Три рассказа: После танцев, Жизнь «на людях», Жизнь после…

После танцев

В ЦПКиО было многолюдно, как и всегда по выходным. Десятилетний внук, с которым она приехала сюда, пошёл в парковый кинотеатр, очень довольный, что отпустила она его одного. Договорились встретиться после сеанса.
Сама же она медленно пошла в направлении небольшой танцплощадки, облюбованной пенсионерами. Вот и сейчас там танцевали женские пары, вдовые и одинокие подруги. Она наблюдала за ними, бездумно покачиваясь в такт знакомым с давних лет песням.
— Разрешите, мадам! — услыхала она за спиной е г о голос. Она и вздрогнуть не успела, услыхав голос е г о, единственного, но, обернувшись, увидала ч у ж о г о, не его! Он продолжал что-то говорить, а она упивалась звуками, тембром его голоса и… у з н а в а л а, не глазами, нет, сердцем, чем же ещё?!
Она подала ему руку, и они вошли в круг танцующих.
— Ничего, если будем на «ты»? — спросил он
Она, боясь предательской дрожи, ничего не ответила, только кивнула.

С ним, с Женькой, со своим единственно любимым, как считала она тогда, не виделась с 1965 года. С тех пор, как его забрали в армию. И не просто в армию, а во флот, в нём служить надо было четыре года! Она пообещала себе, что дождётся его, своего единственно любимого на всю жизнь!

Первые полгода она писала ему ежедневно, он отвечал через два дня на третий. Она не скучала, нет, а тосковала по нему, почти еженощно плакала в подушку. И хоть ходила с компаниями и в рестораны и на танцы, в походы, пела со всеми песни у костра, но за год ни с кем не поцеловалась и даже не обнималась. Думала только о нём, как он там, на Дальнем Востоке, на своём Тихоокеанском флоте.
Подчас, возвращаясь из института домой, когда родители ещё были на службе, она плакала, жалея себя, своей уходящей молодости, своего, не знающего ласки тела, своей, живущей без нежности, души… В эти мгновения она начинала его почти ненавидеть за то, что он, пусть и не по своей воле, покинул, бросил её, а там, небось, развлекается с какой-нибудь местной девушкой. Муки ревности распаляли желание «заниматься любовью», той, что они совсем юными, ещё в десятом классе узнали… Поплакав, она засыпала, а проснувшись, писала письмо ему.
.
Время шло, постепенно стала она и целоваться, и зажиматься, и позволяла себя обцеловывать всю, но… и только.
Как-то к ним в город, приехал в командировку сын маминой подруги юности. Алексей понравился ей, крепкий, смешливый, умный! Они стали проводить вместе много времени, незаметно для себя, сближаясь. Они и близки стали как-то совершенно естественно, всё произошло само собой! Он словно бы освободил её от практически монашеского существования, любя её всю, от ступни до лица! Она даже мысленно не хотела сравнивать своих мужчин, потому что знала, что сравнение будет не в пользу Любимого!
Только с письмами, что продолжала она писать на Дальний Восток, выходило плохо, всё короче, суше и бесцветней, что ли, становились они.
А Лёша продолжал наезжать в их город. Командировки были частыми. Он её любил, а она привыкала к нему, ко всему в нём, становившемуся родным.
«Я люблю их, обоих, — говорила она себе, — что я могу с собой поделать?!»

Через год после сумасшедше-сладких встреч с Лёшей она, как говорили в 60-х, «подзалетела»! А Любимому ещё оставалось служить два года! Она была в отчаянии!
Лёша всё без слов понял, и её борьбу с собой тоже.
Он сделал предложение, даже не ей, а родителям, рассказав, что она беременна, и что они с радостью ждут ребёнка.
Она родила дочь, пусть и не дитя Любви, но Страсти! И переехала с мужем в его город.

Любимому, казавшемуся уже почти мифическим, как в пространстве, так и во времени, она написала, что переезжает, что они больше не встретятся, просила прощения. Он ей не ответил.

