Все профессии важны, все занятия нужны…
У Яши Петряева супруга сошла с ума прямо на кухне, за обедом: сказала, что ей ничего не остаётся делать, как заняться проституцией. Ты, сказала, на свою смехотворную зарплату семью содержать не можешь, поэтому я, как женщина пока ещё весьма привлекательных форм, решила – чего добру пропадать? Панель ждёт и радуется!
Признаемся честно: резон в таких её рассуждениях был. Яша охранником на складе мастики работает. Работа хорошая, не употеешь. Одно плохо: платят столько, что это даже зарплатой назвать нельзя – а на что жить? Сволочи…
Яша, услышав про панель, сначала решил, что это – шутка. Поэтому дурашливо хохотнул и даже сдуру согласился. Дескать, давай-давай, разлюбезная Катерина Матвевна! Порази народ пока ещё не совсем прокисшим товаром!
— Давай, давай, — сказал он. — Ты уж тогда клиентов побогаче выбирай. Чтоб не зазря подставляться.
— Не бэ, — ответила Зиночка. Она была родом из семьи потомственных тюремных работников (папа даже до звания капитана внутренних войск дослужился), поэтому иногда была не прочь продемонстрировать уголовную терминологию с уголовной же развязностью.
— Хе-хе, — сказал Яша. Он всё ещё воспринимал супружнино заявление как шутку.
— Ну-ну, — сдвинула брови Зинуля, и Яша вдруг сразу понял: да какие уж тут шуточки. Это не шуточки. Это уже совсем не шуточки. И даже не цветочки. Это уже ягодки. Причём совершенно созревшие.
— Дура ты шалавая, — сказал на всякий случай ласково. – Кто на тебя позарится? На такое добро.
В ответ Зинуля фыркнул пренебрежительно. Дескать, тебя, нищеброда, не спросили. «Кто позарится»… Кто позарится – тому и отломится. В смысле, получит неземную страсть согласно куплетым билетам.
— Может, в бубен тебе засветить? – всё тем же ласковым тоном предложил Яша (честно говоря, он уже серьёзно растерялся). – А? Устроить оздоровительную гимнастику твоего лба на злобу дня?
— Только попробуй, — услышал в ответ холодное и решительное. – Враз в отделении откажешься. Без всяких этих… оздоровительных процедур.
Неожиданно Яша вспомнил начало их знакомства. Зинуля (тогда ещё Зиночка. Зиночка-резиночка…) целовалась с ним с такими старанием и добросовестностью, с какими школьница-отличница кушает на перемене большое румяное яблоко, которое ей перед школой положила в портфель заботливая мама. Яшу так и подмывало сказать ей тогда: «Садись! Пять», но, конечно, ничего такого не сказал, понимая, что тогда – всё. Надутые щёки, слёзы, «развод и девичья фамилия».
После целования приступали к сексу. Секс тоже был занятием необременительным, но с претензией на добросовестность, и в нём тоже было что-то школьное, старательно-отличниковое. Поначалу эта школьниковость Яшу забавляла, потом начала раздражать.
-А интересно как было в постели у Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича? – сказал он однажды, уже после того, как.
— У кого?- зиночкины брови удивлённо изогнулись.
— Это Гоголь. «Старосветские помещики». Село дремучее.
Зиночка-Зинуля неожиданно разозлилась.
— А чего тебя не устраивает?
Яша опешил.
— Ты чего, Зинуль?
— Ничего! Это тебя чего!
— Да всё меня устраивает, успокойся.., — попытался дать он задний ход, чем, однако, вызвал новый приступ зиночкиной злобы.
— Нет, тебя не устраивает! Пульхерия какая-то! Афанасьевна! Грамотей задрипанный! Может, ты извращенец какой?
— Может, — сказал он, пытаясь перевести разговор в шутку. – Злобный и ужас какой агрессивный.
— Или маньяк!
Яша кивнул: и это не исключается.
— Ну, так люби меня, маньячелло! – неожиданно расхохоталась Зинуля. Быстрота смены настроений у неё была поразительной.
