СЕРДЦЕ
Я простил ее, не мог не простить. Ведь у меня больше никого не было.
Я молча обнимал ее, и она засыпала пугливым чутким сном. Иногда тихо всхлипывала, отворачиваясь, прятала нос в подушку, и тогда я гладил ее по голове, успокаивал, пока она, наконец, не уснет. Потом я осторожно клал ей руку на живот и припадал к нему ухом. Но ничего больше не слышал, кроме ее собственного сбивчивого дыхания. Ничего!
Просто слишком много нежности осталось неистраченной. Она гниет и разлагается, превращается в горечь внутри меня. Надо бы вылить остатки в ведро, протереть стенки ребер ваткой со спиртом и вылить ведро под ноги прохожим. Постоять, покурить, а после выбросить вслед черное, пачкающее ладонь сажей, сердце, как слепого, никому не нужного котенка. Чтобы оно трепыхалось беспомощно на грязном асфальте.
Я бестолково верил ему. Когда ждал ее у кабинета, и лампы гудели, и наивно моргали над головой. Когда сжимал в побелевших пальцах маленькую мутную фотографию, сделанную неизвестным мне аппаратом, с маркировкой израильского пистолет-пулемета. И когда она сказала: «Мне нужны деньги!» Я верил ему!
— Я молода! Мне надо учиться!
— Я все возьму на себя!
— У тебя даже денег нет!
— Я заработаю, вы ни в чем не будете нуждаться!
— Ты не понимаешь меня!
— Я тебя люблю!
— Так ты поможешь?
— Ты просишь меня помочь убить моего ребенка?
— Я все равно это сделаю!
— Я тебе не позволю!
— Тогда я покончу с собой!..
«Ты предал меня!» — наконец, повернувшись, тихо прошептала она. И пошла, не оборачиваясь, прочь, и дерево, контрастно выделявшееся белым пушистым инеем на фоне черного обмороженного неба, кивнуло кроной ей вслед, но осталось все же стоять рядом со мной.
«Ты предал меня! Ты предал меня!» — не унималось обугленное черное сердце. «Заткнись!» — вяло отвечал я ему.
Завтра от меня отрежут кусок, который больше меня самого.
Последняя ночь прошла в могильной тишине заваленного снегом темного дома. Я сидел на полу, обхватив колени, считал минуты и изредка шевелил во мгле вареными глазами.
Наутро раздался звонок.
Медленно и тяжело поднес я трубку к уху. « Из меня его по кускам доставали…» — холодный, отчужденный и очень далекий, донесся до меня ее голос. Я же тем временем пытался прожечь взглядом дыру в обоях, но обои только сырели от этого, отваливались и падали на липкий от портвейна пол. Я сплюнул в пепельницу горькую густую слюну.
«Ты предал меня!»
Обои продолжали падать, мир вокруг покрылся каплями клейкой влаги, его контуры стало размывать, и серые полоски бумаги накрыли меня с головой. Телефон скользнул из безразличной руки вниз и затих в сугробах непрерывных зимних ночей.
Я перестал считать минуты, часы и месяцы. «Где он?» — спрашивал я в полудреме. Мне говорили, что он у бога. «Бога нет!» — кричал я им в ответ. Моего ребенка растащили по кускам собаки! Пока голос мой не обрывался бульканьем кипящей тошноты в собственной глотке. И обожженный язык не прилипал к небу.
Мы виделись еще несколько раз, в те редкие моменты, когда я был трезв, и она даже оставалась у меня на ночь. Я знаю, ей было не легче, чем мне. Но мы все равно молча, тенями, сидели рядом, боясь взглянуть друг другу в глаза. Вскоре прекратилось и это.
Однажды, весенним пасмурным утром, зазвонил телефон, и я, пошарив рукой под кроватью, нехотя взял трубку.
— Нам надо встретиться, — опять издалека тихо прозвучал ее голос.
