Убийство Ющинского и дело Бейлиса. Документальная повесть

К СТОЛЕТИЮ ПРОЦЕССА ВЕКА

От автора

Документальная повесть основана на анализе первичных и наиболее надежных вторичных источников, к которым я отношу трехтомную стенограмму процесса под названием «Дело Бейлиса» (Киев, 1913); второй и третий тома семитомного издания «Падение царского режима. По материалам чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства» (Ленинград, Гос. изд-во, 1925-1927); автобиографию М. Бейлиса «История моих страданий» (на английском языке, Нью-Йорк, 1926); сборник архивных материалов «Дело Менделя Бейлиса» (Спб. Изд-во «Дмитрий Булавин», 1999); статьи В.Г. Короленко, Н.Д. Набокова, воспоминания непосредственных участников процесса, в особенности адвоката О.О. Грузенберга, а также исследования А.С. Тагера «Царская Россия и дело Бейлиса» (1933) и Мориса Самюэла «Кровавый навет» (1966; русский перевод, Нью-Йорк, 1976). Пользовался я, конечно, и многими другими материалами, помогающими воссоздать дух и реалии времени.
С.Р.

«БАЙСТРЮК» АНДРЮША ЮЩИНСКИЙ

Андрюша Ющинский исчез в субботу 12 марта 1911 года.
Он жил на Слободке, в одном из бедных районов Киева. С утра он, как обычно, похлебал постного борща, надел старенькое пальто и шапку, стянул ремешком свои книжки и тетрадки и отправился в Духовное училище при Свято-Софийской семинарии, где учился. Но в школе его в тот день не видели.
После школы он должен был поехать в город купить пистонов. Деньги на это ему дала тетка Наталья Нежинская, сводная сестра его матери. К ней он и должен был явиться из города. Наталья имела небольшую коробочную мастерскую, поставлявшую коробки одному из Киевских магазинов. Еще она знала переплетное дело и иногда подрабатывала этим ремеслом. Женщина одинокая, она был сильно привязана к племяннику, платила за его обучение, помогала готовить уроки, вообще делала все возможное, чтобы вывести его в люди. Она знала, что на родную мать Андрюши полагаться нельзя.
Сводная сестра Натальи, Александра Ющинская, в молодости была бойкой девицей и целомудрием не дорожила. Обрюхатил ее некий Феодосий Чирков. Он жил с Александрой около двух лет, но покрыть грех венчанием не торопился. Поэтому при рождении Андрюша получил фамилию матери, а не отца.
А потом Феодосий и вовсе оставил Александру. Он решил податься на Дальний Восток, попытать там счастья. Правда, от сына Феодосий не отрекался. Разделив с младшим братом Василием выручку от полученного в наследство и проданного за 4000 рублей домишки, Феодосий даже вознамерился положить свою долю в банк на имя Андрюши, чтобы обеспечить будущее мальчика. Но благого намерения он не исполнил: денежки утекли в кутежах и попойках. Что произошло с Феодосием после отъезда из Киева, осталось невыясненным. Его пытались вызвать в суд в качестве свидетеля, разыскивали по всей империи, да так и не нашли.
Между тем, у своей сводной сестры Натальи Нежинской Александра Ющинская познакомилась с молодым переплетчиком Лукой Приходько. Статный молодец был лет на восемь моложе Александры, но сильно ей приглянулся. Желая соединить с Лукой свою жизнь, она пустила в ход не только женские чары. Как-то так получилось, что всей округе стало известно (и, разумеется, дошло до Луки) о наследстве в две тысячи рублей, якобы доставшемся Андрюше от его непутевого отца. Для таких бедняков, каким был Приходько, это было целое состояние. К каким еще ухищрениям Александра прибегала, неизвестно, но своего добилась: Лука предложил ей руку и сердце.
Свою копейку – до тридцати рублей в месяц – Лука Приходько добывал тяжким трудом. Его рабочий день был таким долгим и отнимал столько сил, что он вместе с другими рабочими часто оставался ночевать в переплетной мастерской хозяина Колбасьева, а домой являлся только в субботу вечером.
Пасынка, оказавшегося вопреки ожиданиям абсолютно неимущим, Лука не жаловал и часто попрекал жену «байстрюком», которого она приблудила, а он должен был кормить и растить. Александра тоже держала незаконного сына в черном теле – особенно после того, как появились на свет двое законных. Андрюша служил хоть и невольным, но постоянным напоминанием о ее позоре. Из-за него вспыхивали ссоры в семье. Александра боялась, что из-за «байстрюка» потеряет мужа. Так что дома мальчику перепадало куда больше тумаков и окриков, чем родительской ласки. Он старался реже попадаться на глаза матери и отчиму, много времени проводил на улице, уроки готовил обычно у тетки Натальи и часто оставался у нее ночевать. По сравнению с супругами Приходько Наталья, вырабатывавшая от восьмидесяти до ста рублей в месяц, считалась зажиточной. Она и вносила плату за обучение мальчика – десять рублей в месяц. Она же и подкармливала его.
Когда в субботу 12 марта Андрюша не явился домой, Александра Приходько не обеспокоилась, решив, что мальчик остался у сестры, как не раз бывало и раньше. Наталья Нежинская, со своей стороны, тоже не видела резона поднимать тревогу. Она, правда, удивилась, что мальчик не пришел к ней в послеобеденное время, как было условлено, но решила, что, по-видимому, он дома у матери.
Только на утро сестры, жившие по соседству, выяснили, что мальчика не было ни у одной из них. Александра и Лука отправились в Духовное училище, но узнали только, что накануне он там не появлялся. Они стали искать Андрюшу всюду, где только могли, а через два дня поздно вечером явились в редакцию газеты «Киевская мысль» с просьбой опубликовать сообщение о его пропаже.
В редакции в эти часы дежурил сотрудник С.И. Барщевский. Со слов матери и отчима он записал основные сведения об Андрюше. Прежде чем отправить заметку в набор, он решил сказать им несколько утешительных слов. В газету часто приходят безутешные родители, чтобы сообщить о пропаже детей, но дети, как правило, отыскиваются. Мальчик, скорее всего, начитался приключенческих книжек и отправился в путешествие. Вот-вот его накроют на какой-нибудь железнодорожной станции и вернут целым и невредимым.
Однако, говоря все это, Барщевский заметил, что его посетители вовсе не нуждаются в утешении. Отчим, слушая журналиста, как-то странно ухмылялся, да и мать не плакала, не ломала рук, не выказывала вообще никаких признаков беспокойства. А когда Барщевский сказал о вероятном путешествии, она тоже криво усмехнулась. Необычная реакция матери поразила Барщевского, хотя в тот момент он не придал ей значения. Вспомнил он об этом через несколько дней, когда был обнаружен обезображенный труп мальчика. Посоветовавшись со знакомым следователем о том, могут ли его наблюдения представить интерес для тех, кто ведет расследование этого убийства, и получив утвердительный ответ, он отправился в полицию, чтобы дать официальные показания.

ЛУКЬЯНОВКА

Предместье Лукьяновка пользовалось у киевлян недоброй славой. Здесь жил разношерстный люд, перебивавшийся, по большей части, грошовыми заработками и любивший повеселиться и погулять, когда перепадал лишний полтинник.
Местность здесь была пересеченная, изрезанная оврагами, с обширными пустырями, зарослями кустов и деревьев, с закоулками, где с наступлением сумерек лучше было не появляться. В крутых склонах оврагов были вырыты пещеры – в летнюю пору в них уединялись местные парочки. Нередко из пещер слышны были песни и разливы гармоники: здесь любили сходиться воровские компании, чтобы обмыть очередную удачу и обмозговать свои будущие подвиги.
Но оживленно здесь бывало только летом. В зимнее время тут наметало огромные сугробы; весной они долго таяли, темнея и оседая, смешиваясь с глиной, образуя непролазную грязь.
Поэтому неудивительно, что труп Андрюши Ющинского был найден в одной из заброшенных пещер только 20 марта, на восьмой день после исчезновения мальчика.
Пока городовые ждали полицейского начальства, которое должно было сделать надлежащие распоряжения, поглазеть на мертвое тело сбежалось множество окрестных жителей. Не столько сам факт убийства, сколько вид трупа произвел на них жуткое впечатление. Череп мальчика был проломлен, руки туго стянуты за спиной врезавшейся в них бечевкой, а на лице и на теле, под задранной рубашонкой, было много колотых ран.
Опознать мальчика не представляло труда, тем более, что тут же, в пещере, валялись его ученические тетрадки, на которых значилось имя. Да, это был он – тринадцатилетний ученик Духовного училища при Свято-Софийской семинарии Андрей Ющинский.
С Лукьяновки семьи Приходько и Нежинских переехали за десять месяцев до трагического события, но здесь оставались друзья Андрюши, и он часто заявлялся к ним поиграть. Хотя в училище его считали прилежным учеником, но 12 марта он почему-то решил прогулять уроки и с утра пришел на Лукьяновку.
Этот прогул стоил ему жизни.

РИТУАЛЬНАЯ АГИТАЦИЯ

Незаурядное происшествие тотчас расписали газеты, и на похороны мальчика стеклось множество народа со всего города. Не столько скорбная, сколько возбужденная толпа гудела. Люди наперебой делились своими догадками и предположениями о возможных убийцах, спорили, перебивая друг друга. И тут же в толпе шныряло несколько молодых людей, совавших в руки листовки. В них говорилось, что мальчика убили евреи ввиду предстоящей Пасхи. Листовки заканчивались призывом «отомстить жидам, пьющим христианскую кровь».
Полиции удалось задержать одного из распространителей подстрекательских листков. Им оказался Николай Андреевич Павлович, слесарь, член монархической молодежной организации «Двуглавый орел», тесно связанной с «Союзом русского народа». На допросе он показал, что действовал по заданию студента Владимира Степановича Голубева, одного из двух руководителей «Двуглавого орла» (вторым руководителем организации был священник, отец Федор Сенкевич). После допроса Павловича освободили, хотя и завели на него уголовное дело – по нарушению закона, запрещавшего «натравливать одну часть населения на другую». Однако следствие по нему так и не было начато.
Между тем, версию о том, что в Киеве евреями совершено ритуальное убийство, подхватили черносотенные газеты – «Русское знамя», «Земщина», затем и «Новое время». В связи с этим начальник Киевского охранного отделения Н.Н. Кулябко с тревогой доносил киевскому генерал-губернатору:
«В последние дни стали поступать в охранное отделение сведения об усиленно распространяющихся среди городского населения слухах, что убийство 12 марта мальчика Андрея Ющинского носит ритуальный характер. Слухи эти возбуждают общество против евреев, причем особенно приподнятое настроение стало замечаться у обывателей после помещения в газете «Земщина» за № 612 корреспонденции из Киева за подписью «С.В.», носящей крайне сенсационный и возбуждающий характер».
Однако никаких мер к пресечению подстрекательских публикаций принято не было, хотя закон запрещал не только натравливать друг на друга этнические и религиозные группы, но вообще обсуждать в печати незавершенные следственные дела. Считалось, что такое обсуждение вредит правосудию, так как может оказывать воздействие на будущих присяжных заседателей, которые должны выносить свои суждения только из материалов судебного разбирательства, без каких-либо предубеждений.
В своем обосновании ритуального характера убийства Андрея Ющинского черносотенные газеты ссылались на «исследования» Ипполита Лютостанского, который описывал, как именно производятся такие убийства:
«Жертва подвергается сильнейшим мучениям, для чего ей наносят уколы в разные части тела… кровь из жертвы выпускается непременно во время мучений и непременно при жизни жертвы».
Опираясь на этот «авторитетный» источник, газета «Русское знамя» писала:
«На теле замученного Андрея Ющинского найдено 45 ран, нанесенных при жизни. Это уже одно доказывает ритуальность убийства».
Между тем, медицинская экспертиза, произведенная доктором Карпинским, показала прямо противоположное: большинство ран нанесено мальчику уже после смерти – то ли в остервенении, то ли с обдуманной целью имитировать ритуальное убийство под описание Лютостанского. Поэтому недавно назначенный прокурор Киевской судебной палаты Г.Г. Чаплинский докладывал в Министерство юстиции, что никаких данных, подтверждающих ритуальную версию убийства Ющинского, не имеется.