— А то нашёл где Гоголя вспоминать! В кровати! Тогда уж лучше Мопассана! Который Ги и Де!
— Ну? – резкий голос практически любимой женщины вывел его из воспоминаний. – Чего замер-то, СтатУй Иваныч?
— А чего мне, плясать перед тобою? – рявкнул Яша. Он иногда мог о-го-го как умыть. Иногда это у него здорово получалось. Правда, иногда. Не всегда.
— Понятно, — неожиданно спокойным голосом ответила Зиночка. – Всё понятно. Значит, слова мои тебе опять по барабану. Значит, зарабатывать ты категорически отказываешься. Ну, что ж. Как говорится, парень, ты сделал свой выбор. Козёл.
Она поджала губы (демонстрация! Кругом одни позывы и демонстрации!) и выкатилась из кухни. Это называется «поговорили».
Яша дохлебал щи и вышел на улицу. Погода была изумительной. И не подумаешь, что конец сентября. Красота! Он сыто потянулся и пошёл в сарай приготовить снасти. Завтра у него был выходной, и он решил сходить на рыбалку. По всем приметам, ожидался сказочный клёв. И никакого бл.дства!
Проныра
Иван Степанович сватью не любил.
— Вот же проныра, — говорил он супруге, Клавдии Дормидонтовне, женщиной положительной во всех отношениях и из-за этого недалёкой умом. – « А я на рынок ходила и решила к вам по пути зайтить! Ой, вы завтрикать собралися? А я тоже сегодня не как раз не успела ничего позавтрикать!». Нет, ты понимаешь? – и Иван Степанович поднимал вверх указательный палец. – Как раз она не успела! Специально, а не как раз! Так всё точно и рассчитала, чтобы у нас пожрать!
— Тебе чего, куска хлеба человеку жалко? – пыталась усовестить его Клавдия Дормидонтовна (говорю же – недалёкая! Простая как кирзовый сапог! Даже проще! Как валенок!), но желаемого эффекта, конечно, не достигала. У Ивана Степановича, как она сам любил говорить, хрен возьмёшь с тарелки деньги, хоть и рядышком лежат! Он разных прохвостов за версту чует! Зря, что ли, бригадиром охранной смены цемзавода работает уже одиннадцатый год!
— Мне не куска жалко, — терпеливо, как несмышлёному ребёнку, объяснял уже в который раз Иван Степанович. — Мне противно её сюсюканье слушать. Скажи честно: ребята, дайте пожрать! Чтоб по-честному! По-людски! Нет, эта проныра так не может! Ей обязательно надо комедию устроить! На рынок она ходила! Ну и купила бы там, на рынке, чего-нить к завтраку-то! Колбасы какой. Или пряников.
— Угу, — соглашалась Клавдия Дормидонтовна. – И тебе бутылку.
— На это я уже и не надеюсь! – не возражал Иван Степанович. – Бутылка для неё, это уже вообще… за пределами внимания и понимания!
Угу, — опять угукала супруга (любила она это дело – угукать. Прямо как филин какой.). – Сколько ты вместе с Сергеем Израильичем их выпил – считать не пересчитать!
— И опять не отказываюсь! (Сергей Израильич был им сватом. Супругом, стало быть, «проныры». Помер в прошлом году. Инфаркт.). Вот Израильич был мужик! – продолжил Иван Степанович уважительно. — И эту… хитровые… (матерное слово)… анную в руках во как держал!
— Вань! – рявкала Клавдия Дормидонтовна (рявканье было для неё нехарактерно, но, как известно, и ангела можно вывести из его ангельского терпения). — Щас вот тряпкой по губищам! Развоевался! Матершинник!
