнувшее лето. Из жизни принцесс — два рассказа

УСКОЛЬЗНУВШЕЕ ЛЕТО.  ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

Ночью шел дождь.
Впрочем, просто «шел» — не про него. Он куролесил и буянил, запутавшись в кронах плакучих ив, словно в распущенных волосах русалок. Пригоршнями бросал воду в темные окна домов, отчего партия ударных инструментов становилась главной в этой дождливой сюите.
Там, та-та-там, там-там… там, та-та-там, там-там…
Ритм ударных нарушался вспышками молний, будто всхлипывали флейты, поддержанные литаврами грома.
Марина открыла глаза, почувствовав: лохматая шерстяная мордашка уперлась в ее ладонь. Погладила собаку:
— Не бойся, гроза — на улице, наши все дома.
Босиком подошла к окну, прижалась к холодному стеклу лбом.
Вот и осень.
Холодное лето отступало все дальше, унося с собой те короткие мгновения тепла, которые, протекая сквозь пальцы, оказались обещанием несбывшегося.
Подумалось: может, море превратилось в дождь, чтобы напомнить ей о себе?

Самолет приземлился в аэропорту Бургаса поздно вечером. Водитель, пряча сумки в багажник машины, поинтересовался:
— Первый раз в Болгарии?
— Нет, два года назад была в Несебре.
— А теперь, значит, Созополь. Старинные города выбираете, — похожий на Бетховена, седогривый, по-русски он говорил без малейшего акцента, — Созополь, кстати, на двадцать лет старше Несебра.
— При их возрасте это вряд ли существенно: два десятка лет – что мгновение.
— Не скажите. Созополь никогда не забывает о своем старшинстве.
Огоньки на придорожных столбиках мелькали так быстро, что Марина невольно покосилась на спидометр: сто тридцать. Почти полет. И запах моря. Который, конечно же, в салоне автомобиля был выдумкой, но все-таки казалось, что дышится совсем по-другому.
— Бли-ин… Не любишь ездить, отстегни ремень, выйди, иди пешком, — ругался «Бетховен» за рулем, с наслаждением бросая машину в крутые виражи и обгоняя водителей, едущих по трассе с разрешенными восьмьюдесятью километрами в час.
Уже дома Марина зашла в интернет, проверила: Созополь был основан греками в 610 году до нашей эры, точной датой возникновения Несебра считается 510 год до нашей эры. Так что полностью доверять всезнающему водителю нельзя, хотя для того, кто ездит с такой скоростью, сто лет действительно могут пролетать в пять раз быстрее.

Утром – сразу на море.
На линии горизонта темно-синяя морская гладь сливалась с белыми облаками, напоминающими очертания далеких гор. Ближе к берегу море светлело, серо-синий цвет переходил в бирюзовый. И лишь набегая на прибрежную кромку, белая пена волн смешивалась с песком и становилась бурой.

Перед отъездом Марина купила «Ускользающие сюжеты» Владимира Орлова. Откровенно говоря, она давно не покупала настоящие, бумажные книги с твердым переплетом, страницы которых тихонько шелестят при переворачивании. Купила из-за названия, позавидовав автору, который сумел такое придумать.
Пару лет назад она заглянула на сайт «Проза» почитать рассказ коллеги о путешествиях и неожиданно самой захотелось писать. Лавры писателя ее не манили, а вот возможность рассказать то, о чем думалось — почему-то притягивала. Сайт казался виртуальной лавочкой у подъезда (барной стойкой в пабе или трибуной на стадионе – у каждого свое), на которой выплескиваются эмоции, находятся единомышленники, возникают симпатии и антипатии.

В предисловии к книге автор делил всех пишущих на писателей и описателей. К последним он с легкой усмешкой отнес представителей соцреализма: Николая Островского, Фадеева, Симонова, Бориса Полевого, описывающих свершившееся, к первым – Пушкина, Толстого, Чехова, исследующих несвершенное. «Вот и ясно: как писать и кого читать».
Марина отложила книгу и улыбнулась: молодость и запальчивость привлекают, даже если они не во всем правы.

Солнце жгло плечи.
Двое пожилых мужчин несли на руках в воду засушенную старушку, которая весело покрикивала на сыновей.
Стайка ребятишек в надувных жилетиках выскочила из моря. Дрожащих от холода, перекупавшихся малышей, одного за другим вытирали и заворачивали в коричневые полотенца папа с мамой. Словно нахохлившиеся боровички сидели мальчишки рядком на подстилке, о чем-то шушукаясь и готовясь к новым каверзам.

К слову сказать, описателем автор книги оказался отменным. Чего стоило описание неохватных дубов на принеманском лугу, под которыми когда-то раскатывали ковер для Сигизмунда-Августа, великого князя Литовского и короля Польского.
Из густой кроны этих великанов летели стрелы, пронзая жесткую волосатую шкуру могучих клыкастых вепрей – диких кабанов, у подножия разводили костры французы, пытаясь согреться холодной зимой восемьсот двенадцатого года, а на верхушках из года в год гнездились аисты…
Вечные дубы стали и местом вечного упокоения хуторян, пережидавших под ними три года последней войны, пока перед самым отступлением немцев не нагрянула на селище приведенная невесть кем жандармерия…

Ночью не спалось. Марина вышла на балкон, долго всматривалась в красные черепичные крыши домов. В нескольких окнах горел свет. На балконе дома напротив, освещенные настольным фонарем, сидели мужчина и женщина. Они не разговаривали: каждый уткнулся в свой планшет. Захотелось узнать: о чем думают, почему не спят, не поссорились ли? Но тут с соседнего балкона к ним грациозной черной пантерой перепрыгнула кошка, они засуетились, словно дождались поздно возвратившегося ребенка, выключили свет и исчезли в доме.
Марина думала о героях «Ускользающих сюжетов». О трех друзьях детства, взрослых мужчинах, как-то очень по-детски занявшихся поисками клада Наполеона, о самом Наполеоне – толстячке с актерскими замашками, возомнившим себя властелином мира. О низкорослом, большеносом лейтенанте Анри Бейле и щеголе с рыжими бакенбардами, по фамилии Люссак, которому будет поручено доставить в Париж драгоценности из разграбленной Москвы. Об обжигающе красивой артистке мадмуазель Фюзиль, сопровождавшей императора, и ее маленьком сыне, так хотевшем вернуться в Париж, но замерзшем в российских снегах. О мальчике-подростке, умирающем от болезни века, и творческих муках кинорежиссера, запутавшегося в любви, в жизни, но снявшего фильм, наверное, гениальный, а потому положенный на дальнюю полку.
В книге было все то, что она любила в литературе: множество, в сущности, необязательных сюжетных линий, поворотов, связанных лишь волей автора. Это как прогулка по незнакомому городу: ты можешь свернуть в любой переулок, заглянуть в любое окно, и тебе откроется частичка жизни. Маленький фрагмент, без конца и начала. И можно фантазировать, мечтать, переиначивать по своему усмотрению…

Потом, как водится, мысли перескочили на себя.
Кареглазый пятилетний мальчишка однажды ответил ей на вопрос:
— Нет, ты не лохматая. Так-то ты не очень, конечно, но не лохматая.
Почувствовав, что получилось что-то «не то», добавил:
— Красота – это не главное.
Она и сама знала, что красота – не главное. В зеркале отражалась лишь часть ее. Там не было тайны.
Тайной было то, как приходили слова и образы, создавая из пережитого и придуманного только ее мир, и то, что оставалось внутри, что нельзя было выплеснуть на клавиатуру компьютера, недоступное, словно абонент, заплутавший в мобильной сети.
В конце концов, в женщине любого возраста найдется место для тайны, настоящей или придуманной, а отсутствие ее – составит самую большую тайну.

