Упасть в траву, как в детстве, и молчать…

Соборная площадь
Возвращаюсь всё чаще в былую страну,
где мы были моложе, свободнее, проще…
Если хочешь ушедшие дни помянуть,
приходи!
Приходи на Соборную площадь.
Там лежит под ногами граффити «Забей»,
и от этого слова коробит брусчатку.
Там Ильич возглавляет союз голубей
и двуглавых орлов костерит беспощадно.
Прихвати, как тогда, сигареты, вино,
никаких зажигалок — намокшие спички.
Если хочешь опять побрататься с весной,
то забудь, что сегодня считаешь логичным.
Где сирень бушевала — фонтанный каскад
театрально плюётся водой купоросной,
потому зеленеет с годами тоска
и становятся медными белые росы.
Мы считали тогда, в девяностом году,
что наш вид в сорок лет будет скорбен и жалок.
Поглядим…
Ты дождись, я на площадь приду —
сигареты, вино. Никаких зажигалок.

Мой человек

Однажды всё пошло не так: с петель слетела дверца,
Сломался стул, сгорел утюг, закапала вода.
Но вдруг случайный человек зашёл в мой дом погреться,
Сказал — на чай, сказал — на час. Остался навсегда.
Он знал секреты всех вещей и ладил с ними просто,
А вещи слушались его, как доброго врача.
Он жил легко — не упрекал, не задавал вопросов,
Читал стихи по вечерам. И сказки — по ночам.
А там всегда: принцесса, принц, загадочная встреча,
Она — в темнице, он — герой, спасал её в беде.
Сначала — бой, а после — бал. И пир горой, конечно.
И смерть не помнила сто лет, в какой являться день.
…Мой человек спасал меня от грусти и от скуки,
Резные ставни мастерил, сажал в саду жасмин.
Он взял собаку, дом, меня в свои большие руки,
Чтоб нас избавить от невзгод, пока мы рядом с ним.

Однажды всё пошло не так: завыла наша псина,
Часы затихли, замер дом и выдохнул: беда!
Мой человек сказал:
— Пойду…
— Надолго? — я спросила.
И мне на ухо тишина шепнула: навсегда…

Берега обетованные
Я встречу май в приморском городке,
где пёстрый день слоняется по пирсу.
Там жизнь бежит беспечно, налегке,
пекут лаваш — чуть толще, чем папирус.
А кофе, обжигая горько рот,
дурманит смесью перца и корицы.
Там рыжий пёс у рыночных ворот
кого-то ждёт, заглядывая в лица
таких же отдыхающих, как я, —
беспечных, бледноликих и нездешних…
Сидеть в кафе, любуясь на маяк,
холодный чай закусывать черешней,
и, от безделья мучаясь, искать
героев ненаписанных романов,
прислушиваясь к шёпоту песка
заветных берегов обетованных.
Я здесь жила. И сотни лет назад
лаваш пекла, рвала черешню в мае.
Мне рыжий пёс заглядывал в глаза,
он был моим, я точно это знаю.
…Седой хамсин окутывал залив —
мне этот день веками будет сниться –
я помню кровь в оранжевой пыли
и тряску в незнакомой колеснице,
горячий липкий взгляд, холодный зной,
желанье умереть и ужас выжить.
И мчалось солнце по небу за мной
отважным псом — взлохмаченным и рыжим.

А мыльные пузырики летят…

Ей старший брат рассказывал вчера
О сахарной загадочной пустыне –
Там днём стоит ванильная жара,
И воздух пахнет сладкой спелой дыней,
Клубникой, абрикосом, крем-брюле.
Там ночью льётся с неба кока-кола,
А утром на песках лежит желе.
Ей брат сказал, что скоро бросит школу,
Угонит реактивный самолёт,
И улетит в пустыню — безвозвратно.
И, может быть, её с собой возьмёт,
Чтоб знала: он хороший и не жадный.