— Хорошо, — согласился я и пожал плечами, будто бы она могла это увидеть.
Встретив ее на остановке, я заметил, что под курткой у нее что-то шевелится.
— Вот, подбросили! — просто сказала она, протягивая мне маленький черный комочек. И улыбнулась так, как раньше, когда я ее полюбил.
Это был котенок. Не то что бы я сильно обрадовался подарку, у меня уже были кошка и кот, который недавно куда-то удрал. Но от их совместной жизни в картонной коробке остался целый выводок таких вот разноцветных комочков, и я нехотя раздавал их друзьям.
Я решил было отказаться, и поднял глаза, но она уже села в автобус, махнув мне рукой на прощание. А я провожал ее взглядом, держа в ладонях маленькое, трепещущее, брошенное кем-то существо. Потом я бережно спрятал его под куртку и даже глубже, к груди, чтобы согреть его своим теплом. Ее я больше не видел.
Теперь котенок вырос в огромного красивого черного кота, который
радостно таращит на меня свои круглые желтые доверчивые глазища.
Я все же не предал его!
Остатков нежности в ведре, что я так и не вылил, вполне хватает, чтобы поделиться ею с кем-то еще.
«НОВЫЕ ЗЕМЛИ»
Весна две тысячи четырнадцатого, босая, растрепанная, дурная от пьяной черемухи и дыма пожаров, доносимого сюда ветром с запада, слышного пока едва-едва. Но все же слышного. Он заставлял уже в тревоге раздувать ноздри и косить глазами, отвлекал от дикого смрада цветов.
Смрада? Да, на тот момент, именно смрада. Дым с запада был мне ближе и понятнее по своему составу, чем глупое весеннее благоухание. Выжженные коридоры Дома Профсоюзов, вывороченные НУРСами наизнанку окна ОГА пахли теперь моей реальностью. Тошнотворный, тяжелый запах цветения отныне был запахом ее жизни, уже не моей.
Обратной дороги не было, разрыв был бесповоротный. Я никогда не смог бы простить того, что она сделала. «Никогда вы нам не будете братьями!» Ни сестрами! Ни женами! Стримером блуждая по обугленным закоулкам своей души, сквозь дым в объективе я видел скорчившиеся трупы своих надежд.
Мои друзья были там, на кипящем Юго-Востоке. В расстрелянном Луганске, под крупнокалиберным огнем в Краматорске, на пылающих баррикадах Славянска. Вели бои, выносили раненых, громоздили друг на друга бетонные плиты огневых точек. Оставшись один, внешне спокойный, я вел свою безжалостную войну. Работа, дом, работа, работа, дом, пустая ночь без сна, в липкой вязкости цветочной духоты. Скрип зубов. Два часа бреда до звонка будильника.
Снились тела, накрытые тряпками, пузырящиеся лужи крови, трассеры вспарывали ночь. «Добро пожаловать в ад!» — надпись на бетонном блоке, скорее констатация, чем угроза. Серые туши БТР-ов. И ее надменный взгляд вперемешку с этим. У войны не женское лицо? Да ну?
«Я не люблю тебя! Я никогда тебя не любила!»
«Так отпусти меня! Проваливай в свою Европу! Ты всегда об этом мечтала! Уйди, падаль! Забудься!»
Лишь холодная улыбка, и синим цветом мертвечины отпечатки чужих губ на ее шее.
Липкое от пота утро, работа, дом, работа, работа, скрип двери, ночь.
Я безнадежно проигрывал войну. Отряды моей самообороны с боями отступали, оставляя наспех возведенные мной баррикады. Баррикады хрустели под траками наступающих суток. Эхом доносились слухи о ней или жуткие вести с той, настоящей войны. Бинты кончились, к «медикаментам» я старался не прибегать. Только курил непрерывно, сидя на полу окопа своей квартиры. Она у меня ниже уровня земли — цокольный этаж. Всегда думал, что из окна будет очень удобно отстреливаться, впрочем, закатить гранату тоже сложности не составит.