Следующий день начался дождем. Серое небо, серый туман, в который завернулись и спрятались красные крыши, серые волны с шипением набегают на берег, захватывая все большую часть пляжа и медлят, не желая откатываться назад. Редким смельчакам на берегу они бормочут, пришептывая: «Это наш-ш-ш мир. Из моря выш-ш-шел, в море уйдет». В этом нет агрессии, всего лишь констатация факта.

Старый город на выдвинувшемся в море тонкой дугой полуострове в сером тумане источает аромат истории.
«Бетховен», самозабвенно крутивший руль на ночной трассе, утверждал:
— У нас, болгар, есть поверье: любые империи, пришедшие на наши земли, исчезают, а мы остаемся. Смотрите сами: город был основан как греческая колония, греков сменила Римская империя и почти тут же раскололась на две: Восточную и Западную. На место Византии пришла Османская империя, но и она не устояла. Союз с Германией привел к ее поражению во второй Мировой, затем развалился Советский Союз. Десять лет назад вошли в Евросоюз – спустя год начался кризис, потом брексит. Вот теперь ждем, что дальше будет…

И правда, как много империй исчезло с карт мира, а маленький городок стоит. Тесно прижались друг к другу дома. Первый этаж – каменный, когда-то его захлестывали волны бушующего моря; второй, изредка третий — деревянные. Выступая над нижним, они позволяют спрятаться от знойного солнца. Верхние этажи, обработанные солью и ветрами веков, чаще всего темно-коричневые, черные. Есть и дома помоложе, рассчитанные на туристов, любящих экзотику, но общую картину они не нарушают.
Конечно, туристы, сувенирные лавки, сплошные кафе и ресторанчики – для жителей городка это способ выживать.
Но стоит свернуть с главной улицы и увидишь в открытом дворике одинокого сморщенного старика за столиком с вытертой клеенкой. Перед ним выщербленная чашка. С водой, ракией? А на стенах дома тесно от скорбных листов.
В Болгарии принято на стенах домов, на специально отведенных в городе стендах, вывешивать поминальные тексты. На них фотографии умерших, даты рождения и смерти, иногда несколько строчек о памяти и любви, и время, прошедшее со дня утраты.
Марине нравится эта традиция. Посторонний человек глянет на этот лист и невольно посочувствует родителям, потерявшим сына, взрослым детям оставшимся без того, кто долгие годы был для них духовной опорой, и кого им предстоит заменить. На одном из таких «възпоменаний» с фотографией молодого тридцатилетнего мужчины стояла дата «сорок лет». Кто вспоминал его? Отец, мать? Жена, ставшая намного старше его? Быть может, дети, выросшие без отца…
Чуть дальше в тени второго этажа на стульях с поломанными спинками сидят две старушки. Не обращая внимания на туристов, шепчутся о чем-то своем, кого-то активно осуждают, словно бабушки на лавочках у наших подъездов.
А еще бросаются в глаза цветы и дети. Есть цветы экзотические, незнакомые, но больше всего герани. Она всюду, где только возможно: в горшках и ящиках на верандах, в небольших каменных двориках, на подоконниках старых домов, за потемневшими, немытыми стеклами. Дети, загорелые до черноты, как ни странно, не сидят с гаджетами в руках, а играют в старые как мир игры: прятки или казаков-разбойников. Вот девчоночка, прячась, забежала в открытую настежь маленькую часовню и сейчас же вслед ей посыпались нарекания старушек. Она в ответ активно машет головой, то ли соглашаясь, то ли оправдываясь: трудно разобраться в манере болгар кивать «наоборот».
У входа в один из старых домов в позе ожидания, обхватив себя хвостом, застыла черная кошка. Марина дважды прошла по этой улице: сначала вниз, к морю, потом обратно, а кошка так и продолжала терпеливо сидеть, грациозно-подтянутая и неподвижная, словно кто-то установил возле двери фигурку каслинского литья.

Вечером единственный работающий российский телеканал принес сообщения о пожарах в городе, в котором Марина родилась. Сопереживая, всматривалась в лица пострадавших. Больно резануло, когда молодая женщина, рассказывая о пожаре, несколько раз повторила: «Все сгорело, все. Фотографии детей сгорели». Понятно: вещи, деньги, документы… А история семьи – разве это мало? Это не восполнить ничем.

В книге, которую Марина привезла с собой, вглядывается герой в традиционную в сельском доме большую рамку с семейными фотографиями, «коллаж эпох и судеб». На плотной, картонной фотографии улан одной рукой сжимает эфес сабли, в другой — фуражка-конфедератка, рядом юная женщина в расшитой горсетке-жупанчике держит крохотного малыша. Этот малыш – и есть дед Алещик, хозяин почти забытого богом хутора. На другой, выцветшей фотографии – состарившиеся папа с мамой, уже советские сельские жители, в окружении голопузых ребятишек. Вот дед Алещик — мальчишка в длинных трусах, бежит наперегонки и разрывает финишную ленточку на какой-то районной олимпиаде. Затем в военной форме, с молодой женой, с одним сыном, потом с двумя… Цветные фотографии со свадьбы внуков, маленький правнук на четвереньках… Это и есть жизнь семьи; она длится, пока жива память.

Море притягивало и дразнило. Волны лишь делали вид, что сердятся, накрывая с головой зазевавшихся купальщиков, но не сбивали с ног. На дне просвечивали редкие ракушки и суетились рыбки.
Книга захватывала все больше, отрываться от прекрасной грузинской княгини, от путешествия по Колхиде, от обсуждения в высших инстанциях картины, созданной главным героем, становилось все труднее.

Но, если приходилось выбирать между одним и другим – море всегда побеждало. Марина откладывала книгу в сторонку, подставляла лицо солнечным лучам, а мысли уползали в какое-то другое измерение.