Ей пьяный дед всю ночь играл фокстрот
На стареньком фальшивом саксофоне.
Он махом заливал в беззубый рот
Стаканы самогонной мутной вони.
На кухне мать, нетрезво хохоча,
Соседа Юру щедро принимала.
Он выгнал две кастрюли первача,
Но на троих пять литров — это мало,
А дед хотел ещё чуток бухнуть.
Сосед притих, уснул на кухне голым.
…А девочка просила тишину,
Чтоб старший брат быстрее бросил школу.

Ей утром брат сказал: «Вставай скорей!
Иди во двор, а то своё получишь!»
И дал флакончик мыльных пузырей:
«Дождись меня, домой не суйся лучше!»
Она сидит. Вернётся скоро брат.
Ей хочется забрать с собой кастрюли –
В них можно кока-колу собирать
Для мамы, деда. Хватит даже Юре.
Она возьмёт и кошку, и котят,
Лоскутики, альбом и куклу Раю.
… А мыльные пузырики летят
И лопаются, брызгами сверкая…

12 июня

Июнь пропишет всех на дачах,
Весёлых дней наобещав.
Забрезжит свет, проснётся мальчик,
Пойдёт с отцом на пруд рыбачить,
Поймает первого леща.
И этот день, счастливый самый,
Он будет помнить много лет:
Терраса, звонкий голос мамы,
Мажорный плеск фортепиано,
Уха, торжественный обед.
Отец похвалит, сядет рядом,
И младший брат не будет ныть,
И никуда спешить не надо…
Почти сто суток до блокады
И десять суток до войны.

Где-то там…

Ты уехал, а он остался — старый дом с голубым крыльцом,
и, укрывшись в тени акаций, словно ангел, хранит жильцов.
Город, улица, двор, соседи, ветхий стол и сухой фонтан —
это место в любой беседе ты теперь называешь «там».
«Там» зарыт под сухой корягой чей-то детский бесценный клад,
«там» сугробы зимой залягут у старинных витых оград,
и в квартирах запахнет хвоей, и повесят шары на ель,
как положено стол накроют: сыр, шампанское, оливье.

Дом тобой навсегда оставлен. Но тебя не оставил он.
О разлуке, дороге дальней шепчет вечером патефон.
По субботам в окне чердачном реют флаги ночных рубах
тёти Софы, а это значит, дом в её золотых руках.
Ты всегда был в одном уверен — он живой, он твоя родня.
То испуганно ахнут двери, то в трубе запоёт сквозняк,
то заноют к дождю ступени, то застонет чугун перил.
Дом старался хранить степенность, но весной иногда хандрил.

Помнишь тот непростой кирпичик? Вынимается, а за ним –
ключ чердачный, коробка спичек, сигареты. Ты свой тайник
«там» оставил, на всякий случай: вдруг вернёшься… Себе не ври!
Ты же знаешь, здесь климат лучше, ты почти изучил иврит,
дети рядом и днём, и ночью. «Там» умрёшь в нищете один.
Исцелили желудок, почки — но всё чаще саднит в груди.

Ты привыкнешь, тоску излечишь и полюбишь чужую речь.
Старый дом с голубым крылечком будет сердце твоё беречь.

Не в Ташкенте

Саид, в суровом сборище сугробов,
стоит среди зимы, разинув рот…
А снег ещё настойчивей идёт,
пятная мандаринность новой робы.
Невиданная щедрость русских зим
как чуждый перевёртыш жизни бывшей –
в Ташкенте осыпались с неба вишни,
черешня, абрикосы и кизил…

Сочится рыбный запах из столовой
и вкусно оседает на бульвар.
А в съёмной неуютности Гюльнар
баранину разделала для плова,
промыла рис и села у плиты.
Её страшит чужая жизнь и стужа.
А этот снег — разнузданный, ненужный,
как будто прямо в сердце ей летит.

Ничей

Спеют, словно вишни, в небе звёзды.
Ты присядь с дороги и остынь.
Вытряхни из сумки горький воздух
Жадных и безжалостных пустынь.
Выпей нашей северной прохлады,
Вспомни мимолётный вкус ночей.
Мало человеку счастья надо,
Если человек уже ничей.
Здесь как прежде всё: уклад старинный,
Снег — зимой, по осени — дожди.
Выйди в сад, нарви с куста малины,
Берегом к источнику сходи.

