У этой рыжей…
У этой рыжей есть все, чтоб ловить акул.
Она не ловит, ей жаль убивать этих рыбин.
И если бы ты вдруг в голову к ней заглянул,
С ума бы сошел от разноцветных извилин.
От вечной весны несущейся по стволу
От бабочек стеклышек разных картин и песен
Она как нитку проденет тебя (его) сквозь иглу
И будет шептать, что мир удивительно тесен.
У этой рыжей счастье всегда в руках —
она поделится, хоть и себе дороже.
В ее запятых, многоточиях, в скобоч-ках
такая нежность, что просто мурашки по коже.
И нет ничего, что может ее спасти,
она сама спасает ежеминутно
от горя, от смерти, от «белочки», от тоски,
от тяжести слов, „печально» «плохо» и «мутно».
У этой рыжей в карманах всегда ключи.
Она любит утро. А ночевать — на море.
И если страшно, она говорит: «Молчи»
берет за руку и просто ведет за собою.
И нет ничего дороже ее даров,
ее улыбок, знаков, прикосновений…
Ей ближе людского — мир кошек,
а так же котов. И мир сновидений.
Встреча
Мос-товая. Темень ада.
Так — не надо. Ей — не надо.
Встретив бога, вскинув брови:
«Нет ошибок, есть любови.
Настоящие и живые
все с раненьями ножевыми
с перепадами — в горловину
и с толчками-тычками в спину
с силой в темных глазах
силой — которая — страх.
Бог не древо. Бог — живое.
Так ответил, как ногою
врезал. Вдоль и поперек
срезал: «Кто вас разберет?
Не любовь у вас — страсть и страх
И любовь у вас — пот и прах.»
Мос-товая. Плачет, точит…
Так — не надо. Так — не хочет.
» Дай мне, боже, хоть немного
Нас-тоящего, живого
Чтоб внутри не жар, но тепло,
Чтоб не жгло, тихо б гре-ло.
Если надо простить-простить.
Если нужно пустить-пустить
Пожелать любви и пути
не тяжелого, а самой уйти…
Старость
Знаешь, во мне моря и причин, и следствий
Хочется жизнь пережить без лишних последствий
Хочется верить (и знаешь, я честно верю)
В первопричины открытия гор и прерий.
В первопричины счастья , что бьет в грудину
Складывает не в сеть, так в большую корзину.
И в этом вязнешь как, в щах загустевших, муха,
Лишаешься обоняния, зрения, слуха.
Впадаешь в анабиоз, надеваешь нечто,
Чтоб усмирить ничто. Произносишь речь, то
речь богомола шуршащего темным прошлым.
Прошлое незаметно становится пошлым.
Кутаясь в светлый тюль, жмурится и плодится.
Так застывают на фото родные лица…
И понимаешь, прошлое — это картина,
Снятая замусоленным объективом.
Речь
Я привыкла молчать в диван, упираться в стены
В городах, чем больше любви, тем страшнее измены.
В городах измельченье пород, реконструкция речи
Там, где сердце было — теперь мотор, где душа — там печи
плавильные,
Чтобы все туда, весь хлам!
Отдать и голос?
Нет, ни за что не отдам!
Среди безголосых, ослепших, безжизненных тел
Среди камне-угольных, с разинутой пастью,
Хожу и шепчу… Не этого ли хотел,
Тот, кто пророчил мне непыльное счастье?
Я привыкла хлебать слова, рисовать узоры,
Говорить «Халва, все у нас халва» и не знать позора
Я привыкла речь так держать за хвост, что никто не верил.
А теперь лишь голос держу, как могу, да за ручки держу двери
Которые, если открыть — раз!
Глазом моргнуть не успеешь,
Вселенная выскочит на показ
И будешь жать, что посеешь.
Среди одиноких, потерянных, странных душ
Хожу неприкаянным псом, очумевшим пройдохой
Небесный врач уснул, принимая душ
И это причина того, что сейчас всем так плохо.