Туда, где на пустынном морском побережье оказывались трое: немолодая женщина и два ее спутника. Разувшись, они шли по самой кромке воды. Впереди – женщина с пожилым спутником, за ними – высокий молодой человек с детским лицом. Волны с шелестом бросались к их ногам, ненароком обдавая брызгами закатанные до колен брюки. Молодой человек досадливо отряхивался, а старшие, казалось, не замечали, пока не дошли до какой-то одним им ведомой точки и не остановились.
Пожилой мужчина – его серые глаза давно ничего не видели — попросил:
— Расскажи, Иза.
Женщина по имени Изольда оглянулась и начала рассказывать:
— У горизонта темно-синее море сливается с белыми облаками, напоминающими очертания далеких гор. Ближе к нам море светлеет, серо-синий цвет переходит в бирюзовый. А у самой прибрежной кромки белая пена смешивается с песком и становится бурой.

В конце осени Марина начнет писать рассказ о людях, что пригрезились ей на морском берегу. Они заживут своей жизнью, и окажется, что все было совсем не так, как придумалось летом. Но разве это важно?

* Книга, о которой идет речь: Орлов Владимир Александрович «Ускользающие сюжеты», изд-во «Белорусский дом печати», Минск, 2013г.
Кстати, автор казался удивительно молодым по восприятию мира, по стилю письма. Оказалось, он – 1938 года рождения. Все-таки, молодость – это состояние души.

ИЗ ЖИЗНИ ПРИНЦЕСС

Когда-то, много-много лет назад девочка хотела быть принцессой…

Нет, сказки обычно начинаются по-другому.

Давным-давно, не в царстве, но в некотором государстве жила-была принцесса. Жила она в обычной семье, как самая обыкновенная девочка: в государстве том родственные связи с монархами не приветствовались.
Что девочка – принцесса, знали только папа и море. Ну, и она сама, конечно: не было у них тайн друг от друга.

Мама с бабушкой и сестренка Лялька об аристократическом происхождении старшей дочери и сестры не догадывались, поручая ей то за водой сходить, то грядки на огороде прополоть, то нос младшей от соплей вытереть.
В длинные зимние вечера, когда ветер с моря так страшно гудел в печной трубе, пытаясь ворваться в дом, принцесса считала петли и училась вязать шерстяные носки, шарфики, шапочки. Она была здравомыслящей девочкой и полагала: умение что-то делать повредить Ее Высочеству никак не может. Тем более, что в маленьком частном домишке на берегу моря никакая пара рук не была лишней.

На берег теплого моря семья переехала, когда Ляльки еще и в помине не было, а принцесса родилась в местах, где всегда было холодно. Так говорил папа. Он же дал принцессе имя, взглянув на белокурые волосенки, белесые брови, светло-серые, почти прозрачные глаза и тоненький хрупкий профиль, словно из льда высеченный:
— Изо льда, так изо льда. Пусть будет Изольда.
Хоть Лялька, едва научившись говорить, сразу стала дразниться: «Изка-барбариска», — что поделаешь, детсадовское воспитание сказывалось — принцессе ее имя нравилась. И, что скрывать, она пыталась быть ледяной, особенно с мальчишками. Правда, с энтузиазмом участвуя во всех мальчишеских играх в войнушку, казаков-разбойников, догонялки, она забывала об этом, но стоило кому-нибудь начать приставать к ней с предложениями «дружить» или пытаться дергать за косы (знала принцесса, чем это заканчивается, папа рассказывал, что сам долго маму за косы дергал), как холод из глаз принцессы обдавал смельчака с ног до головы, превращая в ледяную статую.

Море, хоть и считалось теплым (не Северное же!), но, как и сама принцесса, бывало разным. Даже летом случались дни, когда ветер уносил верхние, нагретые солнцем воды далеко в море, а с глубины поднималась настолько холодная вода, что папа, закоренелый купальщик, окунувшись, мгновенно выскакивал на берег. Именно такие дни Изольда любила больше всего. На пляже, словно на вертеле поворачивали мясо, коптились приезжие отдыхающие, но лезть в воду не рисковали, и море было только ее. Волны накрывали девчонку с головой, горьковато-соленая вода попадала в рот, а Изольда лишь отплевывалась и смеялась. Как подруги они болтали с морем, сплетничали о чем-то своем, совершенно девчачьем, и не могли никак остановиться. Море, признавая в принцессе «ее высочество», делало это без фанатизма, на равных: как одну, так и другую стихию укротить было почти невозможно.

Неукротимый, или, как мама говорила, несносный (а чего его носить-то?) характер девочки проявился еще в садике. Трехлетняя Изольда категорически отказывалась завязывать на утренники банты. Сшитое бабушкой нарядное платье с застежкой на спине и вязаным круглым воротничком надевала только задом наперед: так было удобнее застегивать пуговицы, а вместо детских песенок фальшиво, но громко распевала частушки, которые долетали к ним с соседского двора: там любили устраивать застолья по любому поводу и без повода на свежем воздухе.

Звездный час Изольды пришелся на утренник, посвященный прощанию с детским садом. Преисполненная захлестнувшими ее чувствами, с трудом дождавшись секундной паузы в ровном течении многократно отрепе-тированного мероприятия, Изольда бестрепетно шагнула навстречу зрителям – мамам, бабушкам, каким-то важным представителям — и выкрикнула «а-капелла»:

«С неба звездочка упала
Прямо милому в штаны.
Пусть бы все там разорвало —
Лишь бы не было войны».

Лицо бабушки стало похоже на редиску – круглое, красное, лишь на голове тоненький белый пучок волос; мамино лицо, наоборот, побелело, словно его кто-то вымазал зубным порошком. Вместе они напомнили Изольде веселого и грустного клоунов в цирке, когда торопливо вели ее домой, взяв с двух сторон за руки. Про клоунов Изольде рассказывал папа, сама она в цирке еще ни разу не была, хотя очень хотелось. Она даже иногда представляла себе, что смотрит цирковое представление и громко-громко смеется. Так, как смеялись на утреннике взрослые после ее выступления.
Мама с бабушкой поставили Изольду перед папой и в один голос сказали:
— Разбирайся с дочкой сам. Объясни ей, что можно, а чего нельзя.
— Частушки петь нельзя? – удивленно захлопала белыми ресницами принцесса. – А тете Гале, соседке, можно?
— Как тебе сказать, — протянул папа, озабоченно поглаживая лысину, — тетя Галя все-таки старше тебя. И есть слова, которые маленьким девочкам говорить не полагается.
— Не придумывай, — непочтительно фыркнула Изольда, — я все эти слова знаю, там их не было.
— Ну, если не было, тогда ладно, — миролюбиво согласился папа и непонятно продолжил, обращаясь к бабушке, — Это же не «огурчики – помидорчики» …