ОШИБКА СЛЕДСТВИЯ

Когда сотрудник газеты «Киевская мысль» Барщевский явился к начальнику киевского сыскного отделения Е.Ф. Мищуку, чтобы рассказать о подозрительном поведении матери и отчима Андрюши, тот уже имел похожие показания других свидетелей. Мищук знал, что мать и отчим не жаловали Андрюшу, а бывало, и сильно его поколачивали. Знал, что из-за этого у Александры возникали ссоры с сестрой Натальей Нежинской. Знал и о том, что отец Андрюши оставил мальчику наследство, которое, в случае его смерти, естественно, переходило к матери. Сопоставив эти данные, Мищук решил, что близок к раскрытию громкого преступления. Участие в нем родной матери мальчика придавало делу особенно острый колорит.
Мищук приказал арестовать Луку и Александру Приходько. Он был уверен, что на первых же допросах выведет их на чистую воду.
Однако допросы показали иное. Во-первых, никаких денег, якобы положенных на Андрюшин счет в банк его сгинувшим где-то отцом, не оказалось, так что отпадал основной мотив преступления. Во-вторых, выяснилось, что 12 марта Лука Приходько неотлучно был в своей переплетной мастерской. Это подтвердил ее хозяин Колбасьев и работавшие там же коллеги Луки. А в-третьих, Слободка, где жили Александра и Лука Приходько, была слишком далеко от Лукьяновки, где был найден труп Андрюши. Было нелепо полагать, что убийцы, сотворив злодеяние на Слободке, затем тащили мертвое тело через полгорода, чтобы спрятать его на Лукьянове.
Александра Приходько и ее муж были освобождены из-под ареста. Из злодейки-убийцы Александра тотчас превратилась в безутешную страдалицу, на которую бросили чудовищное подозрение. Черносотенные издания с ликованием сообщили, что сотрудник «Киевской мысли» Барщевский – еврей, и, стало быть, он намеренно оговорил несчастную мать, преследуя коварную цель: толкнуть следствие на ложный путь и отвести подозрение от истинных убийц – своих соплеменников.
Студент Владимир Голубев, не доверяя следствию, зачастил на Лукьяновку. Он обследовал пещеру, в которой был найден труп, все подходы к ней и, особенно, забор выходящего сюда кирпичного завода. Завод принадлежал еврейской больнице. Приказчиком на заводе служил еврей Мендель Бейлис.
Голубев стал расспрашивать лукьяновских детей о заводе и узнал от них, что там есть «мяло» (горка глины, из которой изготовляли кирпичи), и дети не раз проникали на заводской двор сквозь дыры и проломы в заборе, чтобы там поиграть и покататься. Рабочие завода обычно никак не реагировали на шалости детей, но бывало, что и прогоняли их.
Забор, который видел перед собой Голубев, был высокий, добротно сколоченный, преодолеть его дети никак не могли. Уточнять, когда именно старый забор был заменен новым, Голубев не стал, но, тщательно обследуя его, заметил два свежих гвоздя, говоривших о том, что совсем недавно здесь приколотили отставшую доску. Для Голубева этого было достаточно, чтобы выстроить свою версию преступления: мальчик был убит на заводе и вынесен ночью с его территории через лаз в заборе, который затем заколотили.

МИССИЯ А.В. ЛЯДОВА

Между тем, правыми депутатами Государственной Думы был внесен запрос по делу Ющинского. Они обвиняли правительство в том, что оно, потакая евреям или опасаясь их недовольства, не принимает надлежащих мер для раскрытия убийства.
Обеспокоенный министр юстиции Иван Григорьевич Щегловитов спешно направил в Киев одного из своих заместителей, Александра Васильевича Лядова, чтобы на месте разобраться в обстоятельствах дела и обсудить создавшееся положение с прокурором судебной палаты Георгием Гавриловичем Чаплинским.
Просмотрев материалы следствия, Лядов быстро убедился, что имеет дело с обычным уголовным преступлением: ни о каком «ритуальном убийстве» речи быть не может. Ему передали, что встречи с ним добивается студент Владимир Голубев, руководитель организации «Двуглавый орел» – той самой, которая и затеяла ритуальную агитацию вокруг убийства Ющинского. Наведя справки, Лядов узнал, что у молодого черносотенца тесные связи с влиятельными депутатами Государственной Думы, в особенности с Георгием Георгиевичем Замысловским, одним из главарей «Союза русского народа», членом которого был сам государь. Осторожный чиновник счел за благо не наживать себе столь могущественных врагов, а попытаться их урезонить. Правда, Голубев настаивал на встрече наедине, но Лядов согласился побеседовать с ним только в присутствии Чаплинского, давая понять, что не видит причин не доверять киевской прокуратуре.
Голубев был нервным, экзальтированным юношей, страдавшим приступами психической болезни. Лядов и Чаплинский ознакомили его с материалами следствия и стали убеждать, что никаких оснований подозревать, что к убийству Ющинского причастны какие бы то ни было евреи, нет. Но Голубев с откровенным цинизмом заявил, «Двуглавый орел» будет продолжать ритуальную агитацию, ибо цель организации – вызвать в городе еврейский погром.
Тогда Лядов попытался подойти к нему с другой стороны.
– Я не думаю, чтобы было в ваших интересах производить в Киеве еврейский погром, – сказал он Голубеву.
– Это почему же? – спросил студент.
– Потому что, как вы знаете, в сентябре ожидается открытие в Киеве памятника Александру Второму, и по этому случаю планируется приезд государя. Если же в городе будет учинен погром или другие крупные беспорядки, то этих торжеств, а стало быть, и государя вам не видать, как своих ушей. А, вероятно, вам и вашей монархической организации особенно желательно приветствовать у себя в городе государя.
Голубев был озадачен.
– Эта мысль мне не приходила в голову, – ответил он. – Я вам обещаю, что погрома до сентябрьских торжеств у нас не будет.
За деятельностью Голубева и его организации был установлен негласный надзор, и вскоре помощник начальника Киевского охранного отделения подполковник Самохвалов доносил своему шефу подполковнику Н.Н. Кулябко:
«У нас все благополучно. Голубев поутих. Решили они отложить свое выступление до отъезда государя из Киева. Воззвание их, которое они написали к государю, чтобы выгнать жидов из России, проредактировано Павлом (? – С.Р.) и сокращено. Подписи под этим прошением полагают собрать к июню, а затем распространить его в народе. Когда же государь приедет в Киев, то передать ему. Но бить жидов, как уже сказано, отложили до осени» .
Таким образом, благодаря приезду Лядова погром был отложен. Но взамен Лядов и Чаплинский должны были обещать Голубеву, а через него – главарям Союза русского народа, не исключать ритуальную версию убийства Ющинского, а, напротив, сделать все возможное, чтобы ее юридически обосновать.
Тело несчастного Андрюши эксгумировали для повторной экспертизы. Поскольку судебно-медицинский эксперт Карпинский для нее явно не годился, то пригласили профессора судебной медицины Киевского университета Н.А. Оболонского и его помощника прозектора Н.Н. Туфанова. Они заново обследовали труп мальчика и пришли к тем же выводам, что их предшественник. Однако, как обнаружил А.С. Тагер, их заключение появилось в деле почти через месяц после того, как была проведена экспертиза. Из этого нетрудно сделать вывод, что первоначальный вариант их заключения не устраивал следствие и был возвращен им на «доработку». Выкручивание рук не привело к желаемому результату, но все-таки на некоторую уступку ритуалистам эксперты вынуждены были пойти. Как и их предшественник, Оболонский и Туфанов записали в экспертизе, что большинство ран Ющинскому было нанесено уже после смерти и что основным мотивом убийства следует считать месть. Однако, под давлением следственных властей, они добавили, что «при дальнейшем развитии следствия они, быть может, и в состоянии будут дать заключение по вопросу о ритуальности этого убийства». Чаплинский тотчас донес эту благую весть министру юстиции Щегловитову.
Перед самым окончанием следствия те же два специалиста были приглашены для третьей экспертизы, и на этот раз они проявили еще большую покладистость. За их подписью появилось, наконец, указание на возможность ритуального характера убийства Ющинского – впрочем, крайне двусмысленное и неопределенное. Обходя на этот раз вопрос о прижизненности или посмертности большинства ран, эксперты заключали:
«Так как наиболее сильное кровотечение было из левой височной области, по-видимому, артериальное, из раны на темени, вскрывшей венозную пазуху, а также из ранений с правой стороны шеи, давших обильное венозное кровотечение, то надо полагать, что именно из этих ранений можно удобнее всего собирать кровь, если из тела Ющинского действительно была собираема кровь» (курсив мой. – С.Р.) .

АРЕСТ МЕНДЕЛЯ БЕЙЛИСА

В 1911 году Менделю Бейлису было 37 лет. Он был женат, имел пятерых детей, и все благополучие его большого семейства зависело от работы кирпичного завода, где он был приказчиком.
Завод возник в результате сложных финансово-благотворительных комбинаций крупного сахарозаводчика Ионы Марковича Зайцева. Благодаря своим незаурядным способностям, коммерческой сметке и посланной Богом удаче Зайцев сказочно разбогател. На старости лет он разделил свое имущество между десятью детьми и немалую толику определил на цели благотворительные. На собственные деньги он выстроил хирургическую больницу и кирпичный завод, который передал ей в собственность. Больница предназначалась для бедных, лечили в ней бесплатно, а все расходы должны были покрываться доходами, приносимыми кирпичным заводом. Такая комбинация делала больницу финансово независимой. Это обеспечивало ее нормальную работу и после смерти Зайцева.
Менделя Бейлиса Зайцев знал как добросовестного работника и иногда давал ему некоторые личные поручения. Так, каждую весну Бейлис отправлялся в имение Зайцева и там организовывал выпечку мацы. Мацу самого лучшего качества, удостоверенного раввинами, можно было купить в городе. Но у Зайцева была причуда: он хотел, чтобы на Пасху к его столу подавали мацу, выпеченную непременно в его собственном имении, и ее же он раздаривал семьям своих детей и других родственников. Подарки эти развозил тот же Бейлис.
Ничего предосудительного в причуде Ионы Зайцева не было, но она выглядела странной, а в глазах ритуалистов – подозрительной. Сторонники ритуальной версии утверждали, что выпечку «своей» мацы под наблюдением «своего» человека старик затеял неспроста, что в этом мог таиться сакральный смысл, связанный с «тайной крови».
Правда, сахарозаводчик умер в 1907 году, и заведенный им обычай умер вместе с ним, то есть за четыре года до убийства Ющинского выпечка мацы в имении Зайцева прекратилась. Но на этом обстоятельстве черносотенные газеты, мусолившие дело Ющинского, внимание не акцентировали.
Бейлис со своей семьей жил на территории завода. Домик его стоял у ворот, через которые рабочие вывозили кирпич. Мендель следил за обжигом кирпича и его складированием, на нем лежала забота о лошадях, которые содержались здесь же в конюшне. И, главное, он отвечал за учет вывозимого кирпича. На подводу обычно нагружали по триста штук, и Бейлис каждому возчику выдавал квитанцию, которую тот вручал заказчику вместе с товаром. Копию с распиской заказчика возчик затем возвращал Бейлису. Эти квитанции служили основными документами, по которым велись расчеты.
Бейлис был безотказен. Его поднимали в четыре утра, вызывали во время завтрака и обеда. Услышав стук в окно, он немедленно выходил в контору, которой служила одна из комнат его дома, и делал все, что требовалось. Он никогда не раздражался, не повышал голоса, со всеми был тактичен и доброжелателен. Все это выявилось на суде, когда давали свидетельские показания возчики и рабочие завода. Ни у одного из них не возникло соблазна свести какие-то старые счеты и сказать недоброе слово о своем бывшем начальнике.
Выяснилось, в частности, и такое обстоятельство, что лукьяновские ребятишки могли играть на заводе только до осени 1910 года. Потом поставили новый забор. Проникнуть на территорию завода весной 1911, когда был убит Андрюша, они уже не могли.
Однако труп Ющинского был обнаружен неподалеку от заводского забора, а поскольку Лукьяновка находилась вне черты еврейской оседлости, то ни одного еврея в округе не проживало. Завод Зайцева принадлежал уже к другому району, в котором евреи имели право жительства, – но именно потому, что большой кусок территории был занят заводом, по чисто географическим причинам, ни одного еврея – кроме Менделя Бейлис – притянуть к делу было невозможно: их просто не было в наличии.
Единственный свидетель, который показывал, что в день исчезновения Андрюши дети играли на заводском «мяле» и что за ними погнался «еврей с черной бородой», был фонарщик Казимир Семенович Шаховской. С его слов то же говорила его жена Ульяна Шаховская, которая попервоначалу наговорила это сыщику А.Д. Выгранову (как потом оказалось, по его же наущению). Но солгать складно Шаховские не смогли: Ульяна говорила, что ее муж видел, как «еврей с черной бородой» схватил мальчика, тогда как Казимир признавал, что «сам этого не видел», а передавал слышанное от детей, друживших с Андрюшей и катавшихся вместе с ним на «мяле». Дети же этого не подтверждали. Да и вся история выглядела крайне нелепой: ведь если бы кто-то действительно утащил Андрюшу на глазах других детей, то в тот же день вся Лукьяновка знала бы об этом!
После того, как начальник Киевского сыскного отделения Е.Ф. Мищук за отказ вести следствие в духе «ритуальной» версии был смещен (вскоре после этого отдан под суд и осужден за мнимый подлог вещественных доказательств), дело было передано следователю по особо важным делам В.И. Фененко. Но, ознакомившись с материалами следствия, собранными Мищуком, и основательно их пополнив, Фененко тоже не усмотрел «ритуала». Выдать ордер на арест «еврея с черной бородой, то есть Менделя Бейлиса, и привлечь его в качестве обвиняемого он отказался.
Тогда прокурор Чаплинский, на которого продолжали давить из Петербурга, пошел на обходной маневр. Осуществить арест он поручил Охранному отделению, хотя тому положено было заниматься политическими, а не уголовными преступлениями.
В конце июля 1911 года на кирпичный завод при еврейской хирургической больнице нагрянул целый взвод жандармов во главе с начальником охранного отделения подполковником Николаем Николаевичем Кулябко. В доме Бейлиса был произведен тщательный обыск. Самого его увели.
Человек от природы застенчивый, Бейлис чувствовал себя крайне неловко оттого, что из-за него произошел такой переполох и им занимаются важные начальники, с саблями и в эполетах. Он полагал, что произошло недоразумение с правом жительства. Так как на Лукьяновке евреям жить воспрещалось, а завод непосредственно к ней примыкал, то такие ошибки случались и раньше. Он был уверен, что все разъяснится, и его через час-другой отпустят. Однако под следствием, в тяжелейших условиях заключения, похожих на непрерывную пытку, ему пришлось провести больше двух лет.
Впрочем, того, что следствие затянется на такой долгий срок, не подозревали и сами тюремщики. Не прошло и месяца, как во время торжеств по случаю открытия в Киеве памятника царю-освободителю Александру II, прокурор Чаплинский, представляясь государю, с гордостью доложил, что убийство мальчика Ющинского, о которого так много говорят в прессе и в Государственной Думе, раскрыто. Убийцей, как и предполагалось, оказался еврей. Обвинительное заключение вскоре будет передано в суд.
Выслушав эту новость, государь император Николай Александрович не проронил ни слова, но размашисто перекрестился. Это было воспринято как прямое поощрение ритуальной версии.
На следующий день в городском театре, на глазах государя, был застрелен глава правительства П.А. Столыпин. Убийца был схвачен на месте преступления. Им оказался тайный агент охранки Дмитрий Богров. Он явился в театр – якобы выслеживать террористов – по заданию того самого начальника Охранного отделения Кулябко, который арестовал Бейлиса. Еврей Богров был с молниеносной быстротой судим и повешен. Против Кулябко и его петербургских начальников было возбуждено уголовное дело. Следствию надлежало выяснить, были ли они соучастниками убийства или «только» допустили преступную халатность. Однако, по безграничной милости государя, дело против них вскоре было прекращено.
Подоплека убийства Столыпина остается одной из интригующих загадок российской истории. Одна из версий – избавиться от Столыпина хотел сам государь; но поскольку тот упорно не подавал в отставку, а уволить его слабохарактерный император не решался, то охранка, получив соответствующий намек, выполнила то, чего от нее ждали. Этим и объясняется поспешная казнь убийцы и помилование его соучастников. Но, может быть, все объясняется проще: не рвение ли, проявленное начальником Киевского охранного отделения при аресте Бейлиса, уравновесило в глазах государя его преступное попустительство, приведшее к убийству Столыпина?