У реки на мостике дощатом
Эхо передразнивает шаг.
В этот час голодные щурята
Ищут живность в жёлтых камышах.
Сонный лещ, наевшись звёздных ягод,
Тычет лбом в купальщицу-луну.
А луна ныряет под корягу
И не собирается тонуть.
Скоро полоснёт крылом зарница,
Выклюет небесное зерно.
Хочешь в старой лодке прокатиться
С кроткой предрассветной тишиной?

Глянь вокруг, немые колокольни
Краше, чем чужие миражи.
Но тебе смотреть на них не больно –
Значит, переплакал, пережил.
А потом себя растратил где-то –
Много на земле красивых мест.
Бог с тобой… Сходи, родных проведай.
Сгнил и покосился мамин крест,
У отца заржа́вела ограда,
Холм размыли вешние ручьи.
Мало старикам для счастья надо,
Если старики уже ничьи.

Девушка из Ельца

Любушка, Любушка, девушка из Ельца,
Локон ковыльный треплется на ветру.
Мать причитала, мол, воду не пить с лица,
Женщину красят скромность и честный труд.

Любушка, Любушка, мама была права:
Больно густы ресницы, изящна бровь,
Губы припухлые — ими бы целовать,
Ими шептать в ночи: «Я любовь, любовь…»

Любушка, Любушка. Каждый в тебя влюблён.
Место ли розе там, где растёт бурьян?
Хочется туфли, колечко, духи, бельё,
Хочется всё… Но муж постоянно пьян.

Любушка, Любушка. Бог приказал терпеть.
Счастье — в тебе, не надо его искать.
В синих глазах — бесконечный простор степей.
Что же так манят эти шесть букв — Москва?

Любочка, Люба… Машины, поток огней,
Город зажат в тиски четырёх колец.
В грязном кювете за МКАДом лежит пять дней
Люба… Любовь с билетом «Москва — Елец».

Августовское

Мне в августе всегда немного больно.
Как муха в обманувшем застеколье
Я билась, билась. Кончился запал.
Остывший день для суетности мал
и слишком зрел для шалостей дурацких.
Пора в дорогу листьям собираться,
и яблоку, упавшему в траву,
и девочке — её уже зовут
примерить форму новую для школы.
Пиджак велик и кажется тяжёлым,
ботинки жмут, мешает ремешок,
и только бант болтается смешно.
Но ей внушают старшие, что нужно
сегодня стать серьёзной и послушной,
и взрослой — непременно к сентябрю.
Созревший день настойчиво клюют
дожди и птицы. Первая прохлада
украдкой просочилась сквозь ограду,
по саду пробежала, словно ток,
и проседью задела мне висок.

Трансляция войны

Упасть в траву, как в детстве, и молчать…
Закрыть глаза и видеть даль за далью,
подслушивать, как шепчет молочай
признания в любви смущённой мальве,
как василёк колышется во ржи,
поёт ковыль, трезвонит колокольчик.
Прозрачный полдень кружит и жужжит,
звенит, порхает, льётся и стрекочет.
И запах детства…
Это только сны.
Повсюду скрежет ферросплавной массы.
Я слушаю
трансляцию войны
машин с людьми.
Я жительница Марса.

Баю-баю

Баю-баю… снов не видит
Старый хутор по ночам.
По дворам, заросшим снытью,
Бродит лунная печаль.
То, вздохнув, уронит грушу,
То прольёт вишнёвый сок,
То из бурой вязкой лужи
Смачно сделает глоток.
То водой в колодце булькнет,
То возьмётся в окна дуть.
А устанет — ляжет в люльку,
Позабытую в саду.

Ветер люлечку качает,
Осторожный, словно вор.
За плетнями, нескончаем,
Стелет простыни простор.
Заглянула в люльку птица –
Ищет гнёздышко птенцам…
Седовласый пар клубится
У прогнившего крыльца.
Речка звёзды привечает,
Привечать чужих — не грех.
Над заброшенным причалом
Вьётся иволговый смех.

Волк, свернувшийся в калачик,
Спит у чёрного куста.
Баю-бай.
Никто не плачет.
Ночь.
И люлечка
пуста.