Историю про «огурчики – помидорчики» Изольда узнала много позже. После бабушкиной смерти они с Лялькой нашли на этажерке среди любимых бабушкиных книжек затрепанную тетрадку, исписанную мелким, неразборчивым почерком. Рядом с какими-то сложными формулами и непонятными расчетами (дедушка, которого они никогда не видели, был инженером и изобретателем) встречались то короткие записки в несколько слов, то длинные дневниковые записи, описывающие не всегда понятные события.
«У Маруси днем глаза – серые, ночью – голубые, мне нужны и те, и другие».
Или: «Мальчик, Костя. Теперь знаю, зачем живу».
С этим было все просто. Маруся – бабушка, Костя – папа.
А вот это требовало пояснений:
«Встреча Маруси с органами прошла в дружеской обстановке. Могу себе только представить, как выводили из себя капитана ее честные, лучистые глаза, когда она твердила: «Конечно, конечно, товарищ капитан! Как же за столом да без огурчиков. Я же сама их летом на юге солила, да сюда везла. Праздник-то какой: годовщина революции, это же понимать надо! И помидорчики, а как же… Все хвалили… Ой, товарищ капитан, дорогой, я и с собой помидорчики да огурчики принесла – вы только попробуйте. Сами увидите, не зря их хвалили. Пели? Да как же, конечно, пели. Хорошие песни пели, ей богу. Про помидорчики? Нет, про помидорчики не пели. Да что про них петь? Их есть надо. Закусывать. Закусывать, товарищ капитан, обязательно надо. А то бог знает, что померещиться может. Других спросите? Конечно, товарищ капитан, спрашивайте, вам все подтвердят: с моими помидорчиками да огурчиками ничто не сравнится. Я же в них не только укроп, душу вкладываю. А песни – про «Трех танкистов» пели, «Катюшу» …
Другие тоже не подкачали».

Сестры пристали к отцу с требованием пояснений.
— Да что рассказывать-то? Папа на Колыму вольнонаемным поехал, ну и мы с мамой за ним. К родителям многие тянулись. Когда уж совсем невмоготу становилось, собирались в бараке, пили. Один пьешь – пьянка, а вместе – вроде и праздник. Однажды настолько разошлись — про стукача за столом забыли. Папа рассказывал: его специально приглашали да спаивали, чтобы вроде «под надзором» были… Он-то пьянь-пьянью был, а тут вдруг возьми и вспомни: вроде кто-то крамольные частушки пел… Пронесло. А могли бы и загреметь все.
— Что за частушки, пап?
— Вы, наверное, про такие и не слышали, а я пацаном был, но на всю жизнь запомнил.
Папа усмехнулся и спел фальцетиком:
— Ой, огурчики-помидорчики,
Сталин Кирова убил в коридорчике!

В год, когда Изольда заканчивала школу, папа умер. Он очень хотел, чтобы Изольда стала физиком. Тогда это было модно: физики-лирики… И Изольда поехала поступать в МГУ.

Принцесса пишет письма

Надо признать: и принцессы иногда забывают о своем монархическом происхождении. Особенно когда в огромной, возвышающейся амфитеатром аудитории холодно, за окном – третий день идет дождь, на завтрак – словно в сказке, лишь маковое зернышко, а скатерть-самобранка возомнила себя ковром-самолетом и скрылась в неизвестном направлении. Да еще и формулы на доске едва различимы.
«Знала же, надо садиться на первый ряд, и к окулисту давно пора сходить, выписать рецепт на очки — все как-то не складывается», — Изольда вздохнула, вырвала листок из тетрадки для конспектов и начала писать.

«… октября.
Здравствуй, Лялька.
Как вы там с мамой?
У меня все замечательно.
Вчера сон приснился. Иду по улице, а навстречу – Александр Сергеевич. Надо сказать, так себе мужичонка: невысокий, страшненький, волосы во все стороны торчат. Я-то его только по сюртуку да плащу, что на памятнике на Пушкинской (москвичи говорят: «Пушка») и признала. Руки развел радостно и ко мне:

— А теперь, душа-девица,
На тебе хочу жениться!
Я ему вежливо так:
— Что вы, Александр Сергеевич, во-первых, это Чуковский написал, во-вторых, вы женаты уже…

Он смутился, а я проснулась.
В этой холодной, сырой Москве столько правил, которые надо соблюдать, что позавидуешь мухе, всего лишь запутавшейся в паутине.
А у нас над морем чайки летают. Летают ведь, кричат?
Ты приезжай на каникулах, Лялька. Свожу тебя в цирк на Цветном бульваре. А еще посмеемся вместе. Мне иногда кажется: москвичи не умеют смеяться «просто так», не над кем-то…»

Принцесса подумала немножко и старательно замазала фразу про муху, попытавшись изобразить на этом месте кусочек моря. Получилась длинная фиолетовая клякса, но, быть может, Лялька, если очень присмотрится, все-таки поймет, что это волны?

Лялька все понимала. В свои одиннадцать — она присматривала за мамой, а не мама, увязшая в тревогах и волнениях о дочерях, за ней.
Сон Изольды они обсудили вместе.
— Не к добру это, — вздохнула мама. – Боюсь, выскочит наша Иза замуж, а ведь ей еще учиться да учиться.
— За Пушкина, что ли? – фыркнула Лялька.
— Да лишь бы не за старичка-паучка, — мама еще раз вздохнула, а Лялька решила, что больше показывать маме письма сестры не станет.

И правда, следующие письма показались младшей не слишком оптимистичными.

«… ноября.
Привет, Лялька. Спасибо, что пишешь.
Да нет, я не грущу. Немного скучаю без вас с мамой, но в целом, все нормально.
Отдала перекрасить в химчистку плащ. Представляешь, только зашла в буфет, держу в руках плащ, как наскакивает стиляга в коротких брюках и опрокидывает на меня полный стакан томатного сока. Высказала ему все, что думала, в выражениях не стеснялась, а он так задумчиво:
— Какой у вас красивый голос.
Посмотрела – у него очки с толстенными линзами и, наверное, жуткими диоптриями. Стыдно стало: может, и правда не заметил. Да что с того… Мой бывший белый плащ – словно мантия Кровавой Мэри.
Зато теперь будет черный, как ее душа…
На лекции пока не хожу – не в чем. Может, это и к лучшему: сразу готовлюсь к зачету. Все говорят: «Препод молодой, но зверствует».

«Опять ноябрь.
Лялька, ты только представь себе: его зовут Игорь Святославович. Мне жутко хочется обратиться к нему: «Князь», но стесняюсь.
Впрочем, по порядку. На зачет я пришла – невозможно элегантная. Надеялась потрясти своим внешним видом, еще бы: молодой аспирант. Ха! Во-первых, не я одна такая умная, во-вторых, он в своих очках и со своим зрением нас не различает, все мы для него — лишь «цветное пятно» … Ну да, ты уже догадалась, конечно: на месте преподавателя сидел тип, который облил меня томатным соком.
Зачет я получила вполне заслуженно, а вместе с ним и предложение прогуляться вечером. Помня о черном плаще – была горда и непреклонна. В ответ он расхохотался, процитировав Пушкина:

«Змея ужалила Маркела.
— Он умер?” — Нет, змея, напротив, околела».
Остаток вечера прошел в непринужденном выяснении того, кто из нас двоих Маркел, а кто – змея. Если честно, Лялька, мне с ним интересно».