КОРОЛЕНКО

Хотя и неполная, но все-таки установившаяся после 1905 года гласность сделала в России общественное мнение силой, с которой властям приходилось считаться.
30 ноября 1911 года в петербургской газете «Речь» появилось обращение «К русскому обществу» с подзаголовком «По поводу кровавого навета на евреев». Среди подписавших его – Александр Блок и Максим Горький, академик В.И. Вернадский и известный философ и социолог, член Государственного совета М.М. Ковалевский, профессор Туган-Барановский и Петр Струве, П.Н. Милюков и Александр Бенуа, Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус, В.И. Немирович-Данченко и десятки других имен, составлявших славу и гордость России. Это были люди разной политической ориентации, нередко они остро полемизировали друг с другом, далеко не все они благосклонно относились к евреям. В том, что они объединились в стремлении дать отпор антисемитизму, главная заслуга принадлежала Владимиру Галактионовичу Короленко.
Еще за двадцать лет до этих событий, когда писатель и религиозный философ Владимир Соловьев пытался организовать коллективный протест против травли евреев, Короленко был среди тех, кто горячо одобрил инициативу Соловьева и поставил свою подпись под обращением (так и не увидевшим света из-за запрета цензуры). В письме Соловьеву Короленко написал, что травля евреев всегда сопровождается пошлостью и «забвением лучших начал литературы».
В 1903 году, после страшного кишиневского погрома, Короленко не только выступил с протестом – это сделали многие русские писатели, – но поехал в Кишинев, пробыл там несколько дней и написал превосходный очерк «Дом №13».
В 1905 году в Полтаве Короленко, рискуя жизнью, предотвратил еврейский погром: вышел к толпе вооруженных дрекольем пьяных хулиганов и заставил их разойтись по домам. А в 1908 году в статье «Бытовое явление», написанной с такой силой, что над ней плакал Лев Толстой, он, наряду с другими невинными жертвами скорострельного столыпинского «правосудия», вывел еврея, приговоренного к смертной казни за убийство, которого тот не совершал. Добрый десяток свидетелей показывали в суде, что в момент убийства видели обвиняемого совсем в другом городе, за сотни километров от места преступления. Но все свидетели были евреями, и антисемитские настроенные судьи не поверили их показаниям, что и стало причиной судебной ошибки.
Когда дело об убийстве Андрюши Ющинского превратилось в дело о ритуальном убийстве, то есть в дело Бейлиса, Короленко не только организовал сбор подписей под обращением «К русскому обществу», но и написал само обращение. Оно начиналось так:
«Во имя справедливости, во имя разума и человеколюбия мы поднимаем голос против вспышки фанатизма и темной неправды. Исстари идет вековечная борьба человечности, зовущей к свободе, равноправию и братству людей, с проповедью рабства, вражды и разделения. И в наше время,– как это было всегда, – те самые люди, которые стоят за бесправие собственного народа, всего настойчивее будят в нем дух вероисповедной вражды и племенной ненависти. Не уважая ни народного мнения, ни народных прав, готовые подавить их самыми суровыми мерами, – они льстят народным предрассудкам, раздувают суеверие и упорно зовут к насилиям над иноплеменными соотечественниками».
Обращение вызвало широкий отклик в стране. Во многих газетах, центральных и местных, стали появляться индивидуальные и коллективные письма, в которых самые разные люди заявляли, что присоединяются к тем, кто его подписал.
В журнале «Русское богатство» Короленко опубликовал большую статью «К вопросу о ритуальных убийствах». С глубоким знанием истории вопроса он опроверг утверждения черносотенной прессы, будто убийства христианских младенцев испокон века совершались евреями по предписанию их религии.
Короленко привел многочисленные данные о средневековых процессах, когда у невинных людей изощренными пытками и истязаниями вырывали «признания» в совершении ритуальных убийств. Он цитировал указы королей и буллы римских пап, рескрипты русских царей и решения Государственного совета, в которых строго запрещалось приписывать евреям ритуальные убийства, а миф о якобы совершаемых евреями убийствах христианских детей осуждался как заведомо ложный и питаемый суеверием.
Под влиянием этих выступлений нарастала волна протестов против ритуальной агитации и готовящейся судебной расправы над невинным человеком.
Когда начался процесс, Короленко с первого дня занял место в ложе прессы и посещал заседания аккуратнее многих должностных лиц. Статьи, написанные им в ходе суда, привлекали к себе внимание не только живостью стиля, но и глубиной анализа, умением видеть суть там, где другие не шли дальше внешней описательности.
Подлинной сенсацией стала статья Короленко «Господа присяжные заседатели». Писатель доказал, что состав присяжных, на которых ложилась обязанность вынести вердикт по делу Бейлиса, подобран мошенническим путем, так что из двенадцати человек десятеро – безграмотные крестьяне, а двое – малограмотные мелкие служащие. Случайно такой состав присяжных не мог подобраться в университетском городе. Цель подтасовки состояла в том, чтобы, воспользовавшись неразвитостью присяжных, запутать их: ведь им приходилось не только выслушивать показания свидетелей, но и следить за спором ученых-экспертов, обсуждавших сложнейшие вопросы медицины, психиатрии, теологии, толкования исторических и религиозных текстов. Даже образованным людям разобраться во всем этом было бы непросто, тем более – безграмотным мужикам.
Короленко также давал понять, что образовательный ценз был не единственным критерием мошеннического подбора присяжных. Власти позаботились и о том, чтобы среди них были люди, заранее предубежденные против евреев. Впоследствии писатель получил достоверные сведения, что из двенадцати присяжных пятеро были членами «Союза русского народа». А еще позже, после февраля 1917 года, когда были открыты секретные архивы, стало известно то, чего Короленко предвидеть не мог: Департаментом полиции была установлена слежка за присяжными. Во время процесса присяжные были изолированы от внешнего мира, их обслуживал переодетый жандарм, который доносил о каждом их слове. Обвинители, таким образом, ежедневно получали информацию о том, как меняются взгляды присяжных на характер дела по мере его продвижения, и учитывали эту информацию, тогда как защита ни о чем не подозревала.
А когда, несмотря на все ухищрения и махинации, Мендель Бейлис был оправдан, бессильная злоба тех, кто затеял позорный процесс, обрушилась на… Владимира Короленко. Писатель, которого называли совестью России, был привлечен к суду по обвинению, если выражаться современным языком, «в клевете на общественный и государственный строй».
Судебное преследование долго тяготело над писателем. Его таскали на допросы, но в то же время отказывали в вызове свидетелей и предоставлении документов в подтверждение того, что в его статье не было никакой клеветы. Слушание несколько раз откладывалось; тем не менее, над Владимиром Галактионовичем висела угроза заточения в крепость, от чего его избавила только Февральская революция.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ ПРИСТАВ КРАСОВСКИЙ И
ЖУРНАЛИСТ БРАЗУЛЬ-БРУШКОВСКИЙ

Пристав Николай Николаевич Красовский слыл мастером сыска. Он умел раскрывать самые сложные преступления. После убийства Ющинского ему поручили – параллельно с официальным расследованием – вести секретное дознание. О своей миссии Красовский не имел права никому говорить, в том числе официальному следователю. Подчинялся он только жандармскому подполковнику П.А. Иванову.
Однако его миссия сразу стала секретом полишинеля. Его двусмысленное положение привело к тому, что у него возникли осложнения с Е.Ф. Мищуком, который старался его дискредитировать.
С другой стороны, на Красовского оказывали давление люди, близкие к Голубеву и его организации «Двуглавый орел». Это заставило пристава тщательно проработать «ритуальную» версию убийства Ющинского. Он заново обследовал пещеру, брал на анализ пробы глины в пещере и на кирпичном заводе, исследовал заброшенные колодцы и т.д. В конце концов, он полностью убедился в том, что следы преступления ведут куда угодно, но только не на кирпичный завод Зайцева.
Красовский заново проработал и версию о том, что к убийству могли быть причастны супруги Приходько. Он нашел свидетеля, который опознал в Луке Приходько человека, которого видел у пещеры в день убийства. На основании этих показаний Лука Приходько был арестован вторично. Но дальнейшая проработка этой версии снова показала ее ложность. Красовскому ничего не оставалось, как освободить Луку и продолжать розыски с еще большим упорством.
Когда к нему обращался за сведениями знакомый репортер из «Киевской мысли» С.И. Бразуль-Брушковский, пристав отмахивался от него и говорил: «Отстаньте, пожалуйста, дело серьезное». Похоже, что Красовский относился к Бразулю с явным пренебрежением. Но тот был настойчив. Все свое внимание Бразуль сосредоточил на убийстве Андрюши: чутье журналиста подсказывало ему, что расследование этого дела может обернуться громкой сенсацией, и он не хотел ее упустить.
Будучи хорошо знакомым с ходом следствия, Бразуль знал, что ритуальная версия, со смаком обкатывавшаяся в черносотенных газетах, не стоит выеденного яйца. Тем более он был поражен известием о внезапном аресте Менделя Бейлиса. Примчавшись к Н.Н. Красовскому, он потребовал объяснений. Но Красовский ничего объяснить не мог.
– Нельзя же арестовывать невинного человека, – повторял Красовский с раздражением и досадой.
Он подтвердил, что абсолютно уверен в непричастности Бейлиса к убийству Ющинского; что такого же мнения придерживается следователь В.И. Фененко, как до него Е.Ф. Мищук. Но в дело вмешались более могущественные силы, самого Красовского отстранили от расследования и направляют подальше, так что в ближайшие дни он уедет из города. В.И. Фененко, хотя и оставлен на своем месте, но роль его теперь будет номинальной. Дело передано другому следователю, Н.А. Машкевичу, присланному для этого из Петербурга. Машкевич известен связями с черносотенными организациями и ненавистью к евреям. Но толку от такого расследования все равно не будет – в этом Красовский был абсолютно уверен.
– Если хотите докопаться до правды, – сказал он напоследок Бразулю-Брушковскому, – то обратите внимание на свидетельницу Веру Чеберяк. Она много знает, но какую-то важную часть правды утаивает. По какой причине, пока неизвестно.