В родной город она вернулась через тридцать семь лет, после Лёшиной смерти в автокатастрофе, после смерти её родителей.
С младшей дочерью-разведёнкой и внуком, стали они проживать в родительской, перешедшей ей по наследству, квартире. Старшая с семьёй осталась там.
В родном городе она вдруг ощутила такой покой, какой ей и неведом был?! Вот и не верь после этого, думала она, что дома не просто стены помогают, тут каждый камешек дышит!
Поначалу в горсправке она попыталась найти былого возлюбленного, чтоб хоть издалека на него взглянуть. Но они нынче таких справок не давали. Все эти десятилетия его образ жил и в её памяти, и в её сердце. И отчего-то теплился огонёк надежды, непонятно и на что. Так с ранней молодости он и «прошёл с нею, через жизнь»! Она только удивлялась тому, что оказалась пресловутой «однолюбкой»!

Ещё дважды побывала она замужем, раз официально, раз в гражданском браке. Мужчин этих она выбрала сама, были они обыкновенными самцами, во всём полагавшимися на зов собственной плоти. Она соответствовала образу их первой женщины и этого было достаточно! Импринтинг их первичного опыта делал своё дело! Оттого для неё всё было не то, и не так. Отсюда следовали расставанья…

А с шестидесяти начались у неё болезни да операции, и климакс… Все эти напасти как-то странно превратили её в некое новое, хорошенькое, какое-то моложавое существо?! Она стала пользоваться популярностью среди вдовцов не только своего возраста, но и моложе себя?!
— Сексапильность осталась! — удивлённо констатировала она, разглядывя себя в зеркале.
Хвори одолевали настолько, что несмотря на внешнюю моложавость и благообразие, ощущала она себя глубокой старухой. Но охающая от боли дома, выходя на улицу, она преображалась. Расправлялись согнутые дома плечи, из-под солнцезащитных очков не были видны воспалённые веки, джинсы по-прежнему обтягивали попку «сердечком», походка становилась уверенной, не быстрой, но величавой! Походка Королевы-матери!

Время от времени посещала она и эти танцульки пенсионерские, по воскресеньям, вероятно, чтобы убедиться в собственной ещё «желанности»!
Обычно внук ходил на новый фильм в кинотеатре «Парк», а она шла сюда, на танцы.
Так сегодня она и встретила его?! Она бы вряд ли узнала его, если бы не голос! Когда он попросил её танцевать с ним, она чуть не задохнулась от звуков этого голоса. Он не узнал её. «Видно для него я не осталась в памяти, как он для меня!» — решила она не без некоторой горечи.
Он говорил обычное, мужское. Что говорят мужики всем бабам подряд, памятуя, что «женщины любят ушами»! Она поймала себя на мысли, что слушала бы эти нелепости и несуразицу до конца жизни, только бы слышать и слушать его голос!
Вслушиваясь, узнала, что он вдовец, что не так давно вернулся с Дальнего Востока, что она ему нравится, что хотел бы с нею встретиться ещё не раз, что неповторимая, необыкновенная, напоминает ему блоковскую «Незнакомку» и он, может быть даже хочет связать с нею остаток жизни?! Произносил он этот нехитрый набор обольстителя, не признавая её первой в своей жизни женщиной, единственной, как утверждал он когда-то?!
Даже голоса её он не узнавал, а ведь считалось, что он не меняется в человеке в течение жизни?!
Она, глянув на часы, согласилась зайти с ним в кафе.
Там этот старый смешной человек взял под столом её руку в свою…
Потом, подняв руку на стол, поцеловал её, повернув ладонью, зарылся в неё лицом
Это было привычным для неё в нём, он всегда до щекотки внюхивался в неё, в её тело, в каждую ложбинку. Тогда, в юности она не знала, что человеки, как и животные, ищут «своё», то, что подходит именно им, возбуждает и привлекает, то, что человек облагородил словом Любовь! Наконец оторвавшись от неё и взглянув повлажневшими глазами, произнёс:
— Ты чудесно пахнешь!
Она молчала, не зная, что и ответить. Нынче, постклимактерической женщиной, она перестала понимать мужские «мессиджи», как называла это младшая дочь. Но, внезапно до неё дошло!
— А что, чем пахнут женщины нашего с тобою возраста, — краснея от подступавшей неловкости, спросила она.
— Ну, — замялся он, — не знаю, как это словом обозначить, ну не так, как раньше!
— Это мужское, тупое желание трахаться даёт себя знать! — закричала она на него, но так, чтоб слышал только он один! — химия, только химия, и ничего, кроме химии, ничего не интересует! Да, — устало пробормотала она, — какая же всё-таки подлость эта химия!
Она быстро шла к кинотеатру, встречать в сгущающихся сумерках внука, а этот противный, запыхавшийся старик, не успевавший вослед за нею, что-то умоляюще просил и просил…
А в её памяти его образ выцветал и скукоживался, пока не превратился в этого нелепого, чужого, пытавшегося догнать её старика…