Начитанная младшая сестренка точно знала, что эпиграмму про Маркела написал другой Пушкин, Василий Львович, но догадалась, что Изольде это глубоко безразлично.
— Тоже мне, «князь», — бурчала про себя Лялька, сомневаясь: стоит ли рассказывать об этом маме.

Пока письмо шло, Игорь Святославович стал Игорем, а когда осмелевшая Изольда все-таки назвала его «князем», рассмеялся:
— Ну, если я — князь, ты – несомненно, принцесса. Только знаем об этом лишь мы с тобой.
Конечно, все это мелочи. Но из мелочей потихоньку рождалось то, название чему Изольда боялась дать, а Игорь – не считал возможным.

Новогодняя ночь кружила планету в своих объятиях. Ветер, притворяясь заядлым саксофонистом, наигрывал мелодию на саксофоне-альте, а затем гулко повторял ее в арках и подворотнях дворов на баритоновом саксе… Редкие прохожие жались к домам, боясь взлететь вместе с миллиардом крохотных снежинок, вращающихся в бешеном танце.
— Завируха, метель, завируха, — прорываясь сквозь мелодию ветра почти прокричал Игорь.
— Что? – не поняла Изольда.
— Лет через десять — пятнадцать кто-нибудь напишет такую песню, — он засмеялся, а она сразу поверила.
У влюбленных бывают минуты предвидения …

В доме под шпилем, на набережной реки с чудным названием Свислочь их ждали.
Игорь успел лишь вставить ключ в замок, как дверь распахнул высокий седой мужчина. За его спиной красовалась новогодняя елка, увешанная игрушками, а по коридору семенила крохотная сухонькая старушка. Ее неожиданно густой, низкий голос заполнил все помещение, когда, легко отстранив супруга, она кинулась навстречу вошедшим:
— Господи, закоченели совсем. Игорь, что ты стоишь, помоги девушке раздеться, Слава, быстро наполняй ванну.
— Что вы, спасибо, — попыталась отказаться Изольда, но ее никто не слушал.

«… января.
Здравствуй, Лялька. Как же давно я тебе не писала. И маме, к сожалению. Нет, конечно, я не забыла вас, не думайте, просто закружило меня …
Да, я все-таки поехала в Минск, вопреки всем маминым предостережениям. Святослав Владимирович и Ксения Андреевна оказались очень милыми людьми. Хотя это я сейчас так думаю, а вчера ужасно испугалась, когда перед прогулкой по Минску Ксения Андреевна вдруг ринулась ко мне, подняла юбку и выставила на обозрение мой белый атласный пояс с резинками и беленькие шелковые трусики.
— Вот в этом ты собираешься гулять по морозу? Игорь, сейчас же пойди в универмаг и купи девочке рейтузы. Нечего хмуриться: если ты хочешь, чтобы она родила тебе ребенка, надо быть внимательным: эти места нельзя застужать.
Я думала: провалюсь сквозь землю …».

Изольда отложила ручку, заново переживая, как сгорая от обиды и стыда, металась по прихожей, схватив в охапку пальтишко, не в силах одной рукой открыть дверь. Пока не уткнулась в грудь Игоря:
— Стой, Изонька. Никуда я тебя не отпущу, — Игорь прижал ее к себе, поцеловал в макушку. — Конечно, мама была ужасно бестактна, но по сути она права: я старше и должен заботиться о тебе. Тем более, что, знаешь, я действительно очень хочу, чтобы у нас был ребенок. Я это сейчас понял, пока ты тут со мной в горелки играла…

Не было никакой принцессы. Была влюбленная девчонка, которая сидела у окна, смотрела на обледеневшую речку, заснеженные сосны и беспричинно улыбалась, не слишком вдумываясь в слова, которые, казалось, сами появлялись на листке:

«… Пол подо мной даже не треснул, проваливаться было некуда, входная дверь тоже почему-то не захотела открываться, так что и убежать я не смогла, но, главное, Лялька, я поняла, что очень хочу родить ему сына. Глупо, да? А мне кажется: ужасно умно.
Ляль, мы с Игорем приедем после летней сессии. Вам с мамой он обязательно понравится, а я поведу его к морю. Представляешь, он никогда не видел моря…
Только сначала Игорь сделает операцию. Он так решил: хочет попытаться вернуть зрение. Вероятность пятьдесят на пятьдесят, но мы оба верим, что все будет хорошо».

Принцессы не плачут

— Девушка, вы к кому?
— К Даниловичу.
Дежурная медсестра смотрит так отрешенно, что Изольда теряется. Время посещения больных уже почти закончилось, но раньше никак не получалось: на последних двух парах — практические занятия. А сегодня наконец станет известен результат операции.
— Вас просил зайти главврач отделения.
— Да-да, я сейчас, только загляну на секундочку в палату.
— Виктор Владимирович просил, чтобы вы сначала прошли к нему. Он ждет, не уходит домой.

В кабинете главврача холодно. Не потому, что из распахнутой форточки веет февральским морозом. До дрожи холодно от слов, которые Изольда никак не может понять, принять, уложить в голове…
— Операция не принесла желаемого результата. Более того… изменения, которые произошли – необратимы… Игорь Святославович просил: не надо приходить к нему. Он не хочет, не считает возможным продолжение ваших отношений. Сожалею, но я обещал передать его слова; это все, что я могу сейчас для него сделать… Простите, я закурю.
Главврач отворачивается к окну, тонкими нервными пальцами разминает сигарету, почти высовывается с ней в форточку, лишь бы не смотреть на эту несчастную девчонку, которая никак не поймет, о чем он пытается ей сказать. Сколько раз приходилось говорить пациентам и близким их эти слова, наизусть выучил проклятую обтекаемую форму, а каждый раз от собственного бессилия хочется скрипеть зубами… Тем более, когда речь идет о сыне брата.
Какая странная тишина. Даже слышно, как ползут по циферблату стрелки больших настенных часов… Девочка… Лишь бы в обморок не упала…
Когда он обернулся, кабинет был пуст. Девчушка как-то очень неслышно бежала по коридору, явно в сторону палаты. Черт… надо догнать. Хватит с Игоря испытаний. Тишину (или ему только казалось, что была тишина?) прервал настырный звонок телефона. Безошибочно определил: межгород… Господи, что за день такой: нарасхват, всем нужен…