ВЕРА ЧЕБЕРЯК

На Лукьяновке Вера Владимировна Чеберяк слыла аристократкой. Ее муж Василий Чеберяк, мелкий служащий почтово-телеграфного ведомства, был дворянином, а сама Вера получила некоторое образование, играла на фортепьяно, умела поддерживать разговор.
Однако внешняя благопристойность мало гармонировала с ее образом жизни.
Вера Чеберяк терроризировала всю округу. Нередко дралась с соседями, угрожала им расправой или доносами. Так, поссорившись с одной из своих подруг, Вера стала ее шантажировать, грозя сообщить в полицию, что та якобы родила ребенка, задушила его и закопала в огороде.
Но так же легко, как дралась и ссорилась, «Верка-чиновница» мирилась с окружающими, задабривая их лестью и подарками.
Хищница по натуре, она жадно хватала жизненные удовольствия, которые понимала достаточно просто. Нисколько не стесняясь мужа, она завела роман с соседом-французом Полем Мифле, но тот оказался ревнив, и они часто ссорились. Причин же для ревности у француза возникало предостаточно. Так, Вера подружилась с жившими по соседству молоденькими девицами Екатериной и Ксенией Дьяконовыми, а став вхожей в их дом, обольстила их брата Ивана. Увидев однажды, что другая подруга Дьяконовых любезничает с парнем, взбешенная Вера отхлестала ее по щекам. На другой день, правда, она попросила прощения и помирилась с соперницей. В то же время она поселила у себя «квартиранта» – двадцатилетнего парня Петрова, которого тоже обольстила, а затем стала науськивать его на Мифле.
Основным занятием Веры Чеберяк была продажа краденого. Связи с воровской шайкой у нее были родственные, так как в нее входил ее сводный брат Петр Сингаевский. Выручку все дружно пропивали.
Муж Веры – тихий, слабовольный человек – круглыми сутками дежурил на телеграфе, а в это время в его доме устраивала оргии веселая компания. Впрочем, когда муж бывал дома, его не стеснялись. Быстро подпаивали (иногда подсыпая снотворное) и укладывали спать. Впоследствии, когда в квартире Чеберяк делали обыск и брали соскобы со стен в попытке обнаружить кровь Андрюши Ющинского, то следов крови не нашли – все они были тщательно отмыты и выскоблены, – зато обои оказались обильно пропитанными … спермой.
Когда Бразуль-Брушковский, последовав совету Красовского, завел знакомство с Верой Чеберяк и заговорил с ней о деле Ющинского, она сказала, что никак к нему не причастна. Она пожаловалась, что ее только напрасно таскают в полицию на допросы. В то же время она давала понять, что кое-что знает об убийстве, и этим только разжигала любопытство журналиста.
Постепенно Бразуль сумел расположить к себе Веру – так, во всяком случае, ему казалось. Однажды, придя к Чеберяк, он застал ее в ссадинах, кровоподтеках и бинтах. Сквозь стоны и слезы Вера поведала, что накануне вечером на нее напали два человека и избили до полусмерти. Вера говорила, что избивали они ее молча, лиц в темноте она не разглядела, но убегали они потом, взявшись за руки, словно зрячий утаскивал за собой слепого, и это позволило Вере их опознать. Она с уверенностью говорила, что это были братья Мифле – Поль и Евгений.
Она призналась Бразулю, что с Полем Мифле ее связывал долгий и мучительный для обоих роман. Два года назад, приревновав Веру, он так же жестоко ее избил, а она в отместку плеснула ему в лицо серной кислотой и выжгла глаза. Ее за это судили, но сам Поль просил ее оправдать. Тем не менее, Поль не мог простить Вере, что по ее вине потерял зрение, и всячески преследовал ее. Теперь ее терпению пришел конец, и она больше не будет его покрывать.
– Знайте же, – сказала Вера, – что Андрюшу Ющинского убили его мать Александра Приходько и отчим Лука Приходько, а помогал им Поль Мифле!
Все это Вера, по ее словам, знала давно, но молчала, потому что в деле замешан ее любовник. Теперь же, окончательно поссорившись с Полем, она не желает скрывать правду.
Услышав эту потрясающую исповедь оскорбленной женщины, Бразуль вспомнил о том, что на супругов Приходько уже падало подозрение, их арестовывали, допрашивали, но Поль Мифле не попадал в поле зрения следствия. Не в этом ли причина того, что следователи не смогли добыть неопровержимых улик и должны были отбросить первоначальную версию убийства?
Полагая, что язык у Веры развязался под настроением минуты и завтра она может от всего отказаться, Бразуль стал настаивать, чтобы она тотчас же пошла с ним к судебному следователю и официально повторила свой рассказ. От этого, однако, она уклонилась – под тем предлогом, что ей надо предварительно посоветоваться с «одним человеком», но тот сидит в тюрьме, притом, не в Киеве, а в Харькове.
Не зная, что обо всем этом думать, Бразуль обратился к своему другу, присяжному поверенному А.Д.Марголину – одному из наиболее известных юристов Киева. Изложив все, что услышал от Веры Чеберяк, Бразуль просил Марголина встретиться с нею, выслушать ее показания и высказать свое мнение: можно верить этой женщине или нет.
Марголин поначалу отказался. Он был хорошо известен в Киеве как видный адвокат и общественный деятель. К тому же, он полагал, что его пригласят быть официальным защитником Бейлиса. Он опасался, что, познакомившись с ним, Чеберяк потом будет досаждать ему различными просьбами, а то и шантажировать. Однако Бразуль настаивал, да и сам Марголин понимал, сколь существенны показания Веры Чеберяк для его вероятного подзащитного и как важно их зафиксировать, чтобы она не могла от них отречься. В результате был выработан такой план.
Марголин по своим делам собирался в Харьков; а поскольку Вера Чеберяк уверяла, что ей надо посоветоваться с кем-то из друзей именно в Харькове, то было решено, что Бразуль привезет ее туда, приведет в гостиницу к Марголину, и она повторит при нем свой рассказ; при этом Марголин не назовет ей своего имени.
Поездка состоялась и имела ряд важных последствий. Одно из них состояло в том, что, став участником расследования, Марголин уже не мог выступать в качестве официального защитника Бейлиса, зато стал одни из ключевых свидетелей, так как Вера повторила при нем свою версию убийства Андрюши.
Выслушав Веру Чеберяк, Марголин сказал Бразулю, что ни одному слову этой женщины верить нельзя. О том, что Вера безбожно врала, говорило еще одно обстоятельство. По просьбе Бразуля в Харьков вместе с ним и Верой поехал также сыщик А.Д. Выгранов, бывший помощник Красовского. В Харькове Выгранов глаз не спускал с Веры Чеберяк, но истинную цель ее поездки туда выяснить не смог. Достоверно он выяснил только то, что в Харьковскую тюрьму она не являлась и свидания с каким-либо заключенным этой тюрьмы не просила.
Хотя стало совершенно ясно, что «Верка-чиновница» водит Бразуля за нос, совет, данный ему Марголиным, был парадоксален: Бразуль должен изложить на бумаге все услышанное от Веры и направить официальное заявление в прокуратуру, а одновременно опубликовать его в газете, чтобы власти не могли его замолчать. Причем, все это следует сделать срочно, так как следствие по делу Бейлиса заканчивается, вот-вот будет составлено обвинительное заключение, и дело о «ритуальном убийстве» перейдет в суд. Даже если показания Веры Чеберяк, которые изложит в своем заявлении Бразуль, позднее не подтвердятся, само их появление заставит власти вызвать на допрос ее, Бразуля, Мифле, ряд других лиц, то есть продолжить расследование. Передача дела в суд будет отложена, а это позволит выиграть время.
Публикации Бразуль-Брушковского оказались сенсационными. Его заявление перепечатали почти все газеты России. Но больше всех был потрясен Поль Мифле. Мало того, что в припадке бешеной ярости его бывшая любовница изуродовала и ослепила его, – теперь она хочет сгноить его на каторге по ложному обвинению!
До предела озлобленный коварным предательством недавней подруги, Мифле пошел в полицию и донес, что Вера Чеберяк занимается перепродажей краденого. Веру арестовали, и, хотя продержали в тюрьме недолго, на суде над Бейлисом она фигурировала уже не как добропорядочная мать семейства, а как содержательница воровского притона. Это сыграло свою роль в вердикте присяжных.
Однако в главном, на что рассчитывали Бразуль и Марголин, они просчитались. Сенсационные разоблачения Бразуля на следственные власти не произвели ни малейшего впечатления. Они давно уже выяснили правду и понимали, что опытная преступница направила журналиста по ложному следу, так что им можно было не бояться его разоблачений. Обвинительное заключение против Бейлиса было составлено без дальнейших промедлений, материалы дела были переданы в суд.

СНОВА ПРИСТАВ КРАСОВСКИЙ

Николай Алексеевич Красовский уехал из Киева, но никак не мог успокоиться. Впервые за двадцать лет полицейской карьеры ему было оказано недоверие. Более того, на него было заведено несколько уголовных дел – по обвинению в злоупотреблениях по службе. По всем этим делам он был позднее оправдан судом, а по одному – ему был объявлен выговор, так что никаких серьезных прегрешений за ним не было. Все придирки были вызваны только тем, что он пытался честно вести расследование убийства Ющинского.
Его профессиональная гордость была уязвлена. Обдумав случившееся, он решил во что бы то ни стало раскрыть это преступление и восстановить свою репутацию.
Красовский имел некоторое состояние. Он вышел в отставку, вернулся в Киев, нанял на собственные деньги двух опытных сыщиков – упоминавшегося уже А.Д. Выгранова и Адама Полищука. Красовский работал с ними раньше и вполне им доверял. С их помощью он заново стал собирать информацию об Андрюше Ющинском – от его друзей и о Вере Чеберяк – от ее соседей.
Красовский и его помощники без труда установили, что ближайшим другом Андрюши был Женя Чеберяк – сын «Верки-чиновницы». Андрюша так часто бывал в квартире Чеберяк, что его прозвали «домовым». Накануне убийства Андрюша и Женя поссорились. Раздраженный Женя пригрозил, что расскажет Андрюшиной матери, что он часто прогуливает школьные занятия. В ответ Андрюша сказал, что если так, то он сообщит в полицию, что в доме Чеберяк собираются воры.
Эта детская ссора, о которой Женя рассказал матери, совпала с осложнениями для воровской шайки. Много лет она орудовала совершенно безнаказанно, и вдруг несколько ее участников были арестованы, а затем в квартире Чеберяк был произведен обыск. Только впоследствии ворам стало известно, что арест был случайным, а обыск – никак с ним не связанным. Пока же они сочли, что «малину» провалил доносчик. На эту роль в тот момент больше всего подходил «домовой», «байстрюк», то есть Андрюша.
Узнав все эти подробности, Красовский пришел к совершенно новой версии убийства Ющинского: мотивом преступления становилась месть воров, заподозривших мальчика в предательстве.
Особенно ценные сведения дали Красовскому сестры Дьяконовы и нижняя соседка Веры Чеберяк Зинаида Ивановна Малицкая. Оказалось, что Малицкая в день убийства слышала страшную возню и детские крики в квартире Чеберяк. А Екатерина Дьяконова заходила к Вере в тот день, пила на кухне с ней чай. В квартире в это время находились гости – трое мужчин: брат Веры Петр Сингаевский (воровская кличка Плис), их близкий друг Борис Рудзинский, сожительствовавший с сестрой Веры и Плиса, и «Ванька Рыжий» (Иван Латышев). Но теплая компания не бражничала, как обычно, а вела себя тихо и странно. Все трое парней давно знали Катюшу Дьяконову, но даже не заглянули в кухню поздороваться; зато Вера не в меру суетилась и то и дело выбегала к ним из кухни, но соседку в комнаты не звала. Чувствовалось, что в доме происходит или только что произошло что-то необычное.
Собрав все эти и многие другие сведения, Красовский пришел к выводу, что убийство, скорее всего, было совершено в квартире Чеберяк и что в нем, кроме нее самой, принимали участие Петр Сингаевский, Борис Рудзинский и Иван Латышев.
Однако собранные данные могли служить лишь косвенными уликами: никто из опрошенных соседей, слышавших подозрительную возню в доме, непосредственным свидетелем убийства не был.
Продолжая расследование, Красовский и Бразуль узнали, что у Веры Чеберяк была подруга Адель Равич, которая видела в квартире труп мальчика. После этого Вера, пригрозив ей расправой, заставила ее в пожарном порядке эмигрировать в Америку. Перед отъездом Адель Равич под большим секретом поведала двум другим лицам свою страшную тайну. От них сведения и поступили к Красовскому. Саму же Адель Равич, которую впоследствии защита Бейлиса требовала вызвать в суд, разыскав ее через российское посольство в Вашингтоне, разумеется «не нашли».
Ключевым свидетелем становился ближайший друг Андрюши Женя Чеберяк. Выгранов и Полищук много раз говорили с ним, но его откровенность не шла дальше определенных границ.
Мальчик стал разговорчивее только после того, как по доносу Поля Мифле Вера Чеберяк была арестована. Сыщики Красовского стали почти ежедневно наведываться в дом Чеберяк, задабривая Женю и его двух младших сестер сладостями. Картина прояснялась медленно – отчасти из-за того, что Женя, наученный матерью, продолжал осторожничать, отчасти же потому, что Выгранов и Полищук, на которых полагался Красовский, вели двойную игру. Они тайно были перекуплены «Союзом русского народа» и по его требованию намеренно запутывали расследование.
Внезапно Женя Чеберяк тяжело заболел. Его увезли в больницу, но никакие медицинские средства не помогали: мальчику становилось все хуже.
Когда Веру Чеберяк выпустили из тюрьмы, она взяла извозчика и, не заезжая домой, помчалась в больницу к сыну. Женя был уже при смерти, но, невзирая на категорические возражения врачей, Вера забрала его домой. Вскоре появились сыщики. Они стали свидетелями того, что мальчик в предсмертной агонии называл имя Андрюши. Когда он приходил в себя, они ему задавали вопросы, полагая (или опасаясь!), что он раскроет, наконец, тайну, камнем лежавшую на его детской душе. Но Вера наклонялась над ним и поцелуями закрывала ему рот. Она просила, чтобы он подтвердил, что она ни в чем не виновата, но он только твердил:
– Оставь меня, мама, мне тяжело, не надо об этом.
Почти то же самое повторилось после исповеди и причастия умиравшего мальчика. Для этой цели Вера пригласила не священника своего прихода, а Федора Сенкевича, чей приход располагался совсем в другой части города. Это был тот самый Сенкевич, который вместе со студентом Голубевым возглавлял черносотенную молодежную организацию «Двуглавый орел». Когда священник, побеседовав с мальчиком и исполнив традиционный обряд, направился к двери, Женя снова подозвал его. Он хотел сказать что-то важное, но мать стала подавать мальчику знаки, и он промолчал. Такова, во всяком случае, версия этого эпизода в изложении самого Сенкевича.
Итак, Женя Чеберяк умер, унеся с собой свою тайну. Или же ее сохранили те, кому он перед смертью ее все-таки поведал.
Следом заболела и умерла его сестра Валя.
Все поведение Веры Чеберяк в эти драматические дни говорило о том, что это она, даже находясь в тюрьме, сумела через кого-то отравить собственных детей, опасаясь, что они проболтаются. Если бы Вера была привлечена к суду, подробности этого страшного преступления могли бы быть раскрыты. Но по делу Бейлиса матерая преступница проходила только как свидетельница. Ее прямое участие в убийстве Андрюши Ющинского, как мы увидим, было полностью доказано, но подозрение в убийстве ею двух своих детей так и осталось подозрением. Не исключена и иная версия – что детей «Чеберячки» отравили сыщики Полищук и Выгранов, щедро угощавшие их пирожными. Ведь если по заданию Красовского они пытались выведать тайну, известную Жене, то по поручению «Союза русского народа» они стремились во что бы то ни стало ее похоронить. Они вполне могли ликвидировать свидетеля, когда тот, по их же ухищрению, стал слишком откровенен.