На следующее утро, проснувшись, как и накануне, засыпая, выпила она валерианку. Она старалась не думать о вчерашней встрече, но отчего-то думалось, и она чувствовала нараставшее волнение. Она вспомнила, что он дал ей визитку.
Она схватила её, прочла номер телефона. И тут же позвонила.
— Евгений Дмитриевич! Мы вчера в парке Горького с тобой познакомились!
Она ощущала его радость, она плескалась в его любимом голосе.
— Я сейчас подъеду к тебе. Нет, не надо меня встречать. Я сама найду!
Но он стоял у подъезда в ожидании её, и когда она подошла, они неожиданно обнялись. А в лифте, что поднимал их к нему на этаж, они целовались, совсем так же, как и когда-то, целую жизнь назад.
Она чувствовала, что он по-прежнему не узнаёт её, как Лёльку, свою первую любимую женщину, но желание ею обладать было у него очень сильным, зашкаливающим!
Уже в квартире он подхватил её на руки и закружил!
— Как странно всё это, — говорил он, — раздевая её, — у меня такого с ранней юности не было?!
Она же уже не думала ни о чём, о чём думалось обычно, что жизнь её, как женщины закончена, что ей о мужчинах даже думать тошно, и что ей осталась благословенная старость, освободившая от извечного женского груза, зависимости от любимого…
Она не думала, она только отдавалась этому незнакомому мужчине, со знакомым голосом, и как ни странно, родным, сохранившимся, будто бы оставшимся молодым, телом?!
Они оба неистовствовали, перед «приходом», и она, как и когда-то, закричала:
— Женька, сумасшедший! Что ты со мною делаешь?
— Лёлька, ты?! Неужели это ты?!
— Молчи… — она ему зажала рот своей потной ладошкой, он вырвался, целуя ладошку, плечи, грудь, живот, целуя везде и всю её…
Они вновь соединялись, и вновь в передышках, разговаривали обо всём, обо всём, вернее друг о друге… познавая и узнавая друг друга вновь и вновь…
— А знаешь ли ты, Женька, что я когда-то прочла и запомнила, как один австриец-химик определял любовь? Что это всего лишь химия, и что формула её «це три, аш одиннадцать, эн». Этот фермент, состоящий из углерода, водорода и азота, вырабатывается в головном мозгу, и, непосредственно связан с переживанием человеком чувства любви…
— Забудь, моя милая обо всём этом дурацком, мало ли что ни выдумают…
Она лежала закрыв глаза и слушала его, и думала о том как же невозможно было жить все эти десятилетия, не слыша его, не касаясь его тела, не чувствуя его губ и прикосновений…

Жизнь «на людях»