Дверь в палату распахнулась со стуком: слишком резко Изольда рванула ее на себя. Игорь сидел на кровати, опираясь спиной на подложенную к изголовью подушку. Лицо — серое, как наволочка, рука вытянута вперед, словно собирается остановить, не дать подойти…
— Ты разговаривала с Виктором Владимировичем?
— Да.
— Тогда почему ты не послушала его, Иза? Я же просил, — голос бесцветный, усталый.
Сердце Изольды сжалось. До этой минуты она и не догадывалась, что оно может болеть так сильно. Вздохом вырвалось:
— Потому, что люблю тебя.
— Это пройдет, Иза. Все рано или поздно проходит, – Игорь вымученно улыбнулся, — кроме того, что уже не возвращается.
— Откуда ты знаешь, что пройдет, а что нет? – голос зазвенел от обиды и боли. — Думаешь, ты такой умный, да? Старше – поэтому все знаешь? Ничего ты не знаешь.
Изольда побледнела, двумя руками взяла ладонь Игоря, прижала к груди:
— Слышишь? Слушай, если можешь. У нас с тобой сын будет. И его прогонишь? Как он без отца?
— Иза…
Игорь забрал руку, попытался сесть по-другому, чтобы дотянуться до волос девушки.
— Ну, что ты меня пугаешь? Ты, может быть, не знаешь: от поцелуев детей не бывает. Они от другого появляются.
Изольда потянулась к Игорю, нагнулась, чтобы ему удобнее было гладить ее волосы, но продолжила не менее сердито:
— Не знаю, как в ваших столицах, а в нашем поселке мне во втором классе объяснили, от чего дети бывают. На словах, — уточнила она, заметив, как Игорь напрягся, – и то, от чего они появляются, у нас обязательно будет.
Изольда погладила небритую щеку Игоря, прикоснулась к губам.
— Замерзла? У тебя рука совсем холодная.
— Нет, это я так сержусь на тебя. У меня, когда сержусь, всегда руки холодные.
— А я и не знал…
— Ничего, теперь узнаешь.

Освещение в палате — лишь уличный фонарь за окном, да свет из коридора через незакрытую Изольдой дверь. Но вдруг и этот источник света пропадает. Почти весь дверной проем перекрывает могучая фигура главврача:
— Игорь, прости, я должен сказать тебе, — Виктор Владимирович тяжело вздыхает, оттягивая момент, когда надо будет произнести непоправимое, — беда действительно редко ходит одна…
Он даже не может понять, что собственно, случилось, замечая лишь серый клубок, который мгновенно повис у него на руке и, упираясь, изо всех сил пытается вытолкнуть в коридор.
— Что еще случилось? Ну, что? – этой девчонке-пигалице удалось-таки заставить его выйти из комнаты, и теперь она шипит, сузив глазищи, словно рассерженная змея.
Опытный, достаточно долго поживший и многое повидавший профессор сам толком не знает, почему разговаривает с девочкой, которую Игорь не хотел видеть, но у нее в голосе такая отчаянность и такая убежденность в собственном праве знать, что смолчать не получается:
— Позвонил отец Игоря. Умерла Ксения Андреевна – у нее было больное сердце.

Девчонка наконец отпустила его руку. На секунду опустила глаза, и тут же опять уставилась своими огромными серыми льдинами:
— Но ведь Игорь может ехать? – так, словно это единственное важное.
— Как? Сам? Понимаешь, девочка, ему надо привыкнуть к своему новому положению. Плохо видеть и не видеть совсем – далеко не одно и то же.
— Мы полетим вместе.
Она опять умоляюще вцепилась в его руку:
— Пожалуйста, доктор, ну, пожалуйста… Одолжите мне деньги на два билета. В общежитии сейчас занять не у кого – перед стипендией… Я верну. Попрошу у мамы, она пришлет, и сразу верну. А потом заработаю, — голос звенит, словно стеклянный.

Лишь когда Главврач подходит к посту дежурной медсестры и просит:
— Анна Васильевна, не в службу, а в дружбу, закажите на завтра на первый рейс до Минска еще один, третий билет, — Изольда отпускает его руку, но смотрит недоверчиво.
— Почему еще один?
— Ну, что с тобой поделаешь, если ты так настроена лететь. Может, ты и правда сумеешь помочь Игорю.
— А третий?
— Третий — я, если ты, конечно, ничего не имеешь против, — в голосе Виктора Владимировича проскальзывает легкая усмешка, — Игорь – мой племянник.
— Тогда… Тогда… Вы ведь не прогоните меня, правда? И разрешите мне остаться здесь до утра.
Надежду вдруг опять сменяет отчаяние, и Изольда прибегает к крайним мерам:
— Если не разрешите – я такой скандал тут устрою… Все равно не уйду: истерику закачу или в окно залезу.
— Четвертый этаж, между прочим, — напоминает профессор.
— Ничего. Найдется пациент, у которого не такое жестокое сердце, и он откроет мне окно на первом этаже. Или на втором…
— Ладно, Анна Васильевна, пусть ночует эта шантажистка. А то женщины у нас на втором этаже и правда сердобольные, — сдается Главврач.

День прошел, а кажется – год. Игорь спит. Изольда еще и еще раз прислушивается к его дыханию, осторожно сползает с дивана, на котором лежала не раздеваясь, и, старательно придерживая тяжелую дверь, чтобы не заскрипела, выходит в большую комнату.
Ксения Андреевна называла ее «зала».
У окна, раздвинув тяжелые шторы, стоит Святослав Владимирович. На обеденном столе – бутылка водки, три граненых стакана, один накрыт ломтем хлеба.
— Не спится, Изольда? Виктор ушел на ночной поезд, побоялся, что погода испортится, и самолет завтра не полетит. Он уверял меня, что ты захочешь остаться. Может, ошибся? Ты не беспокойся, я тебя провожу на вокзал или в аэропорт, когда захочешь…
— Не ошибся. И я не беспокоюсь.
Изольда не знает, о чем говорить с человеком, которому сейчас так плохо, но и уйти, оставив его одного, не может. В поисках темы для разговора, обводит взглядом комнату, задерживаясь на большом портрете темноволосой женщины с тонкими, правильными чертами лица:
— Еще в прошлый приезд хотела спросить: это, наверное, бабушка Игоря, ваша мама в молодости?
— Это?
Святослав Владимирович смотрит на портрет, тихо говорит, почти шепчет:
— Видишь, какая беда у нас, Белла…
Вздохнув, подходит к столу, наливает в стакан водку, но тут же отодвигает его:
— Это моя первая жена, мама Игоря.
В растерянности Изольда произносит первое пришедшее в голову:
— Красивая.
— Да, красивая. Она еврейка. Когда началась война, я был в Москве, на курсах по усовершенствованию врачей, а они с Игорем остались вдвоем.
Святослав Владимирович помолчал, допил водку и продолжил:
— Я только в сорок пятом, после демобилизации смог вернуться в Минск. Дом был разрушен. Соседи рассказали, что Белла с Игорем попали в облаву еще в августе сорок первого. Одной женщине показалось: Белла сумела вытолкнуть сына из большой черной машины, в которой их вывозили, но она не была уверена…
Я обошел все дома, домишки, лачуги в округе, всех расспрашивал. Кто-то рассказал о женщине, у которой после ухода немцев объявился маленький ребенок. Это и была Ксюша. Игорю к тому времени уже шесть лет стукнуло, но он на них не выглядел: худой, прозрачный почти. Да и с чего там было толстеть… Ксюша три года его в подвале держала, чтобы ни немцы, ни кто-нибудь из соседей не прознали и не донесли. Каждую свободную минуту к нему бегала, спали вместе, а свечу она оставлять ему боялась, чтобы нечаянно дом не спалил. Так в темноте и жили, поэтому и зрение у Игоря такое. Оно от рождения у него слабое было, а это еще усугубило… Игорь Ксюшу мамой называл, и она его любила безмерно. Она грубоватая, но тому, кого любит – всю себя отдает.
Вздохнул, исправился:
— Отдавала… Я это сразу понял. И понял, что не смогу забрать Игоря у нее…

