Теремок (русская, почти народная сказка-быль)

(на основе книги «Студия» Анатолия Брусиловского)

«Тут я предвижу всякие недоуменные вопросы, восклицания и прочие протестующие жесты. То есть, просто буря негодования! Как же так? Что же это такое? И как это могло быть»?

— Кто, кто в теремочке-студии живет, кто в высокой живет?
Живет Анатолий Брусиловский, и ты заходи.
А может начать издалека? И не из сердца сегодняшнего Замоскворечья, а начать разматывать кудель времени из далекого далека.

«Студия, мастерская художника — это его малая родина, это его дом и крепость, это алхимическая колба, где рождается „философский камень“, чудесный эликсир, превращающий бернные предметы — в золото. В нетленку. В вечное»…
«Ур — Брусиловский — мур —
Чернобородый фавн — овн.
Сапгир»
1968

«Тогда моя мастерская находилась в Казарменном, славном переулке»! — пишет он.
Это были времена, — какие были времена! , — когда «возник локальный островок художников в самом сердце Москвы» — между Сретенкой и Мясницкой, с поселившимися там по чердакам и подвалам Кабаковым, Соостером, Смирновым, Неизвестным, Дороном, Куперманом, Воробьевым, Янкилевским, Нолевым-Соболевым, Бачуриным…
Он помнит и тех, и этих, и рассказывает о них щедро и сочно, обо всех, кто не вписывался в картонный образ «советского человека».
— Кто, кто в теремочке живет?
— Заходи.
— «Как-то мне приснился сон, цто я долзен нарисовать сорок тысяц моззевельников! Вот, сейцас иду рисовать. Такая стуцка»! Это Юло Соостер. Дело было в начале 1960 года. «Я совершенно балдел, когда слушал его». Герой с острова Хиумаа, кончил лагерный «университет». А за ним роятся зеки в тундре, можжевельники и рыбы, души Стикса, огромные яйца, вросшие в пейзаж, призраки скандинавского детства. «Я попросил Юло нарисовать что-то к празднику. Он задумался, пожевал губами, процедил: „такая, знацит, стуцка“… — и стал рисовать. Потом он кончил рисовать, захлопнул книгу и как-то быстро ушел. Когда я открыл страницу — на ней было нарисовано яйцо. Но. Оно разлеталось на кусочки, разрывалось, — а внутри лежал мертвый птенец»!
«Продолжение следует»…
Следующий.
— Кто, кто в теремочке живет?
— Заходи.
«Нет проблем! — довольно легкомысленно вскричал я. — Я устрою тебе выставку в моей студии»!
Стук в дверь. Шемякин собственной персоной.
— Там у меня грузовик за углом… Я работы привез!
Утро вечера мудренее. И была выставка Шемякина в студии, и пришли гости из Большого театра, коллекционеры, художники, пришел «Егорий Дионисьевич» Костаки. И был пир на весь мир. И что было потом быльем поросло.
«Клубки кишок, мотки волос, броня и искалеченное железо — за всем этим скрывается высоко организованная Душа. Во всем и на всем — печать хорошего вкуса, великолепное мастерство. Все это ясно для Духа — загадка для Разума». М. Шемякин
1967.
Все поросло быльем.
Снова стучат.
— Кто, кто в теремочке-студии живет? Кто в высокой живет?
— И ты заходи, давай…
«Кто напишет или нарисует на этой стороне листа — тот сука, дурак, подлец и мандавошка».
Михаил Гробман
Стучат. Дрожат стены. Кто там ревет за дверь? Медведь?!
— Ктооо в теремооочке живеооот?!
— Заходи, заходи, скорей…
Это Зверев. «Толичка Зверев — гений»!
— Я к тебе пришел, папа. Папа, дай трюльник. И можно у тебе сегодня переночевать?
— Оставайся, Толя.
Взял трюльник, убрал в карман пиджака, расстелил у стола газеты, прямо на полу, лег и заснул.
«Он был себе на уме и очень даже не прост. Суждения его были неожиданны, иногда он даже читал свои собственные стихи или афоризмы. Последние годы Зверев театрализировал свои выплески до того, что стал утрачивать качество продукции. Он насиловал свою музу»….
— Тише вы, Толя, спит.
Тук-тук-тук. Тихонько так стучат. Тук-тук-тук.
— Кто в теремочке живет? — пищит из-за двери голос.
— Ты мышка-норушка? Заходи.
Входи Игорь Холин, «Знаменитый поэт андеграунда, худой, как йог, с бритой головой и неизменными очками, жил в подвале, где стоял лишь один ломаный венский стул».
Мастерская художника Брусиловского
70 метров линий уходящих в никуда
Две комнаты
Окна во двор и на улицу
И телефон
И магнитофон
И патефон
Выдумали, как в наше время патефон
……….
Запишите пожалуйста от моего имени
Я очень люблю Брусиловского
Игорь Холин