МАХАЛИН И КАРАЕВ

Бывший студент Сергей Махалин, как и большинство студентов, был противником царского строя. Однажды его арестовали и несколько месяцев продержали в тюрьме, однако серьезных улик против него не было, и его выпустили. Но вернуться в университет Махалин уже не мог. Он зарабатывал на жизнь частными уроками и бесплатно преподавал в киевских рабочих кружках. Среди рабочих разговоры часто касались дела Ющинского: оно не сходило со страниц газет и будоражило всех. Махалин объяснял рабочим, что все разговоры об употреблении евреями христианской крови – это средневековые предрассудки; «ритуальная» агитация ведется реакционными кругами для травли евреев, чтобы направить против них гнев народных масс, страдающих от бесправия и лишений. Однако подобные объяснения нередко порождали лишь скептические усмешки. Не то чтобы рабочие слепо верили черносотенным газетам, но и нельзя было сказать, что вовсе не верили. Отношение у большинства было такое: «Кто же их, евреев, знает! Все может быть…»
Сергей Махалин видел, что дело об убийстве Ющинского выходит за рамки обычного уголовного дела. Готовилась почва для еврейского погрома, а что это такое, он хорошо знал, так как в юности был свидетелем погрома в местечке Смела, откуда был родом. Да и не только погром готовили черносотенцы. Разворачивалась кампания по манипулированию сознанием масс народа, превращаемых в послушное и агрессивное стадо. Воспрепятствовать этому – значило вырвать массы народа из-под влияния черносотенных идеологов, а это было важно не только для предотвращения погрома, но вообще для будущего России. И все это в тот конкретный момент замыкалось на расследовании убийства Андрюши Ющинского.
Под влиянием таких мыслей Махалин отправился к С.И. Бразуль-Брушковскому и предложил ему свое сотрудничество. Но журналист встретил студента настороженно. Он не раз уже подвергался провокациям со стороны охранки и не хотел иметь дело с малознакомым человеком.
Уйдя несолоно хлебавши, Махалин решил не отступаться от задуманного. Но он понимал, что в одиночку многого не добьешься, и написал во Владикавказ своему другу-осетину Амзору Караеву, с которым еще недавно вместе сидел в киевской тюрьме.
Амзор Эльмунзаевич Караев был на пять лет старше Махалина. В тюремном мире он пользовался особой известностью. Несколькими годами ранее, после первого ареста по политическому делу, Караев вступил в конфликт с тюремной администрацией и возглавил борьбу заключенных против произвола тюремщиков. Когда у Караева разболелись зубы, он потребовал, чтобы его отвезли к дантисту, но тюремщики лишь поиздевались над ним. Особо усердствовал один садист-надзиратель, и Караев поклялся ему отомстить. Через пару дней, встретив надзирателя в тюремном дворе, Караев умелым ударом всадил ему в сердце нож.
Состоялся суд, но Караев столь убедительно объясним мотивы своего поступка, что присяжные его оправдали. После этого эпизода надзиратели его не на шутку боялись, зато среди заключенных – как политических, так и уголовников – его популярность стала легендарной.
После освобождения Караев некоторое время жил рядом с Махалиным и пытался вовлечь приятеля в деятельность какой-то революционной организации, то ли эсеровской, то ли анархистской. Но вскоре ему предписали покинуть Киев, что он и сделал во избежание нового ареста.
Махалин решил, что ему нужен именно такой помощник. Получив его письмо, Караев без лишних вопросов приехал в Киев. Однако когда Махалин изложил ему суть дела, он вспылил и даже выхватил браунинг, посчитав себя оскорбленным. В революционной среде еще раньше был пущен слух, что Караев лишь прикидывается революционером, а на самом деле он – провокатор, тайный агент охранки. И он решил, что, предлагая ему заняться полицейским расследованием, Махалин либо тоже считает его сексотом, либо проверяет его по заданию революционеров. И то, и другое горячий осетин воспринял как смертельную обиду.
С большим трудом Махалину удалось остудить гнев раскипятившегося приятеля и объяснить, что дело об убийстве Ющинского имеет огромное общественное значение, и что поиск истинных убийц мальчика ведется не по заданию охранки, а именно для того, чтобы сорвать ее замыслы. Когда Караев понял, о чем идет речь, он забыл о своей обиде и с готовностью включился в дело.
В тюрьме в то время сидел матёрый бандит Фетисов, родственник Веры Чеберяк и ее брата Петра Сингаевского. На этом, а также на авторитете Караева среди уголовников, друзья и построили свой план.
Караев встретился с Петром Сингаевским (Плисом) и сообщил ему, будто Фетисов просил передать «своим», чтобы они устроили ему побег. Плиса эта идея заинтересовала. За первой встречей последовали другие. Караев предложил новому приятелю участвовать в якобы затеянном им вооруженном ограблении, которое сулило большую добычу. При этом он взял с Плиса слово, что ни в каких других делах тот временно участвовать не будет. Караев и Махалин опасались, что Сингаевский засыплется на какой-нибудь мелкой краже и тем самым сорвет их план.
Войдя в доверие к преступнику, Караев сообщил ему, что был вызван в жандармское управление на допрос по одному из прошлых дел и там случайно слышал разговор о том, будто выписан ордер на арест Петра Сингаевского по делу Ющинского.
Плис не на шутку встревожился и сказал, что его «подсевают шмары», то есть сестры Дьяконовы. Все больше паникуя, он стал строить фантастические планы о том, как выкрасть дело из жандармского управления. Завязался откровенный разговор, по ходу которого Сингаевский не только признал свое участие в убийстве Андрюши, но и в подробностях поведал о том, как было дело. Рассказал, как разделывали мальчика в квартире Чеберяк, как ночью выносили труп, как дотащили его до пещеры; каким слабаком оказался Ванька Рыжий, т. е. Иван Латышев, которого даже стошнило.
Когда Караев спросил, почему труп был исколот, Плис со злостью ответил:
– Это придумала министерская голова Рудзинского.
Разговор происходил в гостиничном номере Караева. Следуя предварительной договоренности, к нему как бы случайно зашел Сергей Махалин. Сингаевский замолчал, но Караев заверил его, что это «свой», и предложил повторить рассказ при нем.
Личное признание Сингаевского в присутствии двух свидетелей – это и было то прямое доказательство, которого так не хватало Н.А.Красовскому и С.И. Бразуль-Брушковскому.

ВТОРОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ БРАЗУЛЬ-БРУШКОВСКОГО

К этому времени С.И. Бразуль-Брушковский объединил свои усилия с Н.А. Красовским. После первоначального недоверия он стал сотрудничать и с Махалиным, а затем свел его с Красовским. Вскоре им удалось получить показания парикмахера Швачко, который как-то был арестован по недоразумению и трое суток провел в полицейском участке. Он помнил, как в их камеру ввели Бориса Рудзинского, который там встретил приятеля, и как ночью, лежа на нарах, Рудзинский тихо, но достаточно внятно рассказывал этому приятелю о том, как они «пришили байстрюка», который их выдавал, и как раньше они были неосмотрительны, предполагая использовать его в грандиозном деле по ограблению Софийского собора: им нужен был щуплый паренек, чтобы пролезть между прутьями ограды и открыть изнутри ворота. Швачко лежал близко на нарах и не спал. Его показания стали прямым доказательством участия в убийстве Бориса Рудзинского.
Итак, объединив усилия, частные детективы не только сумели восстановить картину преступления, но и изобличить его основных участников. Их выводы полностью совпали с тем, к чему задолго до них пришел… жандармский подполковник П.А. Иванов. Все подробности дела он знал от Веры Чеберяк. Но сведения от нее он получил не как от обвиняемой, а как от… своего осведомителя. Иванов допрашивал и Бориса Рудзинского, а когда тот вздумал отпираться, устроил ему очную ставку с Верой. На очной ставке Рудзинский все подтвердил.
Однако если частное расследование велось с целью раскрытия истины, то жандармское управление вело его для того, чтобы скрыть. Возможно, что П.А. Иванов поначалу об этом не догадывался и честно стремился раскрыть преступление. Но когда он явился со своими материалами к прокурору судебной палаты Чаплинскому, тот положил их под сукно и дал понять Иванову, какая миссия на него возложена.
Фабрикуя ложное обвинение против Бейлиса, власти должны были знать правду, чтобы воспрепятствовать ее выходу наружу. И они узнали ее без особого труда. Потому они и пренебрегли первым заявлением Бразуль-Брушковского: будучи плодом заблуждения, оно было для них не опасно.
Но когда Бразуль выступил с новыми разоблачениями, назвав убийцами Ющинского Веру Чеберяк, Петра Сингаевского, Бориса Рудзинского и Ивана Латышева, с этим уже нельзя было не считаться. Переданное в суд обвинительное заключение против Бейлиса пришлось отозвать, дело направили на доследование.
За бескорыстные поиски правды частные детективы жестоко поплатились. Караева отправили в ссылку – сперва в Якутию, а затем в Енисейскую губернию. Бразуль впоследствии получил год тюрьмы: он якобы не снял шляпу при исполнении гимна «Боже, царя храни» и был осужден за «оскорбление величества». Провел несколько месяцев за решеткой и Н.А.Красовский. Уже во время суда над Бейлисом, как раз в тот момент, когда он давал убийственные для обвинения показания, к нему на квартиру нагрянули с обыском.
Действовали власти и более изощренными методами. Стремясь скомпрометировать Караева и Махалина как главных свидетелей против чеберяковской банды, их объявили секретными сотрудниками охранки. Версия эта перекочевала потом в самые солидные труды о деле Бейлиса, имеется она и в материалах Следственной комиссии Временного правительства, что вынуждает меня остановиться на этом несколько подробнее.
Одной из особенностей описываемой эпохи было то, что она была пропитана азефовщиной. Многие молодые люди, очертя голову бросавшиеся в революционную деятельность, при первых же соприкосновениях с Охранным отделением с непонятной легкостью становились сексотами. Иные давали подписку о сотрудничестве, но свои связи в охранке использовали для того, чтобы ее надувать, и через какое-то время настолько запутывались в двойной игре, что сами не знали, кто же они на самом деле: революционеры или агенты полиции. Евно Азеф и Георгий Гапон, Дмитрий Богров и Роман Малиновский – лишь наиболее известные фигуры из бесконечно длинного ряда двойных агентов. Но есть ли основания зачислять в этот ряд Сергея Махалина и Амзора Караева?
Выводя агентов на чистую воду, в революционных кругах выясняли, кто именно и когда их завербовал, кому и какие сведения они давали и сколько за это получали. В отношении Махалина и Караева таких данных ни во время суда над Бейлисом, ни позднее, когда были открыты архивы Охранного отделения, не обнаружилось. А.С. Тагер нашел в полицейской переписке по поводу Караева сообщение о том, что он был секретным сотрудником, но оказался «недобросовестным». Это надо понимать таким образом, что подписку о сотрудничестве он дал, но фактически никаких сведений охранке не поставлял. Но и сама его подписка в полицейских архивах не найдена.
В связи с действительной или мнимой причастностью Караева к охранке за кулисами процесса разгорелись бурные споры. Прокурор О.Ю. Виппер боялся личного присутствия Караева на суде. Слишком сильное впечатление производили его показания, имевшиеся в материалах предварительного следствия, и прокурор не хотел, чтобы Караев их усилил личным присутствием. Однако представитель гражданского иска член Государственной Думы Г.Г. Замысловский полагал, что, напротив, Караеву следует дать возможность выступить на суде, а затем разоблачить его как агента охранки и тем самым дискредитировать.
Победила точка зрения прокурора. В результате был «задействован», как сейчас говорят в России, громоздкий полицейско-бюрократический аппарат империи, чтобы не допустить появления Амзора Караева в зале суда. (Не потому ли, что Караев вовсе не был сексотом и скомпрометировать его было бы очень трудно?) В то время, как по официальным каналам в Енисейскую губернию был направлен вызов Караева в суд, секретно туда же было направлено предписание не давать ему разрешение покинуть место ссылки и категорически исключить возможность побега. Чтобы обеспечить выполнение столь важного приказа, губернатор приказал арестовать Караева. Все время суда он содержался под стражей и так и не появился в Киеве.
Что касается Махалина, то относительно его причастности к охранке нет и таких хлипких данных. На суде Замысловский, допрашивая жандармского подполковника П.А.Иванова, настойчиво добивался от него признания в том, что Махалин был его секретным сотрудником. Но не добился. И вовсе не потому, что Иванов не имел права разглашать служебную тайну. На карте стоял престиж империи. В интересах того, чтобы скомпрометировать такого ключевого свидетеля защиты, каким был Махалин, Иванову, конечно же, разрешили бы раскрыть агента, к тому же тоже «недобросовестного». Но он этого не сделал. (Впоследствии, как увидим, недоказанный слух о сотрудничестве Махалина с охранкой стоил ему жизни…)
Совершенно иначе отнеслись власти к подлинным убийцам Ющинского – Ивану Латышеву, Борису Рудзинскому и Петру Сингаевскому. Чтобы снять с себя обвинение в убийстве, они явились с повинной и заявили, что вечером того самого дня, когда был убит Андрюша, они ограбили на Крещатике магазин оптических товаров. Кто-то им подсказал (возможно, сама охранка), что такое признание обеспечит им алиби.
Однако по делу об ограблении магазина их не привлекли, следствие даже не было начато. По-видимому, такого ограбления вообще не было, но если и было, то около десяти часов вечера, а убийство произошло около полудня.
Во время суда над Бейлисом, допрашивая свидетеля Петра Сингаевского, защитник Оскар Грузенберг спросил, почему тот считает, что участие в ограблении магазина освобождает его от обвинений в убийстве Андрюши, которое произошло часов на десять раньше. Сингаевский не знал, что ответить, но на выручку ему поспешил гражданский истец Замысловский. Он стал растолковывать, что ограбление магазина – дело сложное, к нему надо тщательно подготовиться, и поэтому Сингаевский и его сообщники были заняты с самого утра: убивать в тот день им было некогда. В этом якобы и состояло их алиби.
Сами бандиты были менее находчивы. Ванька Рыжий (Иван Латышев), попавшись на другом преступлении, на допросе у следователя вдруг стал давать откровенные показания по делу Ющинского. Спохватившись, он понял, что наговорил лишнего. Перед тем, как подписать протокол допроса, он почувствовал жажду. С разрешения следователя он подошел к окну, где стоял графин с водой, и неожиданно выбросился из него. Кабинет находился на четвертом этаже, преступник разбился насмерть.
Свидетели Сингаевский и Рудзинский, тоже попавшиеся на различных ограблениях, в судебный зал во время процесса Бейлиса были доставлены под стражей. При очных ставках Сингаевского с Махалиным и Рудзинского с Швачко они растерялись. Особенно подавлен был Сингаевский. Он отрицал, что сам рассказывал Махалину и Караеву об убийстве, но держался так неуверенно, что зал затаил дыхание. Казалось, еще секунда – и Плис признается в убийстве перед всем миром. Но тут снова вмешался Замысловский и буквально заткнул рот убийце, как раньше Вера Чеберяк закрывала поцелуями рот своему умиравшему сыну.
Можно не сомневаться, что если бы вслед за Махалиным на очной ставке с Сингаевским выступил и Караев, преступник не выдержал бы. Однако Караев, как мы знаем, в это время сидел в тюрьме в далекой Енисейской губернии. Распоряжение о его аресте с целью недопущения его явки в суд исходило от министра внутренних дел Николая Алексеевича Маклакова. Вместе с министром юстиции Щегловитовым Маклаков чинил прямое беззаконие, чтобы не допустить разоблачения истинных убийц Ющинского.
А в это время в зале суда пятеро защитников Бейлиса вели героическую борьбу за раскрытие правды. Возглавлял бригаду член Государственной Думы Василий Алексеевич Маклаков, родной брат министра. Трудно найти более яркое свидетельство того, как глубоко дело Бейлиса раскололо все русское общество, нежели это противостояние двух братьев.

ОБВИНИТЕЛИ И ЭКСПЕРТЫ ОБВИНЕНИЯ

Суд над Бейлисом начался 25 сентября 1913 года. После решения процедурных вопросов началось чтение обвинительного акта – одного из самых позорных документов, когда-либо фигурировавших в таком качестве.
Поскольку каких-либо серьезных улик против Бейлиса не было, то обвинительное заключение построили на доказательствах невиновности Веры Чеберяк и ее шайки, сдобренных клеветническими выпадами против иудаизма и вообще евреев.
Правда, прокурор О.Ю. Виппер не раз заявлял, что на данном суде обвиняется не еврейский народ и не еврейская религия, а только один Мендель Бейлис. Но если официальный представитель государственной власти вынужден был прикрывать откровенно антисемитскую направленность суда фиговыми листочками этих жалких оговорок, то лица, поддерживающие гражданский иск, бесстыдствовали во всей наготе. Официально они представляли интересы матери убитого мальчика, но интересы Александры Приходько беспокоили их меньше всего. Оба гражданских истца Георгий Замысловский и Алексей Шмаков были видными идеологами Черной сотни. Их цель состояла в том, чтобы любой ценой добиться осуждения Бейлиса и всего еврейского народа. В этом они видели средство подавления оппозиции и сплочения народа вокруг царя и трона.
Георгий Замысловский, как уже упоминалось, был одним из главарей фракции правых в Государственной думе – наряду с доктором А.И. Дубровиным, В.М. Пуришкевичем, Марковым-Вторым. Другой гражданский истец, Алексей Шмаков, был не менее известен. Старый юрист, он начал свой поход против евреев еще в 80-е годы XIX века. Шмаков переводил и комментировал труды немецких антисемитов и сам писал огромные трактаты о вредоносности евреев, об аморальности иудейской религии, о тайном заговоре евреев и масонов против человечества. Среди антисемитов он слыл самым крупным знатоком еврейской религиозной литературы, хотя на иврите не читал. На самом деле, он был знатоком антисемитской литературы. Черпая из нее различные мифы о еврейских «злодействах и зверствах», он умел придавать им наукообразную форму.
Эти два гражданских истца и обвиняли Бейлиса и вообще евреев в «употреблении христианской крови в ритуальных целях».
Не менее важную роль играли в процессе эксперты, поддерживавшие обвинение. Один из них, профессор судебной медицины Д.П. Косоротов, продал свою совесть ученого за четыре тысячи рублей, которые ему были выданы лично начальником Департамента полиции Степаном Петровичем Белецким из особого секретного фонда – две тысячи до и две тысячи после процесса. Однако об этом стало известно только после февраля 1917 года, когда были открыты секретные архивы и сам Белецкий дал откровенные показания Следственной комиссии Временного правительства. А на суде профессор Косоротов авторитетом ученого-медика подтверждал, что убийство Ющинского могло иметь ритуальный характер.
Другой эксперт обвинения, профессор И.А. Сикорский, психиатр, за свою «экспертизу» получил даже больше – 4500 рублей. И, надо сказать, он честно их отработал. В своем выступлении на суде он не касался научных проблем, связанных с его специальностью. Трибуну суда он использовал для произнесения зажигательной антисемитской речи. Защитники пытались протестовать, но Сикорский, поощряемый председателем суда Федором Алексеевичем Болдыревым, договорил до конца и произвел вполне определенное впечатление на присяжных.
Однако наиболее важной была религиозная экспертиза, ибо именно специалисты по еврейской религии должны были дать ответ на центральный вопрос: предписывает ли иудаизм употребление христианской крови, или нет.
Среди православных богословов не нашлось ни одного авторитетного человека, которого обвинение рискнуло бы выставить на суде в качестве эксперта. В следственном деле имелись показания архимандрита Амвросия, который был наместником Почаево-Успенской лавры. Но, по его собственном словам, вопроса о ритуальных убийствах он не изучал, а только слышал об этом от других священников и монахов, включая выкрестов, то есть евреев, принявших православие. В качестве эксперта выставить этого архимандрита было, конечно, невозможно.
На суде давал показания еще один архимандрит, Автоном, рожденный евреем, но принявший православие в десятилетнем возрасте. Он тоже никаких специальных знаний по интересовавшему суд вопросу не имел, но якобы знал несколько случаев, когда евреи избили и даже убили своих бывших единоверцев, перешедших в христианство. В эксперты архимандрит Автоном тоже не годился, да и свидетельские его показания отношения к делу не имели. Обвинители, скорее всего, вызвали его с одной целью: ряса священнослужителя должна была произвести нужное впечатление на малограмотных, но богобоязненных присяжных.
А для религиозной экспертизы обвинителям пришлось прибегнуть к услугам католика, магистра богословия ксёндза Иустина Пранайтиса, да и того удалось отыскать только в Ташкенте, куда он был сослан из родной Литвы за какие-то финансовые аферы и махинации.
Ксендз Пранайтис и оказался тем человеком, который осмелился под присягой, на глазах всего мира, пристально следившего за процессом, возвести кровавый навет на целый народ.
Пранайтис приводил цитаты из Талмуда, из которых следовало, будто евреи – враги всего человечества; будто они ненавидят христиан и ежедневно проклинают их в своих молитвах; будто их религия позволяет и даже предписывает обманывать христиан, всеми правдами и неправдами захватывать их имущество, быть клятвопреступниками, лицемерами, и, наконец, будто при многих иудейских обрядах, а особенно при изготовлении пасхального хлеба – мацы, евреям предписывается добавлять христианскую кровь, которую они добывают, убивая младенцев.
Защитники попросили ксендза Пранайтиса указать, в каких именно трактатах Талмуда имеются приводимые им тексты. На это эксперт ответил, что не взял с собой своих записей, а по памяти ссылки делать не может. Тогда защитники предоставили ему Талмуд – с тем, чтобы он отыскал и перевел приводившиеся им цитаты. Пранайтис ответил новой уловкой: цитированные им места имеются-де не во всех изданиях Талмуда, а только в некоторых, очень редких, достать их почти невозможно (он назвал издания 300-летней давности). Однако защита, под смех зала, ответила, что у нее есть и эти издания, и Пранайтис оказался припертым к стене.
Бросившиеся на выручку представители обвинения стали протестовать против того, что защита «устраивает экзамен» эксперту, но защитник О.О. Грузенберг возразил, что, по закону, стороны допрашивают эксперта так же, как и свидетеля. При этом могут быть поставлены такие вопросы, цель которых состоит в том, чтобы изобличить свидетеля или эксперта во лжи. Иначе говоря, предлагая Пранайтису указать, из каких именно мест Талмуда он почерпнул свои сведения, защита не экзаменует его, а пытается продемонстрировать, что он лжет.
Стремясь спасти положение, А.С. Шмаков сам устроил экзамен Пранайтису. Он задавал эксперту бесчисленные вопросы, построенные по одному типу: «Известно ли вам, что…» – и дальше следовала очередная клевета на евреев.
Пранайтису надо было только отвечать: «Да, известно». Но ксендз так растерялся, что в большинстве случаев либо молчал, либо отвечал: «Не знаю».
Окончательным посрамлением Иустина Пранайтиса должны были стать буллы римских пап, в которых католикам запрещалось обвинять евреев в ритуальных убийствах. В буллах говорилось, что подобные обвинения ни на чем не основаны и представляют собой лишь темный предрассудок. Тексты булл неоднократно воспроизводились в печати, в том числе и в русской прессе во время жарких дебатов, предшествовавших процессу.
Когда один из защитников задал Пранайтису вопрос, как он, будучи католическим священником, может поддерживать кровавый навет вопреки обязательным для католиков предписаниям Святейшего Престола, Пранайтис, не моргнув глазом, заявил, что никаких папских булл на этот счет никогда не было, это-де все еврейские фальсификации. Защита тотчас обратилась к суду с ходатайством: немедленно запросить Ватиканский архив о снятии заверенных копий с соответствующих булл и пересылке их в Киев. Отклонить такое ходатайство судья не мог. Однако одновременно с запросом в Ватиканский архив было направлено секретное предписание российскому посланнику в Ватикане. Министр иностранных дел С.Д. Сазонов инструктировал его задержать отправку этих документов в Киев.
Неожиданное вмешательство в это грязное дело министра иностранных дел могло произойти только по прямому требованию императора. Таким образом, цепь замыкается: над фабрикацией ложного обвинения Менделя Бейлиса и вообще евреев в ритуальном убийстве Андрея Ющинского работала вся государственная машина, возглавлявшаяся царем и орудовавшая заодно с воровской шайкой.
Посланник при папском дворе четко выполнил предписание. Копии, снятые с подлинных папских булл, прибыли в Киев после окончания процесса, когда надобность в них уже отпала.