-… а она вот на такую дуру, как ты, и рассчитывает, — словно и не слыша угрозы, продолжал Иван Степанович, — Знает, что Кланя всегда накормит и чаем напоит! Всё правильно! Чего к такой Клане не ходить! Обязательно надо! Одно слово – Кланя! Простота ты, простота…
… чего-то пятый день уже не видно, — сказал Иван Степанович. Он только что пришёл с ночной смены и сейчас сидел на кухне, ждал пока Клавдия Дормидонтовна разогреет ему щи. Он, придя с работы, уважал горячих щец похлебать. Они его душевно успокаивали и настраивали на мирный домашний лад.
— Дела небось какие, — ответила супруга, снимая с пластмассового крючка поварёшку.
— Да какие у неё могу быть дела! – фыркнул Иван Степанович. – Целыми днями по городу шлындает! Ума-то нету! Ты бы сходила, что ли? Может, случилось чего?
Клавдия Дормидонтовна суеверно трижды сплюнула.
— Сходишь?
— Схожу.
— И пивка мне купи! Пивка чего-то хочется…
— Радикулит, — сказала Клавдия Дормидонтовна, доставая из сумки буханку, пачку пельменей и полуторалитровую бутыль «Жигулёвского».
— Говорит: залезла на табуретку, хотела полку прибить. Только размахнулась – и как вступило! Еле слезла. Лежит третий день.
— А трудно было мне сказать, чтобы пришёл и прибил? – опять понесло Ивана Степановича. – Как всегда, самой умной хочет быть! Ну, будь! Лежи вот теперь!
— Она и лежит.
— И чего? — подозрительно сощурился Иван Степанович, — Совсем, что ли, не поднимается?
— Ну как… Поднимается. По большому, по маленькому. Под себя-то не будешь ходить.
— Да, дела.., — он поджал губы. — Ты бы ей сготовила чего… Или постирать…
— Да сготовила, покормила! А стирать, она сказала, пока нечего. Всё постирато. Завтра опять пойду. Чего уж, если болеет. Полку-то приколотишь?
— Щас, что ль?
— Ну, не щас… Приколотишь?
— А куда ж деваться! А то ведь эта проныра сдуру пальцы себе молотком расшибёт! Или башку! Ума-то нету!
Иван Степанович вышел во двор, неспешно закурил. Погода – загляденье! Ни ветра, ни облачка! Пойти покемарить пару часиков и сходить к этой хитрой колбасе… Кто ж поможет-то… Какая-никакая, а живой человек… Не бросишь…
Яблоки
… давление было сто сорок на девяносто.
─ Хоть сейчас в космос, ─ сказал Кустиков и начал снимать с руки Павла Назаровича манжету. Снял, свернул трубочкой, сунул в чехол.
─ Таблетки-то пить? ─ спросил старик.
─ Вот эти, ─ ответил Кустиков. ─ Утром и вечером. А эти не надо. Неделю подождём, потом посмотрим.
Павел Назарович, кряхтя, поднялся с дивана, вышел в сени и вернулся оттуда с полиэтиленовой сумкой. В сумке были яблоки.
─ Не-не! ─ замотал головой Кустиков. ─ Не возьму! Ещё восемь вызовов! Радость какая, с этой сумкой мотаться!
─ После вызовов зайди, ─ предложил старик. ─ Куда девать-то? Пропадут ведь.
─ Ага! ─ ехидно поморщился Кустиков. ─ Ближний свет с известкового сюда топать!
─ А ты разве не на машине?
─ Да на какой машине! Один «газик» на восемь участков! «На машине»…
─ Пропадут яблоки-то, ─ огорчённо повторил старик. ─ Санька не берёт, ты отказываешься. Жалко. Ведь одна к одной…
─ На рынок отнеси, ─ посоветовал Кустиков.
─ Сроду не торговал…
─ И зря. Сейчас все торгуют. Кругом одни бизнесмены.
Кустиков поднялся.
─ Зайдёшь? ─ спросил Павел Назарович.
─ Дядь Паш! ─ повысил было голос Кустиков, но взглянул на старика и тон сбавил.
─ Не знаю. Может, зайду. Может, нет. Не обещаю.