Стучат.
— Хто в теремке живет? Друх, открой.
— Заходи.
— Здравствуй Толя! Во-первых, я щас пришел, а ты гриппозный, а потом ты как работал в области сюрреализма, так уш и работай, потому што мне нравица.
Входит «пенсионер В. Я. Ситников». Внешне — Распутин. «Сухощавый, некогда прекрасно сложенный. Васька-Фонарщик»! лохматый, нечесаная борода, увесистый нос. И глаза: «иногда хитрые, жгучие, умные, иногда — безумные. Глаза хлыста, сектанта. На теле майка, вся проеденная дырами».
Где Ситников? «Энергичный протэст! От хорошего художника Ситникова Василия Яковлевича».
Уехал он, бросив все. Завещал иконы Рублевскому музею. Девяносто бутылок виски и джина остались нетронутыми в его комнате.
«Попал он в Австрию, потом в Нью-Йорк. Жил в „слазмах“, трущобах. Продолжал писать свои „монастыри“ со снежинками. И умер. Царствие ему Небесное»!
— Где Вы, Василий Яковлевич?
— Прощайте, папенька!
За дверью теремка бренчит гитара, голос поет:
Сизый лети голубок,
В небо лети голубое!
Ах, если б крылья мне тоже пожаловал Бог,
Я б улетел за тобою.
Поет Бачурин, звенит гитара.
Потом тишина.
И снова стук. Тук-тук-тук.
— Кто в теремочке живет?
— Заходи, разберемся.
— Я яростен Мы яростны
— Я яростен Мы яростны
Я яростен Рушатся небеса…. Катастрофа.
Кто-то уходит. Но что-то в тетрадку вписал. Что там написано?
«Великому поэту Брусиловскому от не менее великого поэта Янкилевского».
И Янкилевского уже нет. След простыл.
Но «жизнь полна компенсаций».
— Чудо! — говорит. — И впрямь чудо!
Кто это говорит. Костаки. Георгий Дионисович. Нараспев произносит слово, тянет: чуууудо. Снова «неспешный разговор, всегда об искусстве, где, что, кто? А вы видели последние акварели Толички Зверева? Это же — чудо! А что Плавинский? А Целков»?
Хор поет:
Милая!
Ты услышь меня!
Под окном стою
Я с гитарою!
Скромная табличка: «Дар Г. Д. Костаки»…. «Последние свои годы дядя Жора посвятил живописи»….

Эх кого еще принесет нелегкая? Стучат.
Евгений Леонидович, Лева, Валя, Оскар… Все Лианозово. «Все семейство, опять же по традиции, связано с искусством».
А вот Лев:
— Вы когда родились? Число, месяц, год? — как работник паспортного стола. Астролог.
— У забора проститутка девка белобрысая… — перебивает Евгений Леонидович.
А Валентина молчит.
Раз, и все пропали.
«Жизнь была невзрачная в 112 артели».
Стучат. «Метропольцы» пришли Попов, Битов, Ерофеев, Аксенов.
Телефон звонит. Опять голос:
— Бах говорит, что хочет только одного — забыть обо всем, забыть всех и просит больше ему не звонить. Никогда…
Мы все переглянулись.
И такая дребедень — целый день. Посмотрели в щель. За дверью очередь, растянулась до горизонта. Все лица столичные, в целом приличные: Мамлеев, Сапгир, Кабаков, Кайдановский, Пугачева, Паулс, Неизвестный, Целков, Краснопевцев, Параджанов, Кук….
Ну все, все. Сказка вся, сегодня больше нельзя. А будет новый день, будет новая пища. Стоит себе терем-теремок, на куриной ноге поворачивается.
Тут и сказке конец.

Привет вам всем, дети мои, друзья мои, знакомые мои и даже вороги мои! Всем — жить и радоваться! Всем помнить о былом и чествовать героев и великанов его! И вам — ушедшим, на небесах покоящихся, и взирающих оттуда на нас — поклон!