Таня, с тех пор как жила «на людях», вела «двойное» существование. Это заключалось в том, что со всеми окружающими она разговаривала на немецком, а внутренняя её речь была русской. И вот это потаённое существование было её тайной.
Да и откуда им всем было знать, что она не немка?! Фамилия была немецкой, по второму мужу. Имя тоже было на здешний манер — Танья! Акцента у неё отродясь не было.
Сюда, в дом инвалидов её поместили уже давно, подчас она уже не помнила когда. Наверное, таковым было действие препаратов, что принимала она.
О старом не хотелось вспоминать, потому что начинались воспоминания не с хорошего, с детства ли, юности ли, или даже с приезда в эту страну, в которой предполагалась иная, прекрасная, вычитанная у немецких романтиков, жизнь…
А всегда приходили мысли о психбольнице, о том, как её туда привезли после очередного покушения на свою, тогда ненавидимую, жизнь… Либо всплывали в памяти длинные больничные дни, когда оглушённая лекарствами она часами смотрела в окно с наверняка непробиваемым стеклом. За стеклом, упорно, несмотря ни на что, сменялись времена года.
Из «дурки», как она называла по-русски ту больницу, Танья и попала сюда. В свою комнату с телефоном (хоть и звонить было некому), в эту «стариковскую» столовую, где кормили очень здоровой пищей! Еда эта была какой-то «пареной», что ли, будто из неё вытянули всю вкусность, и мягкой, но казалось будто жуёшь резину, не важно, мясо или рыбу.
Праздновали здесь, как и по всей стране, Рождество и Пасху, в праздничные вечера за накрытым столом она даже поддерживала какой-нибудь, ни о чём, разговор. И даже подчас, хоть смеяться и не могла, но улыбалась, зная, что её улыбка похожа скорее на гримасу. Но ведь и у всех, сидевших, улыбки были не лучше!
Все были схожи своими белыми зубами, весело старики их называли «третьими зубами»! Радужки глаз у всех были выцветшими, белокурые некогда волосы серыми. Да все они казались Танье одинаковыми!
Отличались своей отрешённостью от всего, только двое: мужчина и женщина. К ним, как и к ней, тоже никто никогда не приходил: ни в вохенэнде — в конце недели, ни в их даты — дни рождения, ни в дни праздников…
Ещё несколько человек выделялись ото всех тем, что у них трусились руки, подбородок… больные паркинсонизмом! Их Танья жалела, ведь они не могли ни поковырять зубочисткой во рту, ни пальцем козу из носа вытащить… «Несчастные» — думала она, чтоб тут же о них забыть.
Все они, чужие, жившие под одной крышей становились с течением времени кем-то вроде «домочадцев». Но многие исчезали, умирали, как догадывалась Танья, на их место приходили новые. И эти новые чужие постепенно становились такими же «домочадцами», как и те, ушедшие навсегда чужие!
Изредка Танья разговаривала с некоторыми, чтобы тут же забыть и о разговоре, и о них самих. Чтобы на следующий день вновь обнаружить их присутствие…
По-русски она, не размыкая губ, разговаривала, то с отцом, (его она помнила хорошо, несмотря на то, что мать увезла её с Урала ещё в детстве), то спорила с матерью, то доказывала что-то отчиму… Говорила с мужем, которого почти заставила приехать сюда, за хорошей, достойной людей жизнью, и где он, в конце концов, бросил её; плакала вместе с покойной дочерью, так внезапно и нелепо умершей в одночасье. А там, на родине, самою Танью врачи уверили, что порок сердца у дочери преодолён… Не «говорила» она только с Томасом, своим, сначала другом-любовником, а потом мужем- немцем. Только с ним она «разговаривала» вслух по-немецки. С ним она, после всех своих несчастий, собралась построить «новую жизнь», но и он её предал — своей смертью!
В прошлом Танья, верная вычитанной в молодости «мудрости», о том, «что люди уходят, а вещи остаются», любовалась, золотом и бриллиантами, что привезла с собой, и многими красивыми вещами, купленные ею уже здесь. Она часто вечерами за закрытой на ключ дверью любовалась ими, тем как красиво облегают руку браслеты, как даже уже на немолодой шее лежит колье, а в ушах красуются алмазы… Но сейчас в этом было мало радости, можно даже было сказать, что не было вовсе.
Она вспоминала, как после смерти Томаса и после кончины дочери, вновь попала в «дурку». Это уже после неё она попала сюда. К своим ровесникам, и к тем, кто был постарше. И у неё уже были имплантаты, и такие же волосы, как и у всех, ведь и она была природной блондинкой! И стала одной из незапоминающихся, похожих друг на друга, пожилых женщин.
Бездетный Томас всё завещал ей. Она могла бы безбедно существовать самостоятельно.
Весь ужас заключался в том, что она уже не могла жить с а м а! Она могла существовать только с такими же, как и она! И дни, похожие один на другой, успокаивали своей похожестью. Только засыпая под антидепрессантным снотворным, она еженощно говорила себе, перед тем как провалиться во тьму без сновидений:
«Но ведь, когда помирать придётся, точно ведь кричать по-русски буду! И тогда все узнают о моей тайне! Ведь вон радистка Кэт из „Семнадцати мгновений весны“ кричала по-русски во время родов!».
И тут же успокивала себя, что, Кэт была в тылу врага, и что она пострадала оттого, что была живой! А ей, Танье, умершей, уже н и ч е г о не будет грозить! Да и не война сейчас!
И успокоеннная, засыпала, чтобы назавтра задать себе тот же, волнующий вопрос! И вновь успокаиваться, благодаря предстоящему с а м о з а б в е н и ю…