ЗАЩИТНИКИ И ЭКСПЕРТЫ ЗАЩИТЫ

Таковы были условия, при которых пять защитников Бейлиса вели борьбу за спасение невинного человека, а вместе с ним – всех евреев России.
Как уже упоминалось, группу защитников возглавлял член Государственной думы В.А. Маклаков. Его товарищами по защите были присяжные поверенные Н.П. Карабчевский, О.О. Грузенберг, А.С. Зарудный, Д.Н. Григорович-Барский.
Наиболее опытным из них был Николай Петрович Карабчевский, выдающийся адвокат, пользовавшийся заслуженной славой еще в 80-е и 90-е годы XIX века. Вместе с Короленко он защищал в 1895 году группу вотяков (удмуртов), которых обвиняли в аналогичном преступлении.
Не менее известен был О.О. Грузенберг – единственный еврей среди защитников. Хотя он был значительно моложе своего прославленного коллеги, но уже много лет его имя блистало в созвездии лучших имен русской адвокатуры. Грузенберга, человека предельной честности и принципиальности, никакими гонорарами нельзя было склонить к тому, чтобы сказать на суде неправду. Это знали не только его подзащитные – знали об этом и в Сенате. Поэтому слово Грузенберга ценилось очень высоко.
А.С. Зарудный в прошлом был прокурором. Однако положение дел в российском судебном ведомстве заставило его уйти с государственной службы и стать защитником. Одним из первых дел, в которых Зарудный участвовал как адвокат, было дело о кишиневском погроме. Оно слушалось в Кишиневе в 1903 году. Зарудный был гражданским истцом и защищал интересы пострадавших евреев. Его товарищами по гражданскому иску были те же Карабчевский и Грузенберг. А защиту погромщиков возглавлял Алексей Шмаков. Через десять лет они снова сошлись лицом к лицу, только на сей раз Шмаков был гражданским истцом, а Карабчевский, Грузенберг и Зарудный – защитниками.
Роль Григоровича-Барского рядом с этими светилами была сравнительно скромной. Во время заседаний он редко задавал вопросы свидетелям или делал заявления. Однако его функции были очень важными: коренной киевлянин, он, сменив Марголина, стал официальным адвокатом Бейлиса еще во время следствия и потому лучше всех знал подробности дела и местную обстановку.
В качестве экспертов защита привлекла крупнейшие научные авторитеты.
В свете лжеэкспертизы Косоротова особенно важно было установить характер убийства Андрюши Ющинского с точки зрения анатомии и физиологии. Это и сделали известные хирурги, профессора Павлов и Кадьян. Тщательно проанализировав данные медицинского вскрытия, они доказали, что никаких научных оснований, которые бы подтвердили или хотя бы дали возможность подозревать, будто убийство Ющинского совершено с целью получить кровь, нет. Да и Косоротов, продолжавший настаивать на том, что убийство сопровождалось большой потерей крови, признал, что из этого вовсе не следует, будто кровь собирали в сосуд для дальнейшего использования.
Психиатрическая экспертиза академика В.М. Бехтерева и полностью согласного с ним профессора Карпинского подтвердила, что убийство Ющинского не связано ни с каким «ритуалом». Кадьян и Бехтерев опровергли также один из главных аргументов «ритуалистов», исходивших из того, что жертве должно быть нанесено 13 колотых ран.
На теле Ющинского насчитывалось 47 ран, так что согласовать этот случай с ритуальным было очень трудно. Однако оказалось, что в височной части головы имеется как раз тринадцать ранок. Это и использовали обвинители, перетолковав свои источники таким образом, будто тринадцать ран должно быть не на всем теле, а именно в височной части головы.
Тщательно просмотрев имевшиеся снимки и препараты, профессор Кадьян и академик Бехтерев обратили внимание на то, что одна из височных ранок была двойной. Беспорядочно тыкая шилом, убийцы два раза попали в одно и то же место, чем несколько расширили и изменили форму ранки. Таким образом, ударов в висок было не тринадцать, а четырнадцать, так что и этот аргумент обвинителей отпал.
Теперь о наиболее важной экспертизе – религиозной.
Если обвинение, как мы помним, испытывало большие трудности в поисках подходящего эксперта и, не найдя такового ни в Москве, ни в Петербурге, ни в Киеве, выписало из Ташкента ксендза Пранайтиса, то защита с подобными затруднениями не сталкивалась. Дать заключение по вопросам еврейской религии согласились выдающиеся знатоки древнееврейского языка и религиозной литературы: профессор Петербургской духовной академии Троицкий, крупнейший в России востоковед и гебраист, профессор Коковцов, профессор Новожилов, раввин Московской хоральной синагоги Мазе. Эти четыре эксперта, трое христиан и один еврей, опираясь на знание еврейских религиозных традиций и текстов, удостоверили, что запрет употребления в пищу не только человеческой крови, но и крови животных является одним из самых строгих запретов иудейской религии. Они удостоверили, что иудаизм учит относиться к другим людям с любовью и уважением, строго запрещает не только убивать, но и обманывать, лицемерить, нарушать данное слово, то есть, что мораль иудаизма в основе своей ничем не отличается от христианской морали: та и другая базируются на заповедях Торы.
Особое впечатление произвело выступление на процессе раввина Мазе, человека большой культуры и незаурядного оратора. Хотя он говорил с излишней горячностью, вся его речь была пронизана чувством собственного достоинства и гордости за свой вечно унижаемый, но не униженный народ, у которого нет оснований стыдиться своей религии, своих обычаев, своей истории.

ВЕРДИКТ ПРИСЯЖНЫХ

За всеми этими спорами о Бейлисе почти не говорили. Неделями его имя вообще не упоминалось. Расчет обвинения был ясен: оно хотело запутать присяжных во всех этих научных спорах и экспертизах. Однако судебное следствие настолько ярко показало несостоятельность обвинений, что, когда начались прения сторон, защитники и обвинители как бы поменялись ролями. Защитники не столько защищали Бейлиса (в этом не было необходимости), сколько уличали истинных убийц Ющинского – Веру Чеберяк и ее сообщников. Обвинители же всячески выгораживали воровскую компанию и одновременно поносили иудейскую религию, оставшись в этом верными себе до конца: трибуну процесса они использовали для возбуждения племенной и религиозной ненависти.
Все это воздействовало на присяжных, однако среди них крепло одно доминирующее настроение: «Как мы можем осудить Бейлиса, если о нем вообще нет разговора?»
В последний момент спасти обвинение попытался судья Ф.А. Болдырев. Все время процесса он исподволь помогал обвинителям, хотя и старался соблюдать видимость объективности, как и положено судье. Однако в заключительной речи судьи декорум был отброшен. Суммируя все, что происходило на пятинедельном процессе, – а за это время перед присяжными прошло около двухсот свидетелей и полтора десятка экспертов, так что в голове у них была изрядная каша, – судья максимально усилил те крохи, которые можно было как-то использовать против Бейлиса и поставил под сомнение почти все факты и аргументы, говорившие в пользу его невиновности и в пользу того, что убийство было совершено воровской шайкой на квартире Чеберяк. Таково было то последнее напутствие, с которым присяжные удалились в совещательную комнату.
Не довольствуясь этим, судья, идя навстречу требованиям гражданских истцов, но отклоняя все требования защиты, разделил вопрос, на который должны были ответить присяжные, на два и сформулировал их так, чтобы опять же максимально угодить обвинению. В особенности это касалось вопроса относительно самого факта преступления. Ответ на него мог быть только положительным, ибо всем было ясно и очевидно: Андрюша Ющинский не умер собственной смертью, не покончил с собой, он был убит; это было доказано на суде. Однако к бесспорной части вопроса судья Болдырев прицепил наиболее спорное положение – о месте, где было совершено убийство. Рекордная по иезуитскому лицемерию формулировка достойна того, чтобы ее здесь процитировать:
«Доказано ли, что 12 марта 1911 года, в Киеве, на Лукьяновке, по Верхне-Юрковской улице, в одном из помещений кирпичного завода, принадлежащего еврейской хирургической больнице (курсив мой – С.Р.) … тринадцатилетнему мальчику Андрею Ющинскому при зажатом рте были нанесены колющим орудием на теменной, затылочной, височной областях, а также на шее раны…» и т.д.
Тотчас же выступил с возражением защитник А.С.Зарудный. Он заявил: «Что же оказывается? Присяжные заседатели будут поставлены в такое положение, что им придется или признать, что преступление было совершено на заводе Зайцева, или, что преступления не было. Но ведь преступление было, мальчик был убит, мы все это признаем и в этом спора нет. Следовательно, присяжным заседателям нужно дать возможность выхода, нужно дать возможность признать, что убийство было совершено не на заводе Зайцева, а в другом месте».
Но именно этого и не хотел допустить судья Болдырев. Требование защиты он отклонил.
Второй вопрос прямо касался виновности или невиновности Бейлиса в убийстве мальчика Андрея Ющинского «из побуждений религиозного изуверства» , что содержало явное указание на «ритуал», но не соответствовало закону. Об этом заявил в своем протесте защитник О.О. Грузенберг: «Наше законодательство до 1906 года знало три случая убийства, в которых личное побуждение преступников принималось во внимание для определения наказания. Случаи эти: 1) стыд и муки матери при детоубийстве; 2) особо корыстная цель при убийстве и 3) изуверское убийство, совершенное членами вредной секты. Но в марте 1906 г. последнее условие, а именно – изуверское убийство, было отменено законом» . Поэтому Грузенберг потребовал удалить указание на «религиозное изуверство» из формулировки вопроса о виновности или невиновности Бейлиса. Но и это требование судья отклонил.
Как только присяжные удалились из зала суда на совещание по вынесению приговора, снова выступил Грузенберг. Он предложил судье дополнить его напутственное слово целым рядом моментов, которые тут же и перечислил. Выступление с таким требованием после удаления присяжных предусматривалось законом, и судье в таком случае предписывалось попросить секретаря вновь пригласить присяжных и зачитать им предложенные дополнения. Но тут один за другим стали протестовать прокурор и гражданские истцы. Они заявили, что возвращение присяжных из совещательной комнаты недопустимо и что если это произойдет, они, со своей стороны, тоже потребуют дополнить заключение судьи. И снова, уступая обвинению, Ф.А. Болдырев ходатайство защиты отклонил.
Грузенберг потребовал занести весь эпизод в протокол. Фиксировать в протоколе все отклонения от предусмотренной законом процедуры было необходимо для того, чтобы потом, в случае вынесения обвинительного приговора, подать кассационную жалобу. А в том, что такая необходимость появится, после заключительной речи судьи защитники почти не сомневались. Они были готовы к наихудшему решению.
Трудно передать всеобщее ликование, когда присяжные, ответив на первый вопрос «да», на второй ответили:
«Нет! Не виновен!».
Выслушав вердикт присяжных, судья заявил:
– Мендель Бейлис, вы свободны, можете занять место среди публики.
В этом было не только спасение Бейлиса и русского еврейства, – в этом приговоре было спасение чести России, подтверждение того, что она еще не полностью потеряла совесть.
– А все-таки русский народ – справедливый народ! – воскликнул Владимир Галактионович Короленко.

