Тридцать лет назад, ранним утром 17 декабря 1986 года, я, как обычно, доехал до КазГУграда — своего места учёбы — на автобусе №32. Приехал еще в сумерках, по морозцу, и сперва не обратил внимания на то, что как-то непривычно мало народу было в журфаковских коридорах. Обычно к восьми утра факультет жужжит, как переполненный улей, а тут тишь да гладь.
Так же началась и первая «пара»: при полупустых аудиториях.
В перерыве к нам на лекцию заглянул наш замдекана и сообщил, что на Новой площади (когда-то площади имени Брежнева, – К.Е.) происходит студенческая демонстрация. Вид у него при этом был слегка растерянный, и он попросил комсоргов группы и членов комитета комсомола факультета после занятий собраться в деканате.
Таким образом, я совершенно случайно пропустил начало событий, перевернувших все привычные межнациональные и межличностные устои и правила в столице Казахстана на десятки лет вперед.
Не видел я в то утро, как в потемках стекались на площадь со всех сторон ручейками большие и малые группы казахских студентов.
Не видел, как несли они, распевая, красные знамена с серпом и молотом, наспех сделанные портреты Ленина и лозунги-транспаранты: «Каждому народу – право на самоопределение!».
Не видел, как на пути демонстрантов то тут, то там, возникали жидкие цепи постовых, замерзших милиционеров и курсантов: вчерашних мальчишек–пограничников.
Не видел, как мялись и что-то лепетали невнятно на трибунах площади партийные и городские чиновники, а настроение толпы постепенно менялось: от возбужденно-радостного к возбужденно-враждебному.
Не видел, как вспыхнула и пробежала первая искра насилия и в милиционеров полетели сперва снежки, а потом и гранитные осколки, отколотые от праздничных трибун.
Не видел, как на охваченную безумием снежную площадь медленно въехали красные пожарные машины, которые вскоре начнут охлаждать разгоряченную толпу ледяными струями. И все это на крепком декабрьском морозце.
Только к вечеру первого дня, среды – 17-го, мы стали осознавать, что же, наконец, произошло в нашем родном городе.
В городе, где городские казахи говорили по-русски без акцента, а у казахских артистов, художников, чиновников и прочей знати было модно получать вузовские дипломы в Москве, Ленинграде и Киеве, а по возвращении — жениться на русских женщинах.
В городе, где из десяти твоих школьных друзей, девять были казахи, и их матери угощали и привечали тебя, как своего, и называли ласковым словом «айналайын».
В городе, где улицы имени Джамбула, Абая и Сейфуллина соседствовали или пересекались с аналогичными, имени Гоголя, Пастера или Пушкина.
Впрочем, городской казахской молодежи на площади в то утро было мало.
В деканате после занятий нам объявили, что мирная, вроде бы, демонстрация переросла за несколько часов в драки и беспорядки. А потому наш долг теперь, как комсомольских активистов, — идти в факультетскую общагу и помогать там в сохранении спокойствия.
Проще говоря, дежурить.
По большому счету, в общаге делать нам было нечего. Студентов-журфаковцев на площади было немного. КазГУшников «представляли» на демонстрации студенты юридического факультета.
Еще полно было там приезжих студентов из общежитий алматинских архитектурно-строительного, женского педагогического, зооветеринарного, политехнического и других институтов.
Те, кто остался в общагах и аудиториях, на занятия ходили исправно и никаких лозунгов, и протестов не выдвигали. В основном, притихшие девчонки и парнишки из аулов. Да несколько ребят–армейцев, русских и казахов, добровольно нам помогали и разделили нехитрый студенческий ужин.
А так все было, как обычно. Может быть, лишь притаился глубоко в глазах у всех спрятанный страх и немой вопрос.
Всю первую ночь, комнату за комнатой, обходили мы, дежурившие в общаге, разговаривая, слушая и обмениваясь слухами.
А слухов к концу первого дня накопилось достаточно.
Например, что по направлению к студенческому городку идет по проспекту Аль-Фараби огромная толпа протестующих, вооруженных палками и железными штырями. И вроде бы, собирается толпа не вышедших на площадь казахов из общаги «наказать».
Наш студенческий городок в том году был – просто ряд трехэтажных зданий и огромный пустырь за ними. И в двух шагах – тот самый проспект имени Аль-Фараби, крайняя южная улица города.
Летом в городке – пыль столбом, осенью и весною – непролазная грязь. А зимой все покрыто снегом, как огромным белым ковром.
Вышел я вечером из общаги на улицу покурить. Гляжу на пустырь и думаю, интересно, толпа на нас пойдет через пустырь или же с улицы Тимирязева, что пониже?
Еще ходили слухи, что на площади протестующей молодежи подвозят на грузовиках ящики с водкой.