Жизнь после…

Елизавета Андреевна Изотова месяц пробыла в больнице. Забрали её туда в понедельник семнадцатого августа 1998 года, в день её рождения, когда ей исполнилось пятьдесят девять лет. В этот «чёрный понедельник» с нею, после того, как прослушала она передачу по какому-то из «голосов» о том, ч т о произошло в России, случился спазм сосудов головного мозга, и за нею приехала «скорая».
«Слава Богу, что не инсульт хватил», — думала она ночами лёжа на казённой койке, думала как-то спокойно-отстранённо, будто бы и не о себе.
Каждый день в больнице был похож на предыдущий. Так и мысли Елизаветы Андреевны всё кружились и кружились вокруг того дня, когда всё-всё рухнуло!
А самым страшным в её поздне-пенсионерском существовании оказалось то, что совсем недавно, в июле она, наконец успокоилась! Она накопила сумму необходимую для похорон, погребения и места на кладбище! Успокоилась она своими «похоронными»! Ведь собирала годы и всё никак собрать не могла, вечно из «них одалживая самой себе», когда не хватало до конца месяца. «Никогда радоваться сильно нельзя!» — говорила она самой себе, внутри себя, глядя в белеющий на рассвете больничный потолок. В это мгновение ей хотелось сильно, в голос, завыть! Но знала, что н е л ь з я! Иначе она вновь погрузится в пучину отчаянья и не сможет придумать, к, а к совершить ей то, что хотелось…
А решила она, не зная точно, как и что сделать, свести счёты со своей постылой жизнью, в которой у неё отняли последнее — п о х о р о н н ы е, как у голого — последнюю рубаху. Вернее это однажды возникло в ней промельком, она было отмахнулось, да э т о не ушло, а неведомо как укрепилось в ней…
Уже дома, и про себя и вслух, (а жила она сама в своей однушке), перебирала варианты. Сама порешить себя не могла — боялась Его! Ведь знала, что грех великий это! Броситься под автомобиль, поезд, автобус — и того хуже — значит, другого, ни в чём не повинного обречь на муки и годы в заключении… Не могла она придумать ничего для себя подходящего.
И литература, которую десятилетиями преподавала она школьникам, а теперь репетиторствовала, ничего не подсказывала ей толкового, чтоб смерть забрала её сама, чтоб ей невинной перед Ним остаться, и чтоб никого под закон не подвести…
А пока надо было как-то жить, пока не придумается ей что-нибудь подходящее. Репетиторством сейчас ей стало заниматься сложно. А к пенсии прибавка была необходима.
И выход ей нашёлся! Знакомые подсказали. Одна генеральская вдова искала кого-то вроде компаньонки! Совместных прогулок по бульварам, скверам, паркам, чтения вслух романов (у той были проблемы со зрением), в конце концов, разговорами о том, о сём…
Генеральша, хоть и была добродушной полноватой крашеной блондинкой, но с некоторомы налётом то ли самодурства, то ли совершеннейшего упрямства! Так, некоторые стихотворения, что читала ей Елизавета Андреевна, по её требованию читались не раз и не два, а столько, сколько её душеньке хотелось, под некоторые она любила вздремнуть! Но если сама чтица вдруг начинала клевать носом тоже, то хозяйка её тотчас же недовольно окликала. Часто ходили вместе в ближайший кинотеатр, в основном на любимые работодательницей мелодрамы или кинокомедии, чтобы после обсуждать их.