ПОСЛЕ СУДА

В исторической науке господствует точка зрения, что русская революция – это прямое следствие Первой мировой войны: не будь войны, старая Россия существовала бы еще долго, может быть, до сих пор.
Изучение дела Бейлиса заставляет внести в такое представление существенные коррективы. Оно показывает, что еще до войны между обществом и властью в России разверзлась пропасть, и перекинуть мост через нее не стремились ни одна, ни другая сторона. В частности, из дела Бейлиса власти не сделали должных выводов. Несмотря на провал позорной и неумной затеи, все организаторы дела Бейлиса, все сторонники ритуальной легенды, все обвинители были осыпаны почестями и наградами. В их честь устраивались парадные банкеты, на которых зачитывались приветствия и поздравительные телеграммы – при том, что общество видело в них злобных обскурантов и человеконенавистников. Так власть утирала свое оплеванное лицо.
Судья Ф.А. Болдырев получил повышение: его назначили главой Киевской судебной палаты. Прокурор Г.Г. Чаплинский получил два повышения подряд и даже прошел в Сенат – высшую судебную инстанцию империи. Орденские ленты и денежные награды получили и прокурор О.Ю. Виппер, и министр юстиции Г.И. Щегловитов, и министр внутренних дел Н.А. Маклаков, и начальник департамента полиции С.П. Белецкий.
Георгий Георгиевич Замысловский получил из секретного фонда 75 тысяч рублей на написание книги о деле Бейлиса, каковую и издал в январе 1917 года.
Черносотенцы, при поощрении и поддержке властей, продолжали негласное расследование, отыскивая лжесвидетелей для фабрикации новых улик против Бейлиса. Одновременно власти делали все, чтобы не допустить продолжения частного расследования убийства Ющинского для предания суду его истинных убийц – Веры Чеберяк, Петра Сингаевского и Бориса Рудзинского. Ради этого Н.А. Красовский даже отправился в Америку и привез оттуда письменные показания Адель Равич, видевшией тело Андрея Ющинского в квартире Веры Чеберяк. Показание было по всем заверенные нотариусом. На основании этих показаний он потребовал привлечения к суду Веры Чеберяк и ее сообщников. Это требование было отклонено.
Лихорадочно велись поиски новых «убиенных младенцев», черносотенные газеты трубили о всяком непроверенном слухе на этот счет. Увы, все проверки вели к их разочарованию и посрамлению. То «убиенные» отроки оказывались целыми и невредимыми, то три служанки, якобы жившие в одной еврейской семье и найденные затем мертвыми, оказывались самоубийцами, причем жили и служили они в разных семьях… Наконец, был найден труп подростка в местечке Фастове. Тотчас началось ритуальное следствие под руководством поднаторевшего в ритуалистике Г.Г. Чаплинского. Он привлек в качестве эксперта профессора И.А.Сикорского. Тот не дрогнувшей рукой написал заключение, что убийство было ритуальным. Но и на этот раз ритуалистам фатально не повезло: убитый мальчик оказался евреем, а убийцами – русские пастухи…
Власть обнаруживала все большую беспомощность и маразм, общество бурлило, стремительно пошла вверх кривая забастовочного движения, на улицах городов шли массовые демонстрации, в ответ на полицейские репрессии на улицах строились баррикады, в любой момент могла вспыхнуть революция. Первая мировая война не приблизила, а, наоборот, отсрочила неизбежную развязку, так как перед лицом внешнего врага в обществе наступил гражданский мир – пусть непрочный и недолговечный. Военные поражения вновь обострили ситуацию и привели к окончательной гибели режима.
Перемена декораций произошла только после Февральской, а затем большевистской революций. Замысловскому удалось бежать от большевиков, но в эмиграции он заметной роли не играл, и след его затерялся. Последний раз его видели в Югославии в 1933 году.
Щегловитов, Белецкий, Чаплинский, Лядов и другие были арестованы Временным правительством и дали показания Чрезвычайной следственной комиссии, расследовавшей преступления царского режима. Все они откровенно признавали, что при расследовании убийства Андрея Ющинского совершались бесчисленные нарушения закона с целью придать делу «ритуальный» характер. Но виновным каждый считал не себя, а кого-то другого. Большевистский переворот прервал это следствие, большинство заключенных сановников было расстреляно без суда.
Студент Владимир Голубев был убит на фронте в Первую мировую войну. В книге Замысловского о нем уже говорится как о «незабвенном», то есть умершем, товарище по борьбе с еврейством.
Еще до революции почил в Петрограде ксендз Иустин Пранайтис.
Из участников процесса, поддерживавших обвинение, Пранайтис был самым наглым и активным лжецом и клеветником, но именно его почему-то обошли наградами. Только по ходатайству Чаплинского ему выдали дополнительно к официальной оплате 500 рублей, что на фоне вознаграждений, сыпавшихся на его коллег, было обидной подачкой.
В январе 1914 года Пранайтис стал добиваться перевода из Ташкента в Петроград, прося места при министерстве, «где бы я был полезен, так как это дело Бейлиса не первое и не последнее. Но на ходатайство не отреагировали. На следующий год в Ташкенте возник скандал, вызванный тем, что ксендз Иустин Пранайтис, возглавлявший Туркестанское римско-католическое благотворительное общество, присвоил принадлежавшие этому обществу полторы тысячи рублей. «Шантажист до процесса, лжец и невежда на самом процессе и растратчик после процесса» – такую емкую характеристику дал этому персонажу А.С. Тагер .
Осенью 1916 года Пранайтис перебрался-таки в Петроград, где «успешно выполнял возложенные на него правительством ответственные поручения». Но в январе 1917 года он тяжело заболел и скончался. Его смерть, случившаяся в разгар тяжелейшей войны и в канун величайших внутренних потрясений, вызвала секретную переписку между высокопоставленными чинами полиции, армии, духовного ведомства и генерал-губернаторства Туркестанского края. Обсуждался вопрос исключительной важности: о том, какую опасность для Российского государства может представить перевозка тела почившего ксендза из Петрограда в Ташкент, о чем, видимо, ходатайствовали его близкие. Питерские чины полагали, что могила знаменитого ксендза-ритуалиста в ташкентском костеле может стать местом паломничества, совращая нестойких в вере людей из православия в католичество. А это, конечно, не соответствовало видам правительства. Только получив заверение Туркестанского генерал-губернатора Куропаткина в том, что массового паломничества к «мощам» ксендза Пранайтиса в Ташкенте не будет, так как почивший священнослужитель отнюдь не оставил по себе доброй памяти, полицейские власти дозволили выпустить его прах за пределы Петроградской черты оседлости.
Это судьбоносное решение было принято Департаментом полиции 20 февраля 1917 года, за неделю до слома всего строя империи. Это еще один маленький штрих, показывающий, какой маразм и оцепенение владели властями в те дни, когда империя валилась в пропасть.
В 1918 году своей смертью умер ветеран антисемитских походов в России Алексей Семенович Шмаков, годом позже его соратник профессор И.А. Сикорский. В 1919 году в Калуге был обнаружен прокурор О.Ю. Виппер, пристроившийся на незаметной должности в каком-то большевистском учреждении. Его отдали под суд революционного трибунала, обвинителем на суде выступал сам генеральный прокурор Красной России Н.В. Крыленко. Он требовал смертного приговора для Виппера, но тот был приговорен к тюремному заключению и вскорости умер. «Помогли» ли ему умереть тюремщики, или он не выдержал суровых условий большевистского застенка, осталось неизвестным.
С приходом большевиков к власти эмигрировали защитники Бейлиса: В.А. Маклаков, Н.П. Карабчевский, О.О. Грузенберг, Д.Н. Григорович-Барский. В советской России остался только А.С. Зарудный. После Февральской революции он играл видную роль во Временном правительстве, недолго был даже министром юстиции, изобличал Ленина и других большевиков в шпионаже в пользу Германии. После октябрьского переворота жил в постоянном ожидании ночного ареста, но, как ни странно, мирно скончался в 1934 году.
Владимир Галактионович Короленко умер в 1921 году в родной Полтаве, где последние годы вел безнадежную борьбу с жестокостями большевистского режима.
С.И. Бразуль-Брушковский при советской власти прожил еще двадцать лет. В 1937 году, в разгар большого террора, он был арестован и вскоре расстрелян. Об этом мне рассказала в конце 60-х годов журналистка и литературовед Ирина Дмитриевна Бразуль, племянница И.С. Бразуль-Брушковского.
Листая газеты первых лет советской власти, я как-то наткнулся на заметку, пролившую свет на судьбу еще одного из участников киевской драмы, чей след считался утерянным. Оказалось, что бывший студент Сергей Махалин после революции служил в каком-то советском учреждении на довольно видном посту, но неожиданно его опознали как участника процесса Бейлиса, обвинили в связях с охранкой и даже с «известным антисемитом А.С.Шмаковым» и без долгих проволочек расстреляли.
Мне известно два заслуживающих внимания печатных свидетельства о расстреле Веры Чеберяк. Одно содержится в книге американского исследователя дела Бейлиса М. Самюэла. Он приводит рассказ еврейского журналиста Хаима Шошкеса, который в 1920 г. сидел в большевистской тюрьме в Харькове. Он слышал, как тюремный надзиратель Аназерский хвастался перед заключенными, что двумя годами раньше в киевской ЧК собственноручно расстрелял Веру Чеберяк и ее брата Петра Сингаевского. Второе свидетельство – в показаниях перебежавшего на Запад чекиста Михаила Болеросова, опубликованных в сборнике «На чужой стороне» . Болеросов сообщил, что Вера Чеберяк была расстреляна по делу Союза русского народа в 1919 году.
В 1991 году мне пришлось полемизировать с журналистом С. Абарбарчуком, опубликовавшим в нью-йоркской газете «Новое русское слово» статью о деле Бейлиса. Автор, между прочим, утверждал, что убийца Андрюши Ющинского Вера Чибиряк (он писал ее фамилию через два «и») была «активным членом партии эсеров», затем «перевел» ее в партию «украинских эсеров-националистов», от которых, по его словам, она была избрана в Учредительное собрание (!) – по протекции видного украинского политического деятеля той поры В. Винниченко. Однако Винниченко ни к эсерам, ни к украинским эсерам-националистам не принадлежал: он возглавлял УСДРП (Украинскую социал-демократическую рабочую партию), а в период недолгой дружбы с большевиками – УКП (Украинскую коммунистическую партию). Сведения эти нельзя считать заслуживающими доверия. То, что Чеберяк была расстреляна чекистами, вряд ли подлежит сомнению, но не как эсерка или украинская националистка, а как уголовная преступница, имевшая связи с охранкой и черной сотней.
Весьма своеобразной оказалась судьба первого адвоката Бейлиса, а затем свидетеля по его делу Арнольда Марголина. В 1918 году он стал заграничным представителем правительства Украинской Рады, возглавлявшегося Симоном Петлюрой. Находясь в Европе и плохо понимая, что, собственно, происходит на Украине, Марголин прикладывал немало усилий к тому, чтобы защищать петлюровцев от обвинений в организации массовых еврейских погромов. После падения Рады Марголин перебрался в Соединенные Штаты, где вновь встретился со своим подзащитным – Менделем Бейлисом.
После завершения процесса Бейлиса еврейские организации спешно выпроводили его вместе с семьей за границу – в противном случае черносотенцы просто убили бы его из-за угла. Прожив несколько лет в Палестине, но не сумев укорениться, Бейлис перебрался в Соединенные Штаты. Он пытался работать в типографии, потом освоил профессию страхового агента, но без особого успеха.
В 1926 году в Нью-Йорке была издана на английском языке книга Менделя Бейлиса «История моих страданий» – под редакцией А. Марголина. Большого успеха она не имела. Общественный интерес к делу Бейлиса к тому времени изрядно остыл.
Мендель Бейлис умер в 1934 году. Вероятно, незадолго до смерти он успел ознакомиться с работой советского исследователя А.С. Тагера «Царская Россия и дело Бейлиса, изданной к 20-летию процесса – с предисловием А.В. Луначарского.
На Западе возрождение интереса к теме российского антисемитизма вообще, и к делу Бейлиса в частности, началось в шестидесятые годы, когда появился научный труд Мориса Самюэла «Кровавый навет: странная история дела Бейлиса» (1966), а еще до него – роман видного американского писателя Бернарда Маламуда «The Fixer». Роман имел оглушительный успех и принес автору Пулитцеровскую премию.
В России и Украине интерес к делу Бейлиса возродился после падения коммунистического режима. В Киеве была издана документально-историческая повесть Г.Н. Шапиро «Тайна одного следствия» (1996), в С.-Петербурге – сборник документов под названием «Дело Менделя Бейлиса. Иной жизнью дело Бейлиса живет в кругах красно-коричневых «патриотов»: они черпают в нем материал для нового раздувания ритуальных мифов и нагнетания ненависти к евреям.