1
Раблезианство есть ощущение шаровидной жизненной избыточности, готовой в любую минуту, прорвавшись, истечь смехом — хоть над смертью…
Бахтин, исследующий бездну карнавальной культуры, называет демонстрацию события сущностью карнавала: лопнула капсула официальности, и брызгами золотится подлинная жизнь.
Разгадки смерти не будет, но, включаясь в карнавализацию всего, мы высмеем её, как смеёмся над проделками шутов.
…пляска смерти, длящаяся повсеместно, не зрима, но ощутима чрезмерно: представьте сколько похорон происходит в этот миг!
Полифоничность — это больше к Достоевскому, мешавшему пласты речевые и жизненные так, что не разделить их, склеенные всё той же играющей жизнью.
Бахтин выводил полифонию из диалога, анализируя громады Достоевского; и русская религиозность сама заставляла интерпретировать бытие, как сумму событий и субъектов.
Связанное не развязать…
Язык Бахтина брызжет соком, как жареное мясо, переливается, как самородки, играет, смеётся, ухает совою, проваливается в потаённые глубины, представляя такие возможности, о каких раньше и не слыхано было.
Рабле и Достоевский благосклонно взирают на толкующего их.
Холостое бытие пустых возможностей — лакуны зияний в данной яви, нуждающейся в коррекции настолько, насколько изобилуют в ней несчастные судьбы.
Памятник Бахтину в Саранске несколько заострён, и, хотя карнавальный, опровергающий догматичность мыслитель сидит, кажется он укоренён в небе — в месте обитания идей.
2
Официальности и догмы
играет против карнавал.
Цвета пестрят, и всё, как должно,
коль жизни налетает вал.
Раблезианство: жизнь в квадрате.
И полифония сложней,
чем ум вместить способен. Хватит! —
коль карнавал — не до идей!
Лакуны: то, что не свершилось
зияет в жизни: чёрный цвет.
Но шар веселья, будто милость —
щедрее не было и нет.