Приходя домой Елизавета Андреевна уже не отвечала даже на телефонные звонки, измученная «рабочим» общением.
По воскресеньям ходила в церковь, в ней в последние тридцать лет находила она успокоение. Страшилась исповеди, зная, что придётся рассказать в с ё, о чём думалось после дефолта, после того, как её «похоронные» превратились в ничего не стоившие бумажки. Но всё же пришлось…
После разговора со священником ей полегчало… Она ушла от опустошавшей её работодательницы и вновь вернулась к своим ученикам.
С ними она вернулась к любимому делу, а они ей приносили множество новой, выходящей литературы о писателях и поэтах, доселе ей неведомых…
Так она познакомилась с творческими и жизненными судьбами литераторов первой волны Русского зарубежья. Многие ей были хорошо и известны, и любимы, как Бунин и Цветаева, интересны, как Мережковский и Гиппиус, а ещё многие хоть были ей малоизвестны, но имена их были у неё на слуху, как Г. Иванов и Г. Адамович… Но множество было просто новых, совершенно неизвестных ей имён…
Среди них она неожиданно обнаружила одну поэтессу с особенно трудной, до высот трагедии доходящей, судьбой. Эта женщина была ученицей переводческой студии М.Лозинского, и как все, влюблённой в него. Вот эта влюблённость без ответного чувства была так знакома до боли ей самой, Елизавете Андреевне. Та женщина уехала в эмиграцию с семьёй и очутилась в Берлине, где её брат был владельцем издательства русской литературы. В нём она работала и писала свои стихи. Свою тихую лирику, что не была особо известна любителям поэзии. Она вышла замуж, тоже за поэта, родила дочку. Порадовалась, было, Елизавета Андреевна за незнакомую ей до сегодняшнего дня поэтессу. Да тут же сама и вскрикнула от ужаса!
У Раисы Блох, жившей теперь в Париже, мужа заключили в концлагерь, девочка-дочь умерла от болезни, сама она, имея въездную визу в Швейцарию, так и не смогла туда попасть! После всех несчастий, случившихся с нею она, сорокатрёхлетняя женщина в одночасье превратилась в восьмидесятилетнюю старуху! Потому швейцарские пограничники и не признали её той Раисой Блох, что была на фотографии в паспорте! Так она, русская еврейка, оказалась снова во Франции, в Дранси, и чуть позже погибла в одном из концлагерей!
Потрясённая Елизавета Андреевна сама замерла, склонившись пред памятью замученной поэтессы… Она только с изумлением читала её поэтическую исповедь…
Впервые после дефолта, Елизавета Андреевна ощутила вдруг стыд за себя, за свои страдания, за своё стремление быть похороненной за государственный счёт, зная, что вряд ли успеет собрать необходимую сумму…
Этот стыд, как ни странно, вернул её к жизни. Теперь она верила, что не умрёт так скоро, что сумеет собрать эти деньги. И что Он не допустит её смерти раньше положенного ей срока…
И сама вслух повторяла строки стихотворения Раисы Блох:

«Надо жить, не надо вспоминать,
Чтобы больно не было опять».