В шаль зелёную одета,
над водой склонилась ива.
С неба падала комета
и печально, и красиво,
ослепив волшебным светом,
на осколки разлетелась.
Быть счастливым этим летом
так хотелось, так хотелось!
Ветер листья растревожил,
дождь заплакал, как ребёнок,
всадник облако стреножил,
и оно, как конь, спросонок
понеслось по перелескам,
издавая клич суровый.
Дождь хлестал по занавескам,
поливал паркет дубовый.
Так хотелось быть счастливым,
но, увы, не получилось:
этим вечером дождливым
счастье, видно, отлучилось.
***
Я вперёд не смотрю, мне назад посмотреть интересней:
что я видел когда-то, и где я, наверное, был.
И былое мне кажется тихой, задумчивой песней:
мне пропели её в колыбели, и я не забыл.
Пусть сегодня опять, как малютка, рассвет улыбнётся,
но люблю я, представьте, смотреть на старушку Луну.
Я открою окно, и небесный колодец качнётся,
я в бездонное небо серебряный ковш окуну.
Я Луну зачерпну и любимую песню услышу.
И опять разойдутся по звёздному небу круги,
и опустятся звёзды, как яркие птицы, на крышу,
я им стану слугой, не найти им другого слуги.
И Земля развернётся, и я в этом небе растаю,
до заката усну, да и звёздам пора отдохнуть.
А потом, как всегда, я назад календарь пролистаю,
чтоб вернуться под вечер, и снова Луну зачерпнуть.
БЕЛЫЙ ГОЛУБЬ
Белый голубь над городом нашим кружил.
Он был юн и горяч, он на почте служил.
Всех влюблённых он в городе знал наизусть
и не ведал, что значит разлука и грусть.
Но однажды тот голубь куда-то исчез.
И внезапно весь город, оставшийся без
почтальона, который влюблённых встречал,
растерялся и, как сирота, заскучал.
Видно, бедного, кто-то однажды поймал
и красивую сказку жестоко сломал…
Мне историю эту рассказывал клён.
Он был молод когда-то, красив и влюблён,
он живёт в нашем городе тысячу лет
и о голубе помнит, которого нет.
Я хотел бы, как голубь, летать в облаках,
чтоб держали влюблённые в крепких руках
по цветку и, как встарь, получали бы вновь
драгоценный конвертик со словом «ЛЮБОВЬ».
Я по голубю в землю слезу уронил,
а под утро, беднягу, его заменил.
Я на почте, как голубь, служить захотел
и над городом голубем белым взлетел.
Мне не страшно, а сердце, как птица, дрожит.
Кто-то крикнул: «Смотрите, он снова летит!»
Я, спустившись, ответил, что просто болел,
но теперь я здоров и назад прилетел.
И раскидистый клён отозвался: «Привет!»
Занималась заря, начинался рассвет.
Старый город проснулся и вверх посмотрел:
белый голубь над городом нашим летел.
***
Я утром встал, включил рассвет,
от Бога получил ответ.
Я, член Союза Высших Сил,
вчера у Бога попросил,
чтоб он прислал мне два крыла,
больших и чёрных, как смола.
Конверт на тумбочке лежал,
я с ним на почту побежал.
На почте я назвал пароль
и взял большую бандероль,
а в ней, волнуя и маня,
лежали крылья для меня.
Я развернул их и надел.
Весь город на меня глядел,
как я по воздуху летал.
Я не разбился, не устал.
Я в небе тучи разогнал,
я стаю ангелов догнал
и тихо, из последних сил,
у них прощенья попросил
за то, что молод и богат,
что год за годом наугад
путём неведомым иду
и так боюсь гореть в аду!
Один, послушав, загрустил,
меня надеждой угостил.
Другой меня поцеловал
за то, что я не предавал,
моя душа стремилась вверх, —
какой, скажите, в этом грех?
Езде предпочитал ходьбу
и верил в лучшую судьбу.
И я с небес вернулся вниз
и опустился на карниз,
и вместо крыльев — самокат,
а в небесах пылал закат…
Я поцелуй запомнил тот,
и свой отчаянный полёт,
и крылья, что тогда носил,
я, член Союза Высших Сил.
И каждый день назло ветрам
рассвет включаю по утрам.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ МАМЫ
Закрываю плотно рамы,
лампу не гашу.
Колыбельную для мамы
по ночам пишу.
Рана в сердце одиноком
ночью не видна.
В небе, тёмном и глубоком,
плавает Луна,
отражаясь, как панама,
в озере лесном.
Колыбель, в которой мама
спит спокойным сном,
пусть тихонечко качнётся
в сказочном краю.
Колыбельная начнётся
с баюшки-баю.
На этаж поднялся выше
лифт. Сверчок скрипит.
Тише, мыши: кот на крыше.
Мама сладко спит.
***
Она и не знала,
когда умирала,
что будет так больно ему.
Цветочек любимый,
судьбою хранимый,
не нужен теперь никому.
Он слёзы глотает,
что делать, не знает,
тоскуя, стоит на ветру.