Изольда слушала, боясь пошевелиться.
Святослав Владимирович помолчал, походил по комнате, словно искал кого-то и не находил:
— Ты прости меня, девочка. Я должен был отговорить Игоря от этой операции. И Виктор ведь предупреждал, что шансов очень мало.
— Игорь сказал: «Пятьдесят на пятьдесят» …
— Да какие там пятьдесят… Но он так хотел нормально видеть, что и я, старый дурень, понадеялся на чудо… Он говорил, что принцессы достойны чудес. А ты для него такой и была. Как видишь, не получилось…

Изольде хотелось сказать что-то очень важное, чтобы отец Игоря понял, что она никогда не оставит их с Игорем. Но то, что приходило в голову казалось совсем наивным и детским.
Какая из нее принцесса… Принцессы не плачут и добиваются своего. Так говорил папа. И она добьется. Они поймут: тому, кого она любит…
Изольда даже про себя не договорила фразу до конца. Разве дело в словах…
Осторожно вынула стакан из руки Святослава Владимировича, сказала:
— Я уберу, хорошо? А вы ложитесь. Постарайтесь заснуть…

Принцесса и море

— Море… Ты еще помнишь меня?
Она не прошептала, лишь подумала так, а море подкатилось белой пеной к ее ногам. Запах водорослей, от которого она отвыкла, вскружил голову, глаза сощурились: иначе не рассмотреть: что там, у горизонта.

— Мам, я в воду, да?
Обувь, джинсы, свитер полетели на песок и бледная, худая фигурка сына оказалась в воде.
— Ой, ой-ой, — сбитый с ног он пытается подняться, но волны снова и снова накрывают мальчишку с головой, оттаскивая от берега.
Изольда бросилась на помощь.

Трехлетнего Мишку, вознамерившегося последовать примеру старшего брата, Игорь поймал за руку и крепко прижал к себе. Тот вырывался и требовал: «Мо-ое… Хосю мо-ое».
— Сначала научись «р» выговаривать, тогда пойдешь в море.

Хорошо, что Лялька в последний момент все-таки всунула полотенце:
— Знаю я, как вы купаться не будете. Еще ни одного не видела, кто первый раз оказавшись на море, не попытался бы окунуться.

Дрожащего Павла растерли, завернули в куртку Игоря.
Изольда обняла сына, чтобы быстрее согрелся и вдруг почувствовала, как же она устала. Не от тягот долгой дороги с незрячим мужем и двумя мальчишками, постоянно изобретавшими новые каверзы; от неожиданно показавшихся долгими десяти лет, за которые они практически ни разу не расставались.
Села, притянула к себе на колени сына, а свободной рукой машинально все набирала песок в горсть и высыпала его между пальцев. Словно дни, заполненные до отказа домашними делами, проблемами мальчишек, статьями Игоря, его диссертацией, ее так и ненаписанной…
Игорь пошарил рукой, сел рядом. Смешной, длинноногий, в черных джинсах, белой рубашке — похожий на белорусского аиста. Попросил:
— Расскажи.
Вздохнула:
— Попробую. Вдали, где море сливается с небом, вода темно-синяя и кажется, чуть подрагивает.
Помолчала, подыскивая сравнение:
— Будто солнечные лучи прорываются между туч и мочат в ней пятки. Ближе к нам появляются серо-синие краски, потом бирюзовые… Оно все время меняется, цвета переливаются из одного в другой, как бархатная ткань изменяет свой оттенок на складках. Из складок вырастают волны. Сначала маленькие, потом все выше, выше, наконец взлетают, изгибаются дугой и падают с высоты, превращаясь в пену. Выбрасывают на берег ракушки, отполированные стеклышки, водоросли и, шипя, возвращаются назад.
— Оно холодное — подал голос согревшийся Паша, — и тащит. То на берег, то с берега. Не понравилось мне твое море. И птицы кричат. Им тоже, наверное, холодно.
— Это чайки. Они любят море.

— Мо-р-р-ре, мо-р-р-ре, — торжествующе провозгласил Мишка, — в мо-р-р-р-ре хосю…
Нет, нельзя ей уставать. Изольда тряхнула головой и светлые пряди волос разлетелись по ветру:
— Пойдемте, научу вас кататься на волнах.

Немногочисленные отдыхающие на песчаном берегу с удивлением наблюдали как двое взрослых и двое детей, держась за руки, с радостными криками прыгали на волнах в холодном море. А когда эта странная группа ушла, на песке осталось невесть кем написанное корявыми крупными буквами слово: «Принцесса».

Пирожки от принцессы

В маленькой кухне жарко. Включены все четыре конфорки, духовка. Надо бы открыть форточку, но до нее можно дотянуться лишь с табуретки: в этих старых домах такие высоченные потолки. Изольда крутится между столом, плитой и раковиной, посмеиваясь: хозяйка на этой кухне может седеть, но толстеть не имеет права, иначе обязательно за что-нибудь да зацепится.
— Мам, привет, помощь нужна?
— Пашенька, здравствуй. Я и не слышала, как ты вошел.
— Так папа, наверное, в прихожей дежурил. Только я ключи достал, а дверь уже сама открывается. О, пирожки будут… Фирменные. Давай, я лепить буду. Или что-то другое надо?
— Руки помой.
— Каждый раз одно и тоже. Мамуль, ты знаешь, сколько раз в день хирург моет руки?
— Догадываюсь. Твое полотенце – в полосочку, слева на дверях висит.
— Справа, конечно – Мишкино. Он прилетел?
— Ждем. Самолет уже приземлился. А твои?

Изольда виновато смотрит на старшего сына, прекрасно зная, что этот вопрос не надо было задавать. Сейчас рассердится, замкнется, слова из него не вытянешь. Но они с Игорем так соскучились по внучке.
— Мам, я же просил.
— Ладно-ладно, не буду.
Что поделаешь: взрослые мальчики; у Павла уже столько седых волос… Своя жизнь, свои проблемы, которыми они делятся очень выборочно. Да, впрочем, разве она сама когда-то рассказывала маме все? Тоже старалась не огорчать лишний раз. Сейчас самой смешно: поди разбери, какой раз там лишний был, а какой — нет.