А в городе, как следствие, начались погромы магазинов и поджоги машин. На борьбу с поджигателями, в помощь милиции и курсантам, поднят якобы ближайший гарнизон Советской Армии.
А у Центрального Универмага даже стоят в боевой позиции танки.
– Танки у ЦУМа – это, пожалуй, чересчур! – весело обменивались мы на следующее утро, нагружая подносы едой в студенческой столовой.
Что до толпы, идущей в нашу сторону, то направления ее все время менялись, тоже по слухам: то она шла со стороны Аль-Фараби, то от речки Весновки до улицы Тимирязева, а то и просто вверх по улице Фурманова.
Шла, да видать, не дошла.
Впоследствии, слухи о танках тоже оказались неправдой. Хотя настоящие столкновения в городе были. И пьяные толпы студентов по городу ходили. С железными цепями, намотанными на руку, и ломиками железными.
И поджоги машин были. И разбитые витрины. И избитые русские и казахские парни. И даже убитый у дверей республиканского телецентра дружинник.
Женщин толпы молодежи на своем пути не трогали. Но в лицо пытались плевать и русскими проститутками обзывали.
Так прошел первый день и первая, самая тяжелая и нервная ночь.
Свободных комнат в общаге для нас не нашлось. Так что спали мы в одной комнате вшестером. На полу, на сдвинутых стульях, на письменном столе и на узкой общежитской койке.
Через каждые три-четыре часа сменяли друг друга на входе в общагу. Как будто могли несколько человек в повязках дружинников что-то сделать против толпы с цепями!
На следующее утро кто, встав пораньше, а кто и не спав совсем, пошли по коридорам, стуча в каждую дверь и проверяя, чтобы явка на занятия была стопроцентной. Все-таки, занятия в четверг никто не отменял.
Народу пришло чуть побольше, чем днем ранее. Но теперь не рискнули проехать через весь город студенты городские.
По дороге из общаги в учебный корпус встретил знакомую студентку с исторического факультета. Это прямо над нами, журналистами, в том же здании, но на третьем этаже.
– Смотрела вчера новости официальные на двух языках, – смеется Наташка, – диктор-казашка, когда биографию Колбина (нового первого секретаря ЦК КП Казахстана, – К.Е.) читала, только мрачно сквозь зубы процедила: Орыс!
– А русская дикторша, – Наташка томно глаза к небу подняла, изображая, – с придыханием сердечно произнесла: Русский!
Смех смехом, но разъяснений в деканате нам и на второй день не дали. Идите, говорят, учитесь, да за порядком следите.
По радио и телевизору у декана тоже многого не удалось узнать. Сплошной официоз: про пленум ЦК, снятие Кунаева и назначение Колбина. И минимум информации про происходящее прошлой ночью.
Так что опять пришлось «кормиться» слухами. В аудиториях и курилках на этот раз говорили, что после разгона демонстрантов вся Новая площадь была завалена шапками, шарфами, женскими сумочками и одеждой, и обувью разогнанной молодежи.
Еще говорили, что на подмогу войскам и милиции вызвали бойцов из свердловского (а может, новосибирского? – К.Е.) спецназа. А там, что ни боец, то под два метра ростом, и к тому же, только офицеры. И шли они, якобы, вверх по улице Фурманова как один большой «каток», сметая и давя все на пути.
Тех же, кто еще пытался сопротивляться, эти «шкафы» просто поднимали на руках и бросали со всей силы на заснеженный асфальт. А милиция потом подбирала, заталкивала в «бобоны», вывозила за город и раздетых на снег выбрасывала.
Так или иначе, город от протестовавшей молодежи «очистили» к концу второго дня.
А на третий, в пятницу, пришел ко мне в общагу мой приятель Марат, с географического факультета. Он, оказывается только прибыл с городка Капчагай, под Алма-Атой, на зимнюю сессию. И его общага прямо в двух шагах от нашей.
Так как делать в общаге, в общем-то, было нечего, мы с ним помотались по студенческому городку, русский с казахом, как бы демонстрируя кому-то и зачем-то ставший за две ночи никому не нужным пролетарский интернационализм.
Для меня же просто встретить родную душу было очень хорошо после двух суток слухов, ожидания и страха. Дома-то я не ночевал уже две ночи. Как там родные?
А когда в следующий понедельник я по привычке утром запрыгнул в свой автобус № 32, пассажиры–казахи сидели на одной его половине, а все остальные – русские, корейцы, украинцы и прочие — на другой.
А между ними, посередине автобуса, пролегла в те дни невидимая линия. Граница, через которую мы уже не перейдем.
И которая не сотрется в сердцах и памяти алмаатинцев никогда.
2016