Единственный мальчик,
седой одуванчик,
он весь облетит на ветру.
Никто не поможет,
а память тревожит
в июльские ночи сильней.
А боль не проходит,
до сердца доходит.
Зима б наступила скорей.
Он выбрал бы ложе
и умер бы тоже,
и в снежном лежал терему.
Она и не знала,
когда умирала,
что будет так больно ему.
***
Ещё чуть-чуть, и я готов.
Сопротивляться бесполезно.
Вот-вот меня проглотит бездна,
её пополнится улов.
В руке сожму бокал вина
для избавленья от печали.
Мне страшно будет лишь вначале,
но это — лучшая цена.
Мы расквитаемся потом.
Оставьте, господа и дамы!
Я — сын, мне не хватает мамы
на этом свете и на том.
***
Они знали её молодой,
беззаботной, как солнечный день.
Эти дни пронеслись чередой,
опустилась вечерняя тень.
Как хочу я запрыгнуть в трамвай
и, январь позабыв навсегда,
отыскать тот безоблачный май,
когда мама была молода.
Раз в году зацветают сады
и становится вишня седой.
Жаль, что так поредели ряды
тех, кто помнит её молодой.
***
Почему же так случилось,
что ты шла и улыбалась,
а потом остановилась
и в позавчера осталась?
И теперь в моё оконце,
обделённое покоем,
светит ласковое солнце
одному, а не обоим.
Почему смеются дети
и в футбол играют дружно?
Если нет тебя на свете —
ничего уже не нужно.
И который вечер кряду,
посмотрев в пустое небо,
я один на кухне сяду,
чай налью, отрежу хлеба,
помолчу, окно открою,
успокоюсь понемногу,
слёзы выплеснув рекою…
День прошёл — и слава Богу.
ДО ПЕРВОЙ ПОТЕРИ
И жизнь хороша, и ликует душа,
и все без ключей открываются двери,
и солнце по небу плывёт не спеша —
до первой потери, до первой потери.
До первой потери так хочется жить!
Потеря по-своему всё перемесит.
А если её на весы положить —
она перевесит, она перевесит.
Она перевесит грибные дожди,
победы, успех, золотые медали,
«не надо», «ещё», «не хочу», «подожди»
и счастье, что нам на руке нагадали,
и тихий рассвет на обрыве крутом,
и омут, в который ныряли отважно
до первой потери… Что будет потом —
не так уж и важно, не так уж и важно.
***
Тридцать восемь, тридцать восемь — это осень,
это яблоки созревшие, как дети,
это тонкий и манящий запах сосен,
это старости безжалостные сети.
Тридцать восемь, тридцать восемь — это осень,
это тихое прощальное «До встречи
под каштаном, у калитки, ровно в восемь…»
И усталые, опущенные плечи.
Это августа последние зарницы,
так задорно полыхающие где-то.
Оттого-то, видно, и не спится,
что прощается со мною лето.
ЗВЕЗДА
Вот про таких, как он, всегда
ходило много разговоров:
— Глядите, местная «звезда»! —
смеялись люди у заборов.
Но вся мирская суета
его как будто не касалась.
В свои солидные года
он над землёй летел, казалось.
Но улетать не думал он,
и быть звездою не стремился.
Он просто вышел на балкон
и в тёмном небе растворился.
Куда-то мчались поезда,
жизнь в долг брала и возвращала.
А в небе новая звезда
уснувший город освещала.
БОЛЬНИЧНОЕ
Полночный час, а мне не спится,
я всё о будущем мечтаю:
перешагну порог больницы,
и тихим облачком растаю.
И растворюсь в водовороте,
и покорю такие дали,
и на опасном повороте
не перепутаю педали…
Нас пятеро в одной палате.
Один храпит, другой не слышит…
Сестра в коротеньком халате
сидит, конспект устало пишет.
Ах, эта тихая больница!
Кому — укол, кому-то — утку.
Все спят. А мне опять не спится:
я размечтался не на шутку.
ОСЕНЬ
За окном листы кружатся.
Пышный клён к зиме худеет.
С поздней осенью сражаться
он, как прежде, не умеет.
Он пощады не попросит
у безжалостной злодейки.
Он покорно листья сбросит,
как последние копейки.
Упадут на землю лица
в ожиданиях напрасных.
И ему не раз приснится
мягкий холмик листьев красных.
СТАРИКИ
Они беспомощны, как дети,
и непоседливы, как внуки.
Им непонятны ритмы эти.
У них заботливые руки.
Соседку из квартиры пятой
уже на лавочке не встретишь,
и не поздравишь с новой датой,
и на улыбку не ответишь.
И вишней, что потом созреет,
ей никогда не насладиться:
она тихонько заболеет,
и всё прошедшее приснится:
и тот каштан, и та дорога,
и мужа смерть, и свадьба внука…
Ещё чуть-чуть, совсем немного…
Ах, эта горькая разлука!..