Неважно, как мы встретились, просто она взяла из моих рук незатейливый букетик и улыбнулась. Мы долго гуляли, и я, как идиот, все это время без умолку болтал о политике, о войне, о событиях на Юго-Востоке, совершенно забыв о том, что у нас первое свидание. «Ведь это может коснуться нас? Нашей истории?» — вдруг перебила она меня. Я остановился и внимательно посмотрел на нее: «Нашей истории это обязательно коснется!»
За моей спиной горели накрытые «Градами» города, гаубицы утюжили мирные кварталы, в прорезях масок смотрели сквозь дым усталые глаза ополченцев. И те чужие, ненавистные мне глаза. Но за ее спиной просыпалась, давая надежду, огромная, свежая, чистая, русская весна и с грохотом катилась туда, где в огне и дыму поднимались из небытия новые великие земли.
НЕВИДИМКА
Вагон электрички почти пустой. Два гопника с пивом о чем-то спорят, работяга спит неподалеку, открыв рот и свесив голову на грудь. За окном темно, не видать решительно ничего, но я все равно продолжаю в него смотреть. За окном лес, я и так это знаю.
Иногда проносятся мимо, брызнув в стекло холодным своим светом, станционные фонари на безлюдных и мокрых платформах. Где-то очень далеко, за много жизней отсюда, на маленькой станции уже горели такие фонари. Там тормозили поезда, всего на пару минут, и уходили куда-то, а я оставался, смотрел вслед детскими глазенками. Моя электричка не остановится, этих станций, с сиротливыми фонарями, нет в ее расписании. И гопники будут спорить, и работяга спать, и никто больше не войдет в вагон до конечной его остановки.
«Куда же ты?» — недавно приобретенная привычка спорить с самим с собой весьма полезна в такие моменты.
«К ней».
«К кому к ней? — злюсь я сам на себя. — Она — это набор букв, пара снов и несколько фотографий!»
«Не только! Она — это мои мысли, слова, на которые не будет ответа, она — это номер телефона, что, кроме гудков, так ничего и не сказал…»
Я опять выглядываю в окно, за ним темнота, но это не значит, что там ничего нет. Поэтому я просто не могу сидеть на месте и смотреть, как мимо проходят поезда. Собираюсь, беру рюкзак, еду в город, открываю дверь своей пустой квартиры и… ровным счетом ничего не происходит. Так я меняю город на область уже несколько месяцев, с промежутками в несколько дней. Попытка движения. Действия, если хотите.
«Мне кажется, я буду ближе…»
«Ребенок! Дурак!»
«Она — это…»
«Иллюзия!»
«Надежда!»
«Посмотри на себя. Спать перестал, да и есть тоже. Стал замкнутым, на всех огрызаешься. Крышу уже реально сносит! Разогнал всех, кому был хоть немного дорог, и ради чего?»
Но я сажусь в последнюю электричку, хорошо бы я ехал в ней один, для полноты картины. В городе долго стою на остановке, но автобуса все нет, и пассажиров уже нет, лишь пара гопников мечтают о пиве, да работяга на лавке спит. А ведь я так спешу домой! Домой! Чтоб пару суток провести за монитором и вновь убраться восвояси.
Все началось около года назад, осенним таким же, дождливым вечером. С пары пустячных фраз. С беглого просмотра станицы пользователя. И все, ничего особенного, лишь пара незначительных комментариев, когда не спится и ищет рука в темноте сигарету. Глаза зеленые, фотография симпатичная. Бывает.
Шло время. Работа, стрессы, бессонница, неудачный роман.
«У меня цветок завял».
«Да? У меня тоже».
«Что, думаешь, с ним?»
«Не знаю. Я сам скоро завяну».
«Почему?»
«Да так».
Стрессы, бессонница… у нее то же самое.
«Пойдем, погуляем?»
«Да пойдём. Мои отношения в заднице все равно».