Иван Сергеевич Кустиков работал участковым врачом уже одиннадцатый год, сразу после института. Сначала хотел пойти на «скорую», но передумал: на «скорой» работа хотя и поживее, зато колготная, ни днём, ни ночью никакого покоя. На участке работать хотя и скучнее, зато спокойнее.
— Работа для пенсионеров, — пренебрежительно сказал тогда, при распределении, Санька Ляпишев, ещё школьный, а потом и институтский товарищ. С Санькой он вместе и из школы, и из института выпускался, и вместе они вернулись в родной город.
— На участке с тоски подохнешь. Только и будешь по старикам да хроникам мотаться, нытьё их выслушивать.
─ Тише едешь ─ дальше будешь, ─ ответил ему Кустиков. ─ Я ─ человек мирный. Не то, что ты, раздолбай михеич. Всё никак не успокоишься, всё приключений на свою ж… ищешь. Доищешься. Это всегда запросто. Было бы желание.
Так что Санька работал на «скорой», а Кустиков ─ на участке. Дружить не перестали, и при встречах «раздолбай михеич» по-прежнему беззлобно подтрунивал над приятелем. Правда, лет пять назад, когда получил на вызове ножевое ранение (один алкаш допился до «белой горячки», а спецпсихушка была на дальнем вызове, вот и пришлось ехать ему, «линейщику»), Санька на время утихомирился. Но рана оказалась нетяжёлой, оклемался быстро и вскоре начал по-прежнему «подкалывать» Кустикова его «пенсионерской» работой.
Хотя надо признать, что насчёт пациентов Санька был прав: большинство были действительно старики и хроники, как правило, и те, и другие в одном лице. Павел Назарович был таким типичным представителем, пенсионером-гипертоником. Появлялся у него Кустиков не сказать, чтобы часто (пару раз в месяц), но периодически, так что со временем отношения между ними стали близкими и даже доверительными. Как-то незаметно перешли на «ты», хотя старик называл Кустикова не по имени, а Сергеевичем, а Иван его — дядей Пашей.
На последнем вызове Кустикову неожиданно повезло: сын пациентки заехал домой на обед и теперь собирался назад, на работу.
─ Вы через порт поедете? ─ спросил Кустиков.
Мужик кивнул.
─ Меня до Красногвардейской подбросите?
Мужик снова кивнул: какой вопрос!
─ А куда на Красногвардейской-то?
─ Седьмой дом.
─ К дяде Паше, что ли? ─ догадался мужик.
─Ага.
─ Живой ещё?
─ Живой.
─ Сад у него шикарный! ─ неожиданно сказал мужик. ─ Яблони элитные. Он за ними специально в Москву ездил, на ВДНХ. Помню, в пацанах мы к нему за яблоками лазили. Да… Сейчас таких садов никто уже не держит. Легче купить, чем канителиться.
─ Чего купить? – не понял Кустиков.
─ Да хоть яблоки эти! Хотя что за яблоки в магазине! Химия одна… Сдохнешь – и не поймёшь от чего…
─ Когда сдохнешь, то самому-то уже какая разница от чего, ─ хмыкнул Кустиков. Беседа начала его забавлять.
─ Это точно! – согласился водитель. ─ Живём ─ себя не помним. День прожили ─ и хрен с ним… Так что привет дяде Паше передавайте! Скажите: от Васьки Рябоконя, сына Дмитрия Силыча. Он вместе с батей на керамзитке работал, в одном цеху. Помнит, небось.
─ Передам.
Кустиков открыл калитку, прошёл по дорожке, обогнул угол дома и увидел Павла Назаровича. Старик неподвижно сидел на лавке, в ногах валялась знакомая полиэтиленовая сумка, из которой по земле раскатились большие румяные яблоки. Кустиков подошёл ближе, заглянул в уже ничего не видящие глаза. По привычке потрогал пульс, потом сверху вниз провёл по стариковским глазам ладонью, достал из бокового кармана своей куртки мобильный телефон, из другого ─ записную книжку, нашёл телефон павланазарычева сына и начал тыкать пальцем в клавиши…