Они наивными глазами
глядят, как годы их уносят,
и молодыми голосами
у нас с тобой прощенья просят.
Как будто что-то натворили,
как будто в чём-то виноваты,
как будто не они дарили
нам жизнь. Их пёстрые халаты
уже давным-давно не в моде.
Им нелегко самим одеться.
Они по солнечной погоде
скучают и выходят греться.
Лелеют каждое мгновенье,
всё чаще плачут и болеют,
и, как вишнёвое варенье,
нас в зимний холод обогреют.
СКРИПКА
День догорал, когда печали
на красные ложились клёны.
Они, уставшие, качали
свои осенние короны.
И вот, в последний час заката,
когда слова и чувства зыбки,
как запоздалая расплата,
раздался тихий голос скрипки.
Горел закат. Пылала осень.
Её несмелая улыбка
коснулась всех. Тумана просинь
уже легла. Но пела скрипка.
И тот мотив, как гимн прощальный,
напомнил завтрашнее лето.
Осенний лес, сквозь сон печальный,
её благодарил за это.
В волненье сладостном, как прежде,
природа сонная проснулась.
Былое вспомнилось в надежде,
что лето будто бы вернулось.
И можно по второму кругу
любить, страдать и возрождаться,
превозмогая жизни муку,
и этой мукой наслаждаться.
И успокаиваться рано,
и рано подводить итоги,
пока болит на сердце рана,
и не исхожены дороги,
пока ещё влекут рассветы,
пока ещё манят закаты,
и звуки нас волнуют где-то.
и запахи зовут куда-то,
пока ещё не дописали
хотя бы маленькую строчку,
пока ещё не всё сказали —
нам рано в жизни ставить точку.
***
Я ещё напишу, я ещё нарисую.
Я не верю, что жизнь пронеслась, как волна.
Ни о чём не прошу и ничем не рискую.
Я и так от неё получил всё сполна!
Я ещё подышу, я ещё поволнуюсь,
как бумажный кораблик по бурной реке.
Я плыву на рассвете, закатом любуясь,
и анютины глазки сжимаю в руке.
Позади — километры расставленных точек.
Прокутил — миллионы, в запасе — пятак.
Я ещё допишу эти несколько строчек.
Вы простите меня, если что-то не так.
МОЯ ЗВЕЗДА
Я полную корзину звёзд
набрал во время звездопада.
Я их своим друзьям отнёс:
мне одному немного надо.
Мне хватит звёздочки одной,
мы очень чем-то с ней похожи.
Я к ней привыкну, как к родной, —
она ко мне привыкнет тоже.
Я положил её в кулёк,
я ей придумал имя — Лена.
Она, как красный уголёк,
лежала тихо и смиренно.
Мы были в комнате вдвоём.
Я говорил, она молчала.
Былая жизнь в дверной проём
ушла навечно. Но сначала,
состряпав наскоро обед,
мы застелили стол газетой.
Мы ждали миллионы лет,
чтоб посидеть на кухне этой.
А вечером взошла Луна.
Заснули все, а нам не спится.
Печально на ухо она
шепнула: «Нам пора проститься».
Её удерживать не стал.
Судьба звезды не в нашей власти.
«До скорой встречи,» — ей сказал.
Моя душа рвалась на части.
И так хотелось повторить
тот разговор на кухне старой.
Мы были, что и говорить, —
наполовину звёздной парой.
Я каждый вечер встречи ждал,
смотрел на небо непременно.
Я точно знал, я точно знал,
что там моя сияет Лена.
Я от разлуки угасал.
Я так жалел, что здесь остался.
Я ей звонил, я ей писал…
Когда торжественно поднялся
экскорт осенних птичьих стай,
она сказала: «Я скучаю.
Ты, если сможешь, прилетай».
Я ей ответил: «Вылетаю».
Перед дорогой посидел.
Я понимал, что путь не близкий.
Рубашку новую надел.
Друзьям не стал писать записки.
Висит фуражка на гвозде.
Часы пробили многократно.
Я полетел к своей звезде.
И вряд ли к вам вернусь обратно.
***
Смотрите: жизнь моя, дурёха,
Проходит тихо по аллейке.
Ей, как и мне, бывает плохо:
Все карты – у судьбы-злодейки.
Смотрите: жизнь моя проходит!
Вы видите: идёт, зараза!
И в сторону свой взгляд отводит.
Случайно брошенная фраза
Её выводит из терпенья.
Она, как мяч меня пинает.
А я свои стихотворенья
Ей посвящаю: пусть узнает,
Что я люблю её, родную,
Что я ценю её такою,
Не променяю на иную
И от беды своей рукою
Её закрою и поглажу.
И поцелую. И заплачу.
И понесу её поклажу.
И дни последние потрачу.
Она чуть слышно, еле-еле
Прошла и лихо подмигнула.
Вы не узнали? В самом деле?
Ведь это жизнь моя мелькнула.
Мелькнула жизнь, как сновиденье,
Как мотылёк в ночи бездонной.
Одно волшебное мгновенье
В долине сказочной и сонной.