Но она не пришла, извинилась, что не смогла, и мы перенесли встречу. Потом она пропала совсем.
«У нас много общего, — думал я, — хотя какого черта? Любого человека копни поглубже, и общее найдется, а я коммуникабельный к тому же». Но глаза на фотографии стали почему-то теплее.
Время все шло. Тянулось сквозь зимние ночи бесконечно длинным пустым составом. Я открывал дверь своей квартиры, чтобы, поужинав, лечь спать. В окно мое холодным светом своим заглядывал фонарь, да вторил ему монитор, мерцая на столе в углу комнаты.
«У вас новое сообщение», — прочитал я, потянувшись в темноте за очередной сигаретой.
«Какое платье лучше? Левое или правое?»
«Конечно, левое! А ты сама как считаешь? » Я невольно улыбнулся. Зеленые глаза засмеялись в ответ:
«Левое, естественно».
«Можно тебе позвонить?»
«Да, но не сейчас, сейчас мне неудобно».
И снова дни и недели молчания. Неожиданные, долгожданные ее появления в сети. Прямые, открытые слова, точно сто лет мы с ней знакомы. И тишина. И долгие ночи раздумий. И сигарета, фонарь и монитор.
«Можно назвать тебя чудом?»
«Анчуткой, только анчуткой».
А в городе уже пахло весной, я открывал окно и не мог надышаться, и сердце требовательно стучало в грудь. Анчутка, анчутка — мифический, невидимый дух. Если назвать его имя, он тут же откликнется и окажется перед тобой. Я пробовал не один раз, но не помогало. И только зеленые глаза смотрели с фотографии не мигая.
Я бросил свою проклятую работу, попрощался с друзьями и уехал за город, где был у меня маленький домик. Сидя в электричке, глядел, как мелькают в окне деревья и полустанки, и только на маленькой безлюдной станции вздохнул полной грудью. Вспомнилось детство, я родился в подобных местах, далеко, далеко отсюда.
Весна, не скупясь, посыпала подснежниками леса и поляны. Я мог часами стоять неподвижно, прислонившись спиной к стволу дерева, и слушать шепот его молодой листвы. На чердаке я обнаружил стопку пыльных книг и подолгу осторожно перелистывал их страницы, сидя у маленькой звенящей речушки. Вечером я разглядывал звезды, а потом засыпал крепким, здоровым сном под старым ковром с оленями.
Я вернулся в город только через две недели. Открыл окно, квартиру моментально наполнил запах цветущей сирени. Я улыбнулся, сварил себе кофе и решил разобрать скопившиеся дела.
Среди спама и прочих писем было письмо и от нее. Я кликнул на него мышкой и замер.
«Возьми меня с собой в лес. Я бы под деревом сейчас спать легла, да», — письмо было датировано днем моего отъезда.
«Где ты? Сейчас мне нужно тебя увидеть! — Пальцы бешено стучали по клавишам. — Ты даже не представляешь, как это важно для меня! Почему ты прячешься? Анчутка…»
Кофе давно остыл. Утро пришло незаметно. Тихо, осторожно, чтобы не потревожить застывшего за столом человека, светлел проем открытого настежь окна.
Всего несколько слов на мерцающем экране монитора, одна темная строчка ответа: «Скажи, а с чего ты взял, что я вообще существую?»
Попытки сбежать в маленький домик не увенчались успехом. Просыпаюсь под старым ковром с оленями, и чудится мне, что зовет меня кто-то тихо, и смотрят на меня зеленые глаза. И лишь одно имя шепчу я в темноту, но никого там не вижу.
А время уносится прочь, взмахнув железным хвостом электрички. Все та же пустая квартира, ночь за окном, и не видно решительно ничего. Все так же не спится, и ищет рука сигарету. Но на экране монитора мигает курсор. И в совершенно пустой истории переписки есть только одно сообщение. Мое.
«Я все равно тебя найду. Ты есть. Я знаю».