Звонок в дверь совпадает с бульканьем телефона.
— Я открою. Что это у вас телефонный звонок такой странный?
— Мишины проделки. Игорь, возьми трубку. Наверняка тебя поздравляют.
— Бегу, бегу.

Голоса в комнате и прихожей сливаются.
— Да, Ростислав, спасибо за поздравление.

— Ты, конечно, как всегда без ключа?
— А ты, как всегда начинаешь с упреков. Давай лучше обнимемся, братец.

— Нет, Ростислав, все официальные поздравления завтра, сегодня только свои. Тебе были бы рады. Особенно Изольда Константиновна, ты же знаешь, как она к тебе относится, — Игорь смеется, — ну, конечно, печет пирожки.

— На лестнице так одуряюще пахнет пирожками, я чуть в голодный обморок не упал, — басит младшенький.
— Да уже все и готово, помогайте на стол накрывать.

Что знала девочка-принцесса о счастье? Оказывается, все очень просто: счастье — когда те, кого ты любишь, сидят за одним столом.

— Ростик из Японии звонил, поздравил. Уже профессор.
— Еще бы! Он же был самым способным на курсе, — улыбается Изольда, – хотя самоуверенности – на троих бы хватило.
— Просто он был влюблен в тебя, — в голосе Игоря звенят веселые нотки. – У него голос менялся, когда ты входила в комнату.

— Стоп-стоп, родители. Отставить обсуждение всяких там студентов-аспирантов.

Павел встает, поднимает бокал. Он удивительно похож на отца: тот же крутой лоб, нос с горбинкой, ямочка на щеке:
— Я хочу за вас выпить. Ты прости, папа, сегодня твой юбилей, но с самого детства вы для меня были одним целым. Малышом я залезал к вам в постель и обнимал сразу двоих. Вы вместе отводили меня в садик, потом в школу. Я держал одну твою руку, мама – другую.
— Ну, это пока меня не было, потом уже я вцеплялся в твою руку, а ты, взрослый и самостоятельный, не знал, как от меня избавиться. С юбилеем, папа.
Миша тоже поднялся. Младший брат почти на голову выше, широк в плечах, а в чертах лица до сих пор таится что-то детское: белесые брови и ресницы, курносый нос, пухлые губы.
— Папа, я привез поздравительный адрес из ЦЕРНа, там много всяких хороших слов, но это завтра, на Ученом Совете. Ваши статьи с мамой цитируют, на них ссылаются; не мне тебе говорить — это и есть показатель эффективности научной деятельности. Я о другом хотел. Всю жизнь думаю: у вас годовщина свадьбы случайно с твоим днем рождения совпала или специально подгоняли? Хоть теперь признайтесь.
Игорь поворачивается к Изольде, ждет ее ответа.
— Не жди, не признаемся, — смеется жена, — у вас свои секреты, у нас – свои.
Он находит ее ладонь, кладет сверху свою. Пальцы переплетаются, и сыновья отводят глаза…

— Ой, про грибы чуть не забыла. Сейчас принесу.
Изольда выходит на кухню, следом поднимается Игорь.

— Что у тебя с Ириной? Ты даже дочку не привел сегодня.
Младший брат сочувственно смотрит на старшего.
Павел прошелся по комнате, распахнул окно. Осенний ветер растрепал волосы, остудил раскрасневшиеся щеки.
— Они на Кипр улетели, поправлять здоровье. Знаешь, Мишка, не могу: задыхаюсь я с ней. Мы словно разным воздухом дышим. Где она в своей стихии – там мне воздуха не хватает, а там, где мне хорошо – ей невмоготу.
— Я потому и не женюсь: второй, такой как мама наша – не встретил.
— Может, и у них не все гладко было, только перетерпеть сумели.

Двое очень немолодых людей стоят у окна на кухне. Свет не включают: ему не нужно, а она, прижавшись лбом к холодному стеклу, смотрит на звездное небо, на свет уличных фонарей, рассеивающийся в воздухе тонкими, длинными лучами, на огоньки проезжающих мимо машин. Игорь положил руки ей на плечи, притянул к себе.
— До сих пор не простила? Я просто боялся твоей жалости. Вот и тянул с женитьбой.
— Ты просто был глупый. Хорошо, что все-таки поумнел.
— Знаешь, Иза, я тогда лежал в больнице и не понимал, как буду жить дальше. Я ведь кроме физики ничего не знал, да и хотел заниматься только ею. А тебе — всего восемнадцать… И ты каждую минуту была рядом.
— Тебя это раздражало.
— Не без того. Мужчина должен опорой быть, а получилось так, что все легло на твои плечи. Не сердись, принцесса, я и правда был не слишком умен.
— Ладно тебе: принцесса… Какая девчонка в детстве не представляет себя принцессой, а своего избранника – рыцарем?
— Неважный тебе рыцарь достался.
— Сама выбирала.
Изольда поворачивается лицом к Игорю, обнимает за шею, вдыхая родной запах.
— Подожди. Как бы наши мальчики не подрались.

Возмущенный Мишин голос слышен, кажется, во всех уголках квартиры:
— Слушай, достали уже. Каждый второй журналист спрашивает: «Какая человечеству польза от открытия бозона Хиггса?» А какая польза от новорожденного ребенка? Устал повторять: наука — не роскошь. Не золотой унитаз. И поиск новых знаний – вовсе не прихоть или каприз ученых.
— Согласен, конечно — Павел кивает и делает преувеличенно серьезные глаза, — но ты мне другое объясни, братец. У нас в больнице медсестры начитались интернета и шепчутся, что вы там, в ЦЕРНе, на своем коллайдере ищите порталы в иные миры. Меня об этом спрашивают, нервно оглядываясь, как человека, приближенного к истине.
— Знаешь, как в том украинском анекдоте про сало: «З’їсть то він з’їсть, та хто ж йому дасть…». Мы бы и поискали, да где столько энергии взять. А вообще-то было бы неплохо.
Миша лохматит короткие волосы, отчего становится похож на белого ежика, смеется:
— Вдруг там все как у нас, только лучше.
— И лекарства всегда нужные под рукой, и нужное медицинское оборудование, — подхватывает Павел.
— Добавь еще: никто не ворует. Нет, чтобы там было лучше, придется некоторых в этом измерении оставить…

Этим четверым не бывает скучно друг с другом. Они еще долго о чем-то спорят, обсуждают научные новости, а на экране старенького ноутбука поет группа «Верасы»:
«Белы снег, белы снег, белы снег…
Ты куды мяне клiчаш, паслухай:
Завiруха мяце, завiруха…»

Изольда с грустной улыбкой смотрит на молодых, красивых Ядвигу Поплавскую и Александра Тихановича в модной когда-то черной шелковой рубашке с широченным белым галстуком:

«Засыпае нас снег, засыпае.
За табой асцярожна ступаю,
Патрапляю замецены след…»

Рука Игоря лежит на ее плече, осторожно сжимает:
— Помнишь?
— Помню.